***
— Ауч, Рэй, я снова ударился мизинцем о стул, — он подпрыгнул на здоровой ноге и тут же заинтересованно уставился на полотно. — О, это я? — Да, — я повернулся и подкрасил его кончик носа синей краской. Он смешно поморщился, обнимая меня со спины. Мы жили в старой однушке деда. Из техники — плита, холодильник и телевизор, из мебели — кровать, стол, стул и шкаф. Я не мог дать ему большего, и он никогда ничего не просил. Нет, я не был из тех безумных художников, что жили надеждой на внезапное обогащение. Я так же, как и все люди, работал, получал зарплату, а в свободное время рисовал. Просто не греб деньги лопатой. — Ты — самый талантливый, — он чмокнул меня в щеку, прижимаясь всем телом. На нем была только одна моя рубашка. — И когда-нибудь тебя заметят. — Ты так говоришь, потому что мы — Истинные? — Нет, совершенно объективное мнение. Ты талантлив. Ты шлешь свои картины на конкурсы, а не засовываешь их в стол. Тебя должны заметить. Вот так обыденно говорил он и пожимал плечами, если читал на моем лице скепсис.***
Мы были бесконечно счастливы вместе. Да, бесконечно. Это не фигура речи, ведь я говорил, что люблю его всегда. А когда нам было по двадцать семь, я гордо носил кольцо на пальце и не понимал, почему он не хочет заводить детей, он взял и умер. Бросил меня, как последний любящий гад, умолчав о выявленной четвертой стадии рака. В его последний день я сидел рядом и с ненавистью смотрел на капельницу. Он беспомощно, с последними силами гладил меня по руке и улыбался, словно это не он умирал, а кто-то посторонний, ни разу не знакомый. Тот, над кем можно не плакать — сочувственно посмотреть на скорбящих родственников у постели больного и отвернуться, забыв. Никогда не понимал этой его спокойной беспечности. Не понимал, но любил, как неотъемлемую его часть, без которой он не был бы собой. — Ну и? — спросил он. Слова ему давались тяжело, он страдал отдышкой и иногда морщился, словно силился понять, что говорить. — Долго будешь дуться? Я все понимаю, но у нас, как бы, последняя возможность поболтать. Как дела на работе? — Ты — козел, — ответил я. — Ой ли? — Ага. Козел и придурок. Я бы придушил тебя. — Так зачем? Я сам скоро умру. Возможно, сегодня. Мне как-то совсем не думается. Это он шутил. Мне хотелось побиться головой о стену, желательно, до мозга. И я бы это сделал, но тогда он бы начал волноваться за мое душевное равновесие и позвал психиатров. Я не хотел быть сосланным в отдельную палату, потому что умирающий от рака посчитал, что у меня проблемы со здоровьем. — Если ты будешь пить, заперевшись в доме, и умирать от депрессии, я найду способ пнуть тебя под ленивую задницу, — доверительно сообщил он. Я посмотрел на трубки, на его белое осунувшееся лицо и неожиданно для самого себя улыбнулся. Я убалтывал его до вечера. Поцеловал на ночь, он пожелал мне не пить утром кофе, а перейти на зеленый, невероятно вкусный и полезный чай, и уснул. Будила его уже на том свете наша такса Марвел, которая умерла годом ранее.***
Его отсутствие рядом было подобно взрыву Лувра или галереи Уффици. Только теперь это было не грандиозное обрушение, а методичный обвал кирпичей и развороченная «Мона Лиза» на земле. Я не послушался, купил ром, виски и портвейн на закуску. Сел около мольберта с его лицом, налил стакан. — Да ты офигел! — послышалось откуда-то справа. Кажется, ром был настолько ядреный, что опьянение наступило от одного запаха. — Я же просил тебя не пить, вот и не пей. И вообще, найди себе парня, сделай ему детвору, вырасти ее и умри в окружении внуков. — Хорошее наставление от покойника, — я швырнул бутылку в стену. Потом пришлось отмывать пропахший алкоголем пол.***
Я люблю его всегда. Я помню эту аксиому, непреложное правило всей моей жизни. Я и люблю, хотя в тридцать пять вышел замуж повторно, родил детвору и начал ее растить. Я был счастлив, хоть и не настолько, как раньше. Он появлялся в самые критичные моменты моей жизни. Заставлял вовремя снять молоко ребенку, убрать ножи в стол, взять трубку, когда звонили, чтобы купить мои картины. И да, меня признали. Все, как он, мой любимый пророк с комплексом Бога и говорил. Кроме меня его никто не слышал. Иногда мне казалось, что он — плод моего спятившего в двадцать семь мозга. Возможно, когда человек теряет свое солнце, у него повреждается нерв, отвечающий за восприятие мира. Хотя он над моим предположением только посмеялся и сказал: «Живи, давай, умник».***
В сорок мой второй муж получил работу во Флоренции. Пришлось переезжать, хотя дети визжали и топали ногами. Но мы запихнули их в машину и покатили чокнутым семейством. Он спас нас от фуры, а потом всю дорогу пел мне на ухо песни. — И почему бы не промолчать? Почему ты не захотел, чтобы я пришел к тебе? — спросил я у него уже во Флоренции, листая газету с объявлениями о работе. Картины шли, но я не мог писать их круглыми сутками. — Да ты офигел! — его возмущению не было предела. — Слушай, я, конечно, соскучился, но ты-то живи. И вообще, будь у тебя возможность, ты бы тоже спас меня. С его железобетонной логикой было не поспорить.***
Когда мне исполнилось пятьдесят, он зарыдал и куда-то ушел. Может, я спятил, но мне послышался хлопок дверью. Пришлось задувать свечи на торте без него. Взрослые дети одаривали меня подарками, фанаты прислали букеты цветов, вазу с которыми я поставил на папку, где были картины с ним. День проходил в гармонии и благодати. Вечером я думал о том, что, если бы его не было рядом все эти годы, я бы повесился от горя еще в двадцать семь. Как жить без собственного солнца? Это хуже, чем жить искалеченному. Это как проснуться в одиночестве на чужой пустынной планете, не иметь возможности улететь или умереть. Я не знал, кого благодарить за то, что он продолжал появляться, присутствовать при каждом мало-мальски значимом событии, создавать ощущение, будто он всегда за спиной, всегда поможет. Я не знал имени своего благодетеля, а потому нарисовал открытку, написал на ней «Тому, кто творит чудеса» и поставил в спальне на видном месте. Муж спрашивал, кому это и зачем, но я и сам понятия не имел. Как бы я ответил?***
Поезда уходили в бесконечность. Самолеты улетали в бесконечность. Ботинки шли туда же. Бесконечность в шестьдесят пять стала видеться мне не как длинный путь, а как та вечность, постичь которую я сегодня не могу. Да и смогу ли когда-нибудь? Вечность — это встретившийся мне любой человек. Я не знал, что случится с ним завтра, а потому, пока мы не встретились вновь, он был для меня вечен. Даже смерть перестала казаться концом. Люди гибли в катастрофах, родные видели их тела при опознании или в гробу, но не могли знать, куда те направились дальше, переставали видеть после погружения тел в землю или печь. Значит, все были бесконечны? И он, и я? Я не знал. Он тоже — я спрашивал. Моим детям было по тридцать лет, у всех троих были дети. Странное дело. Мы были предначертаны друг другу, но большую часть жизни я видел его только на картинах, снимках и паре старых видеозаписей. Может, Истинность и заключалась в том, чтобы быть верным своей памяти, несмотря ни на что? Я был верен. Целовал другого, любил другого, делал ему подарки, воспитывал вместе с ним детей, а теперь и внуков, но не проходило ни секунды жизни, чтобы я хоть на мгновение предавал свою единственную пару. Я говорил ему о любви бесчисленное количество раз за эти годы, но любовь — она может быть к кому угодно. Он для меня был больше, чем слово «люблю», он был для меня всем. Он жил в жуках, в бликах на водной глади, в моей кисточке, в баллистических ракетах и где-то там, в кольцах Сатурна, тоже жил он.***
Я медленно брел домой. Мой супруг по четвергам всегда делал пирог с ягодами и очень обижался, когда я опаздывал к традиционному семейному ужину. Мне было семьдесят девять. Один внук объявлял о своей помолвке, второй говорил о переезде в другой город. Я смотрел на свою семью и слышал, что его нет рядом. В такие моменты он всегда уходил, апеллируя тем, что является частью моей семьи, а не их. — Пап, а ты не хочешь прокатиться завтра на пароходе? — спросил меня сын. Я хотел. С такой прорвой свободного времени я хотел чего угодно.***
Вместо знакомого потолка дома я увидел старый потолок своей старой квартиры. Моргнул, сел. Первую минуту ничего не происходило. Я пытался понять, нагнал ли меня старческий маразм или я просто с запозданием свихнулся. Дряхлые нервы не выдержали очередного витка мыслей и взяли отгул? Вторую минуту я бродил по комнате, трогая мольберт, глядя в окно и мгновение за мгновением убеждаясь в реальности происходящего. Все было настоящим. Я мог потрогать любую вещь. Наверно, даже выйти на улицу и поздороваться с первым же прохожим при желании. Третью минуту я рассматривал себя в зеркале и пытался не заорать от ужаса. Вернуться в молодость — такое я видел только в фантастических фильмах. Внешний вид напоминал меня двадцатисемилетнего. Четвертую минуту я снова лежал на кровати. Сон был хорош, да. Но его здесь не было, а значит, пора было просыпаться. В пятую минуту дверь открылась. — Привет, — он запрыгнул на кровать и начал душить меня в объятиях, целуя руки, шею, щеки — все, что попадалось под его изголодавшиеся губы. — Я ждал тебя пятьдесят два года, черт! Следом в дверь вбежала Марвел. Я потрепал собаку, запрыгнувшую к нам на кровать, по голове. Может, это и была вечность. Бесконечная пятая минута после жизни, где мы, молодые и счастливые, наверстывали бы все то время, что были разлучены. А может, впереди нас ждал еще один виток, еще один поворот. Замереть — значит остановиться, но бесконечность не имела конца. Он улыбался, а я жадно рассматривал здоровый румянец на его щеках, не в силах оторвать от него ни глаз, ни рук. Я люблю его всегда.