Как по мне, так рай — это большая стойка. Только там стоит тишина, но не зловещая, и все понимают друг друга без слов и ругани.
Аня Соколова
Лариса не любила воробьев. Встреча вышла случайной, за чашкой чая. Пить чай Ларисе было сложнее всего: он запросто расплескивался, кусал за пальцы и в целом вел себя омерзительно; его потребление Лариса старалась свести к минимуму – необходимому ритуалу и не более того. Осознание зависимости удручало ее и мучило. Лариса хотела бы ни от чего не зависеть, но без чая разваливалась на куски. Аккуратные такие, ровные и хрупкие до чертиков. Встречный, видимо, ответствовал за это вот до, то есть сильно походил на чертика, только с крыльями. Очень симпатичный мальчонка, отметила про себя Лариса, очень. Ларисе можно верить. Крылья красивы, если выключить звук, а со звуком не красивы – болезненны и не к месту. Замри, шепнула Лариса, и встречный замер, пугаясь, и был накрыт чашкой. Очень красивой керамической чашкой с гладиолусами и глазами. Лариса не знала, чьими, но подозрения у нее были. Что-то, а подозрения у Ларисы были всегда. Крайне подозрительной женщиной была Лариса. Чашка смотрела на нее и всхлипывала, и билась, не спеша раз. Встречный, конечно, метался под ней и рукой Ларисы на ней, а потом затих и остановился, обреченный. Вот так, сказала Лариса, потому что не слышала шуршания крыльев и было ей хорошо, - вот так, откуда ты, Воробей? Он молчал. Молчал и плакал тихо-тихо, хотя этого под чашкой видно не было. А, если бы было, в слезах его отразилось бы море, кузнецы и звездный кисель под ногами. Еще он, возможно, рассказал бы о Боли, с которой был хорошо знаком. Лариса бы выслушала и удивилась – ее боль совсем другая. Ее боль не ходит и вибрирует от хлопанья крыльев. Если бы у Ларисы были крылья, она бы не плакала так много. Если бы... А у него крылья были и он ничего ей не рассказал. Лариса не полюбила встречного и не поняла встречного, просто взяла ножницы и искалечила осторожно. Хотя нет, вру. Не было в ее движениях ничего осторожного: был порыв и зверство, и чуть-чуть безумства, и много одиночества. И встречный, кажется, умер от боли, чего Лариса, впрочем, уже не узнала, так как выбросила его, безрукого и жалкого, в окно. И забыла. Лариса посадила крылья в цветочный горшок и усердно поливала чаем. Наверное, это продолжалось очень долгое время, я точно не знаю, но дерево выросло и даже уперлось в потолок, благо квартира была маленькой. А, уперевшись в потолок, стало расти вширь, запуская уродливые ветви свои в стены и шкафы. Лариса больше не могла его поливать, она вообще ничего не могла с ним делать, только отступала медленно в коридор, а потом – на кухню, где всё началось, и на балкон. Так в Ларисиной квартире поселилось дерево. Стены трещали, трескались и готовились развалиться, когда на нем появился первый цветок с крыльями вместо лепестков. А я жила рядом. Через две подъездных двери, двенадцать с четвертью шагов. От Ларисиного подъезда до середины шесть, а там, до моего, еще столько же и четверть. Совсем рядом. Настолько рядом, что я знала Ларису. Знала потому, что каждый день, если шла куда, то мимо ее окна. Ларисино окно было низко и всегда открыто, для меня было естественным останавливаться и смотреть. Я смотрела так долго и много, что однажды узнала Ларису. Про то, как она не любит пить чай и мечтает о крыльях. Это ведь очень важно знать. Если знаешь это, остального человека можно додумать и не сильно ошибиться. Практически верно додумать. Вот я и додумала. Мальчика с крыльями вместо рук. Как увидела выпирающую из окна ветвь – сразу додумала: ага! где-то здесь должен валяться мальчик без рук и маленький, как воробей. И не ошиблась, так как знала о крыльях и чае. То есть, он действительно лежал под окном, на траве, и трава под ним побелела. А сам он был больной, но живой, и я обрадовалась, и подобрала его – он молчал, и отнесла домой – он молчал, и отмыла его, отогрела его, отпоила молочным чаем. Из наперстка, он ему подходил. Он смотрел, но молчал. И в глазах его было так пусто, так пусто... Заразной была эта пустота – расползлась по всей моей квартире, благо она тоже была маленькая, и дальше поползла – к соседям наверх и соседям вниз, через щели и водопроводные трубы. По вине пустоты у нас во всем доме отключили воду и замер воздух, но людям было все равно на воду и воздух – их оглушило. Пустотой, как лопатой. Пришлось уходить в себя и копаться. Вполне возможно, куда лучше им было бы уйти на работу, а не в себя, но на работу пришлось бы тащить пустоту – пустота навязчива. Так что люди ушли в себя и тоже замерли в таком состоянии на день, два, три, десять, тридцать, триста... В общем – опылились и проросли ветвями. Тонкими, гибкими, белыми и красивыми до чертиков. И вот тогда, когда стены нашего дома затрещали, потрескались и готовы были развалиться, на Ларисином дереве появился первый бутон с крыльями вместо листьев. Его, можно сказать, на людях вырастили. Опылили их, людей, и вырастили. А в качестве награды за старания и вдохновенное самопознание им тоже дали крылья. И им, и Ларисе, и мне, и мальчику и всем-всем-всем. Все-таки дерево занимало целый дом. Такие дела... Примерно в это время где-то близко проезжала девочка-соня. У девочки-сони было две цели - найти себя и портал в волшебную страну – и два любимых занятия-вопроса. Занятия-вопроса – это такие занятия, которые начинаются с вопросов, или такие вопросы, какие ведут, а, если не ведут, то хотя бы чуточку напоминают занятия. Таких у нее, девочки-сони, было два: «Кто я сейчас?» и «Хороша ли была эта нелепость?». Первый выражал позицию, второй отношение. К позиции приводили действия. Читает девочка-соня «Иероглифические сказки» и думает: здравствуйте. Я – девочка и соня. Я люблю сказки, абсурд и абсурдные сказки. А потом еще, как кто-то скажет о ней с улыбкой: она прочитала так много абсурда, что разучилась мыслить логически. И появляется образ: сонная девочка, что говорит только нелепости, и мерзкий вопрос-липучка: а хороша она, эта нелепость? Чтоб убедиться в хорошести собственных нелепостей девочка-соня выбрала себе в привычку езду в автобусах, когда садишься на задний ряд, кладешь блокнот на колени, а голову на поручень, и едешь до конечной, прислушиваясь к ужасу в животе – он мурчит. Поэтому в это время девочка-соня проезжала близко и увидела. В городе есть улицы вне центра: самые обыкновенные, но живые. Такие улицы очень сложно найти – город их любит и прячет. Их нельзя увидеть сразу. Нужно сесть на зеленый забор и замереть на часы – тогда перестанешь быть видимым, но увидишь взамен улицы. Здорово? Здорово. Особенно Наложения. Наложения можно видеть лишь на таких улицах и нигде больше. Обязательно на ходу. Можно идти и видеть, можно ехать и видеть, но стоять и видеть нельзя никак: у стоящего зрение уходит в землю, а она не прозрачная. Из земли не видно Наложения. А из автобуса видно. Даже с ужасом в животе. Ужас мурчал и ворочался, очень глазастый. А над ужасом были глаза, очень круглые – были, жили и бегали по улице, для них не видимой. Но видимо было море белое и густое, сладкое детское море, и крылья над ним. Людские, родные, чужие, кривые... Во-о-о-о-о-о-т такие. Такие... Девочка подняла ладонь и опустила снова – на стекло. У Ларисы ладони не было – только крылья, но она тоже прижалась к стеклу на ходу, как могла. Прижалась и думала бережно: где же я? А я думала по-другому. Я думала: «Интересно, ей помогли крылья. А если нет? Что, если ей до сих пор нужно пить чай?»