Крестик

Акира привыкла к острому. Странная редкая привычка словно въелась несколько лет назад в черепную коробку, и Мадо не хотелось выгонять её из полюбившегося домика. Акира, если подумать, любит всё острое: собирает коллекцию редких расписных кинжалов, старается выбрать короткие, но острые каблуки, имеет слабость к острой пище и «острым» словам. Её можно назвать абсолютной карьеристкой, и она не будет против такого синонима к своей жизни, как говорится, за правду не судят. У Акиры союз с острым появился весьма давно, она уже и не помнит точно, но решает отвести для этого день всех горьких правд — день похорон матери. Акире было десять; закрытый гроб почему-то давил на виски сильнее, чем все скрытые шёпоты, что маленькая девочка осталась без матери. Плакать, конечно же, хотелось, но большая тёплая ладонь, подрагивающая редкими моментами, вцепившаяся в её сухую ладошку, словно создавала вакуум в горле, не дающий выплакаться в полной мере. Ладонь скорбящего Мадо Курео, её отца, давала одновременно и поддержку, и мучения. День был издевательски-солнечный. Слова отца о силе — остро-горькими. «Не отчаивайся, потому что ты сильная… не смотри на своего отца». Акира как самая прилежная дочь следовала сказанному тихо совету, но на пятый день выдержка оказалась дефектной: одиночество накрыло её ударной холодной волной. Акира впервые заплакала после похорон: надрывала высушенное после ночи горло, кусала губы-пальцы-одеяло, забывая о каком-то там совете про сильных. Она уверяла себя, что не сильная, потому что хотелось плакать до скулящего воя. Сильные ведь не плачут. Улыбающаяся мать со старого фото глядела на неё с согревающей теплотой — это казалось медленной казнью. Акира не понимала, почему настолько взрослые мысли посещают детскую голову, но она выла, скулила по-собачьи, сжимала в кулаках до боли в пальцах одеяло. «Потому что ты сильная». Акира плакала — слабая. «Не отчаивайся». Отчаяние — это почти что одиночество, а Акира была одинокой. «Не смотри на своего отца». Акира поняла как-то раз после очередных слёз, что отец потерян, и она решила следовать совершенно новому пути: помогать во всём ему, стеречь его домашний покой, показать, что выросла дочь достойной. Когда Мадо Акире исполнилось одиннадцать, она загадала падающей звезде единственное желание. Пожалуйста, пусть я никогда не буду одинокой. [только потом она поняла, что загадала неправильное желание] Когда Мадо Акире исполнилось четырнадцать, заказанный путь для неё пришёл по почте. Отец, читая какое-то письмо, отправленное CCG, давал ей наводку на будущее, редкую силу в тонких девичьих руках. Обещание, что она станет следователем, продолжая семейное дело, было встречено скорбным молчанием. Акира верила, что у неё всё получится, и смотрела на отца твёрдым взглядом, сжимала для храбрости кулачки, игнорировала светлую прядь волос, лезущую в глаза. Курео просто кивнул тогда и пообещал, что всегда будет за неё, что бы ни случилось, какие бы беды ни встали на её трудном пути. [желание действовало исправно] Когда Мадо Акире был двадцать один, всё разрушилось, как карточный домик. Ещё один закрытый гроб, ещё одни скрытые шёпоты о бедной девочке, ещё одна ночь одиночества, вот только в этот раз она действительно была одна в квартире. Лишь кошка смотрела на неё полусонным взглядом, но не решалась подойти. Акира плакала без оглушительных криков и собачьего скуления. Акира ненавидела тихо: рваный шёпот уставшего, вымотанного сознания делал куда больше работы. На следующую ночь пустота внутри исчезла, и ей захотелось увидеть ещё одну падающую звезду. [желание, как и выдержка, оказалось дефектным] Мадо Акира поняла, что просто вытянула у Бога не тот жребий. И переигровки не будет. Мадо Акира у Бога не в почёте. Мадо Акира привыкла. Потому что сейчас она сильная. *** Место их первой встречи — кладбище, могила её отца и его наставника. Когда она видит его широкую крепкую спину, в голове невольно пробегает мысль: «Слишком высокий». Акира, сжав букет белых цветов сильнее, готовится к приветствию почти что командира, чьи приказы она с завтрашнего дня должна будет выполнять беспрекословно, но никакого страха почему-то нет. Выбрать для себя девиз «Самые сильные получают лучшее» было, пожалуй, одним из лучших решений в её жизни, так что нет ни сожалений, ни обид, ни страха. Ей просто хочется закончить со всем этим как можно быстрее, вернуться домой и накормить вредную кошку. Тот, кто не прикрыл спину её единственного родного человека, смотрит с какой-то ребяческой нерешительностью и непониманием происходящего, и она едва заметно вздыхает. — У тебя какое-то дело к моему отцу, Амон Котаро? Акира считает, что первая встреча прошла весьма достойно, и щепотка высокомерия в тоне голоса — лёгкая шутка с её стороны. Внимательный взгляд сразу зацепляется за крестик, робко выглядывающий из-под строгого офисного галстука, и почему-то это начинает давить на её виски. Верующий. Или всё же нет? Акира сразу же измеряет все доводы, отбрасывает ненужные частички мозаики, проверяет найденное по несколько раз, и получается так, что он всё-таки верующий, не спасший её отца. Ей хочется рассмеяться в голос, но она, увы, не умеет смеяться просто так — зато уголки губ в горечи могут расплыться с завидной лёгкостью. Не в почёте, да, она знает. И, видимо, у неё с наставником будут очень проблематичные отношения. На первом совещании Акира показывает себя замечательно, и обычно за такое идут выпить в какое-нибудь хорошее заведение, но она возвращается домой, и кошка направляет на неё взгляд жёлтых глаз, не собираясь даже мурлыкать, как все нормальные кошки. Акира проходит на кухню и заваривает кофе — лучшее средство от горечи, по её скромному мнению. Делая глоток чуть обжигающего напитка, она глядит на безграничные улицы-лабиринты Токио, линии электропередач обвивают город, точно змеи-искусители, и никого не спасти из этого змеиного кокона. Токио — серый; Акира — тоже. Натуральная сталь не может быть какого-то иного оттенка, металлически-серый показывает стойкость, силу и бесстрашие, и ей хочется ввести в вены сталь. Потому что иногда стального стержня, вставленного в позвоночник, попросту не хватает. Он гнётся предательски так, практически бесшумно и выдаёт своё скорбное состояние лишь в самые критические минуты — Акире хочется просто приклеить его намертво, вшить в чёртово личное тело, приковать тяжёлыми цепями с неразрушимыми звеньями, это кажется единственным верным спасением для неё, непрощённой по неизвестной даже ей причине. Акира решается выпить кофе одним залпом — обожжённое горло и язык не благодарят её за этот необдуманный поступок, но она плюётся, кривит губы по вине съедобной горечи, посылает всё к чертям. И всё же день прошёл замечательно. Отец бы ею гордился. Как и мать. Вот только она одна. *** Нога словно ломается постепенно, и Акире приходится стискивать зубы чуть ли не до скрежета во имя того, чтобы криков от неё не было. Кровь пропитывает тёмные колготки, ткань липнет противно к ране и коже; гуль Наки скалится грязным в её крови ртом, и Мадо не может не подумать, что ей страшно становится. Словно все тренировки по бесстрашию прошли впустую, сгинули в неизвестности без прощания, но что-то большой чёрной тенью пролетает мимо, встаёт перед взглядом, закрывая собой, и Акире не верится. — Держись сзади! Амон Котаро спасает её так, будто она для него является родным человеком. Амон Котаро, верующий, спасает её, не ведая, что она у его Благодетеля не в почёте. Акире Мадо снова хочется смеяться до боли в лёгких. Он о ней заботится, старается идти как можно медленнее, словно она — беспечный ребенок, поцарапавший коленку, и от этого ненавистного понимания всех вещей становится больно. Ошибка была роковой. Ошибка, созданная старым, вроде как мёртвым гневом, могла стать её гибелью, если бы не такой мудрый добрый наставник. От всей доброты и попыток помочь становится тошно. — Ты в порядке, Акира? Доброта пытается вставить острый кинжал в открытую рану. И в старую тоже. — Думаю, что из-за удара Наки у меня случился разрыв матки. От шокированного «что?!» в ушах встаёт непереносимый гул, и Акира стискивает зубы. — Это была шутка… смейся. Ей бы вот самой засмеяться. Она почему-то хочет позавидовать самой чёрной завистью тем, кто умеет выращивать маски на своём лице, как цветы; тем, кто умеет играть невидимыми пальцами по нотам собственного голоса. Тем, кто умеет смеяться даже в самой сложной ситуации, потому что роль жизненная даёт наводки на будущее. У неё вот оно туманно, спрятано за семью замками, и ей не хочется думать, почему число замков совпадает с числом смертных грехов. Вытянула не тот жребий. Девочка-сталь покрывается пылью. Но пока что не ржавеет. П о к а ч т о — Я не позволю тебе умереть, — в спокойном голосе слышится бессмертная решимость, и Акира в удивлении поднимает голову. — Я не умру. Меня кошка дома ждёт. Амон стоит к ней спиной и не может видеть, как пурпурные глаза смотрят в металлический грязный пол. Акира не врёт. Просто её действительно ждёт лишь кошка. Жребий сминается тонкими пальцами по вине бессилия и гнева. *** Она всего лишь человек. Да, очевидное наблюдение, но каждый человек может сломаться с треском, разлететься прахом, но Акира не верила в судьбы и приметы, поэтому сказы о сломанных людях проходили стороной. Даже когда она понимала, что она из таких вот бедных людей. Мадо Акира напивается. Мадо Акира относится к тем людям, которые выведут всё самое горькое, когда находятся под градусом. Мадо Акира будет винить себя за ошибочный выбор слушателя. Акира не выдерживает давления миссии, возложенной ею самой на плечи, и стальной стержень, спрятанный в позвоночнике, трещит по швам, гнётся под этой тяжестью, Мадо не выдерживает абсолютно ничего: слова льются рекой. — Ты убил моего отца. Сказать это своему начальнику — глупость, похожая на подростковый максимализм. Но Акире плевать на сравнения. Слова не останавливаются, мысли — тоже, и она тонет в собственной горечи, захлебываясь. Затем она говорит с самой праведной правдой, что ненавидит его; она улыбается, она смотрит на него, она вроде как не ждёт ответа, но Амон что-то там говорит о кошмарах по ночам, и Акира отключается. Но она успевает услышать обещание о защите. Не по любви или заботе, конечно. Во имя её отца, в чьей смерти он виновен, Амон Котаро обещает защитить её. Акира пьяна, поэтому великодушно и грациозно рассмеяться не получится. Она просыпается, наверное, минут через двадцать, и её щека трётся о грубую ткань чужого мужского пиджака, а нос чувствует едва различимый запах одеколона. Амон доносит её на своей спине до квартиры, которую она не хочет называть тёплым домом, порядочно приносит стакан воды и говорит, что свяжется с ней завтра, но Акира улавливает лишь слова, которые не получается в голове превратить в осмысленные фразы, и она отчаянно хватает его за руку. Минутная слабость — это нормально, так мать покойная ей говорила в минуты девичьих слёз. Акира не различает времени, не понимает, чью руку она в попытках отчаяния схватила, но она отпускает её, вспоминая о стали вокруг и внутри себя. Когда она слышит, как кто-то пытается уйти во второй раз, ей больно, но она не в состоянии даже встать. Он возвращается и приносит с собой лекарства. Акира — человек, но её вдруг решили приручить, как зверька. Увы, но это срабатывает, потому что, когда он решает уйти в третий раз, она обнимает его со спины, утыкается в район лопаток и кончиком указательного пальца, лежащего на его груди, чувствует, как прикасается к крестику. Кожу словно обжигает что-то неземное, но это лишь выдумки пьяного сознания, и Акира шепчет с самой горькой отчаянностью этой ночи: — Не уходи. Папа… Доброта, попытки помочь и показать, что не всё равно, сделали своё законное дело — старая рана, прячущая смертельный гной, раскрывается в одно мгновение. И этот гной, созданный по вине неправильного желания, вытекает, кислотой покрывает больные края открывшейся раны, и черт бы побрал тех, кто говорит, что время лечит и создаёт вместо ран шрамы, которые не ноют даже с изменением погоды. Акира падает в неизвестность, в приятную негу, но обнимает спасителя со спины и плачет, скулит по-собачьи, кусает губы. Крестик чуть щекочет её палец; вытянутый жребий, который должен быть смятым, восстанавливается, как нерушимое напоминание о главном. Возможно, именно сейчас она покрывается ржавчиной. Это залог падения. В ад. *** Она не хочет вспоминать утреннюю тошноту и головную боль; а ещё не хочется даже думать, почему мужчина оставался в её квартире на ночь. Конечно, слабые воспоминания мелькают в голове, постепенно восстанавливаясь, но Акира не желает принимать такой расклад прошлого: это глупо и беспомощно. Мадо не старается забыть вечер; Мадо просто усваивает данный урок, но ей даже немного лестно было слышать, что он не оставит её. Так говорил отец, когда она в очень редких случаях сваливалась в кровать от сильной лихорадки — тогда он точно так же приносил ей лекарства и оставался у её кровати до утра, меняя охлаждающие компрессы. Назвать Амона Котаро следователем-извращенцем, но приготовить ему лёгкий завтрак — это по-Акировски. Просить прощение за доставленные проблемы, понимая, что такого больше не повторится, — это так по-Акировски. Бросать мимолётные взгляды на крестик и вспоминать о не почёте — это слишком по-Акировски. Акира шутит в своей обычной манере, Котаро привычно не понимает её шуток, но обстановка больше не накаляется железом кузнеца. Мадо даже благодарна немного: она уловила в старшем следователе сразу же, что он не принадлежит к тому типу мужчин, умеющих пользоваться ситуацией, и всё равно она благодарна и готова платить за доставленные неудобства. И ещё Акира знает, что никакой платы не нужно, потому что она — дочь Мадо Курео, его погибшего наставника, и он будет стоять за неё горой. Не потому, что она является для него кем-то особенным. В груди почему-то слабо колется. Акира подумывает сходить к доктору, если такое повторится вновь. Странно, но после этого судьбоносного вечера словно расставились все точки над «i» и Акира начала забывать острые шутки, похожие больше на сарказм. Они стали обедать вместе; она не понимает, почему он напрочь отказывается от острого, он же не понимает, почему её еда настолько острая, и это слишком больной диссонанс. Акира пичкает его почти каждый день острой едой, и Котаро это почему-то терпит: шутки на грани садизма у неё, видимо, остались от отца, как и любовь к острой пище. Возможно, он терпит, потому что она каждый раз улыбается настолько искренне, что прекратить такое редкое событие он просто не в состоянии. У неё бывают разные лица. Акира завидует тем, кто умеет смеяться даже при сильных болях в подреберье, но забывает, что сама-то является актрисой. Это прижилось ещё со школьной скамьи. И не ушло. Как и желание быть сильно-стальной. — Брелок? Она разглядывает на тонкой цепочке круглую кошечку, и ей действительно приятно. Акире давно не дарили подарки, ей как-то всё равно, что этот маленький белый брелок не стоит так дорого, как многие другие подарки, но в груди у неё становится невыносимо тепло, а на лицо сама напрашивается лёгкая улыбка. Конечно же, она убивается сразу же, но не заметить такое странное поведение — непростительная роскошь. — В точности как твоя кошка, да? Марис Стелла? — он спрашивает, ожидая её вердикта, и Мадо приятно удивлена, что Амон запомнил такое сложное имя. — Верно, умный вид и достоинство… это напоминает мне о ней, — Акира соглашается, всё ещё рассматривая брелок. — Но делать девушке подарки… Я не знала, что ты из таких парней. Котаро начинает в панике отмахиваться, придумывать сказы и оправдания, и Мадо хочется сказать снова «это просто шутка», но получается совсем другое. — Я буду аккуратно с ним обращаться, — она отворачивается настолько резко, что волосы слегка начинаются двигаться по той же траектории, но зато ей впервые за этот день можно не бояться улыбнуться. Её спасает сделанный куинке, и она не хочет говорить Котаро, что всё продумывала именно она. Возможно, это может показаться ненужной навязчивостью, и Акира выгоняет подлые мысли из своей головы, которые так и твердят рассказать о её помощи. Услуга за услугу, как говорится. Теперь они квиты, можно вздохнуть спокойно, но в груди что-то вновь колется и сжимается. Акире хочется сходить к доктору. Она у Бога не в почёте. Поэтому в какую-то там любовь поначалу совсем не верится. Но это не отменяет того факта, что она влюбилась в того, кто, вроде как, верует, что молитвы спасают судьбы. Акире уже не во что верить. *** Судьбоносные встречи и решения у них происходят на кладбище — видимо, это для их жизней вошло в плохую вредную привычку. Акире не верится, Акире немного больно становится, он не верит в её собственные силы, говорит что-то про то, что ввязываться лучше не стоит, он всё сам сделает, поставит на места все неправильные фигуры шахматной доски мира. От такой уверенности в собственных мыслях Мадо хочется умереть. От такой уверенности в том, что она слаба, Мадо хочется врезать ему. Сталь внутри неё начинает шипеть змеей и рычать взбешенной собакой — не надо недооценивать сталь внутри, она этого не любит по многим причинам. Акира к нему подходит крайне медленно. Одновременно с этим говоря многое. Во имя крестика на его груди. Она хватается за его галстук, тянет на себя с вынужденной силой, кипящей внутри неё, и крестик чуть блестит в лучах закатного солнца. Он словно насмехается над ней. Он словно говорит, что она недостойна, что не быть ей вновь не-одинокой, Акире хочется кричать во всё горло во имя хриплого голоса, но выходит лишь глухое: — Ты слишком высокий. Обычно в девичьей голове в подростковые годы появляются мечты о парнях. У Акиры не было на это времени, ей хотелось стать сильнее, покрыться стальной броней, выдерживающей века, но сейчас у неё всё в груди сжимается от приятного предчувствия, и пурпурные глаза закрываются в надежде обрести… Что именно? Ты не в почёте, девочка. Тёплая сухая ладонь касается пухлых губ. Крестик сверкает на солнце. Вера Акиры сожжена в божественном огне. — Это очень похоже на тебя, честно, — она отворачивается, шепчет едва слышно и точно знает, что у него в глазах — щенячья нерешительность. — Очень похоже на тебя, — повторение собственной фразы готовит личный сосуд горечи. Она уходит и больше не встречается с ним до следующего дня. А затем хаос, безумные крики, оглушительный плач — всё смешивается в лабиринте городских улиц. Акира чувствует, как на неё накатывает ледяная волна, и это совсем не вина холодного непроглядного ливня. Трудно дышать, она шепчет «что-то не так», и Сейдо, этот милый, вечно спорящий с ней Сейдо, просит разрешения пойти на поиски Амона Котаро и срывается с места, не слушая криков. В тот момент Акира не знает, что она — тот, кто приносит беды. В тот момент Акира не знает, что все её друзья станут пропавшими без вести. В тот момент Акира ничего не знает, она запутывается в линиях электропередач городского лабиринта, всё это душит её, видимо, только потому, что она такая же серая и стальная. Сильные убивают слабых — так говорят во многих книгах о выживании животных. Они не животные, они — всего лишь люди, но Акире хочется быть самой сильной. Так просто легче жить. И она снова промахивается с желанием. — Жертвы — естественный итог войны. Не устраивайте сцены в офисе управления. Акира старается держать стойко выпрямленную спину. Стальной стержень молчит, не дрожит, не показывает слабость. Но Акира — зверёк прирученный. И зверьки ломаются самой праведной правдой. — Мадо Акира… Как ты можешь быть такой спокойной?! Мисато кричит на неё, плачет, кусает, как и она раньше, губы, чуть ли не воет. Вспоминает обо всех, называет их имена, спрашивает с непониманием, почему Мадо Акире совсем не грустно, почему у неё ничего не болит, почему она такая бесчувственная (между строк это читается), и Акира будто слышит в ушах резкий треск. Стальной стержень ломается напополам; старая, открывшаяся когда-то рана начинает кровоточить и заливает сознание кислотой; одиночество пробирается в вены вместо ожидаемой стали. — Мисато. Не могла бы ты перетерпеть это? Я любила их… и Такизаву, и Амона… Для стали слёзы — ржавчина. Но ей всё равно, она давно уже заржавела. Вспоминается чёртов жребий, который стал роковым, и не почёт. Поначалу всё налаживается. Она вновь покрывается вторым слоем стали, создаёт внутри ещё более сильный стержень, готовый пройти тысячелетия, у неё на попечении Сасаки Хайсе, полугуль, созданный доктором Кано, и жизнь действительно налаживается. Иногда вспоминаются потери — уничтожаются они со стальной решимостью и слезами-ржавчиной. А ещё крестик. Этот проклятый крестик и Он, не спасший того, кто этот крестик грел на своей груди. Акира не понимает даже сейчас, спустя пару лет, почему он хранил его в самом уязвимом месте. Подарок от отца-гуля. Подарок от психопата, съедающего его друзей. Даже гуль может стать безгрешным священником — от такой иронии Акире кажется, что крестик создан был лично для её страданий. Но это уже думы страдающего сознания. А потом она встречает Такизаву. Не одноклассника Академии. Сумасшедшего гуля, с горькой иронией смеющегося: «Это же Мадо». Акире не верится. Но когда неподалёку быстро проходит широкоплечий гуль, игнорирующий следователя, ей виден крестик, свисающий с его шеи, и он кажется ей веревкой повешенного. Её друзья, Такизава и Амон, превратились в тех, кого раньше ненавидели и желали убить. А вот Акира осталась прежней — той, кто у Бога не в почёте, потому что вытянула не тот жребий и загадала неправильное желание. Она словно стоит на краю пропасти. Чужой крестик змеей обвивается вокруг её шеи. И кто-то дёргает вниз