Все, что я вижу, я вижу во сне

Да, мысленно констатировал коммандер Спок, метко подстреливая одного из чешуйчатых аборигенов из фазера, высадка на предположительно недоразвитую до уровня серьезного сопротивления планету пошла не так. Крохотная часть его разума в течение шести секунд составила список версий происшедшего, вероятных виновных и желательных наказаний. Остальная мощь его интеллекта напряженно обрабатывала обстановку и строила наилучший план действий. Капитан лежал на земле, раненный в голову, над ним матерился себе под нос МакКой, еще один энсин и двое рядовых вместе с вулканцем упражнялись в стрельбе по движущимся мишеням, уворачиваясь от тяжелых свинцовых пуль. Наконец, выстрелы древнего оружия утихли, и аборигены пустились в бегство. Спок торопливо, хоть этого и не было заметно по темпу его голоса, отдавал приказы: — Цведкт, Ричи, зачистить эту деревню. Фарвел, продолжайте попытки связаться с кораблем. Доктор МакКой, вы уверены, что ничего не можете сделать? — Вы уж извините, коммандер, — выплюнул и без того раздраженный МакКой, — я не волшебник страны Оз и не ангел божий, наложением рук не исцеляю. Он в коме. Соберется выйти оттуда — мы узнаем, а до тех пор ничем помочь не могу. Коммандер Спок с легким сомнением взглянул на окровавленного капитана. Рана на его голове была достаточно серьезна, чтобы он погрузился в кому, а в полевых условиях доктор МакКой не мог сделать ничего сколь-нибудь эффективного. Связаться с кораблем не представлялось возможным в течение, вероятно, ближайших трех-четырех часов. Опасное промедление. А Спок не хотел терять капитана. Он ему еще был нужен. Невыгодно, нелогично. Вообще-то, выход был. Просто не очень приятный. К тому же, вторжение в личное пространство столь скрытного и подозрительного человека, как Кирк, наверняка будет жестоко наказано… Если капитан окажется жив. Цена в несколько часов в камере агонии не казалась Споку слишком высокой. — Доктор, если я начну проявлять признаки кататонии, оттащите меня от капитана и дайте несколько пощечин, пока я не приду в чувство, — отрывисто проинструктировал он МакКоя, опускаясь на колени рядом с Кирком и растирая руки. — С удовольствием, — огрызнулся тот. — Стоп, что это вы?.. Но Спок не услышал окончания фразы, нырнув в буйный, мощный разум капитана. Он был охвачен огнем — нет, он застыл в состоянии горения, агонизирующий, безумный, как загнанный зверь, и совершенно оторванный от тела. — Тише, капитан, — твердо и успокаивающе, как с диким зверем, говорил Спок, — я Спок, я не причиню вреда. Успокойтесь. Слушайте мой голос и успокойтесь. Капитан отказывался успокаиваться — Споку он, мягко говоря, не доверял. Спок быстро осмотрелся и понял, в чем дело: разум капитана, шокированный ранением, загнал в угол сам себя, еще сильнее распалялся от ограничения, еще сильнее загонял себя в угол и так по кругу. — Капитан, если хотите вернуться, вам следует успокоиться, — увещевающе сообщил Спок. Вместо этого Кирк собрался с силами и атаковал. Спок едва не выпустил из рук контроль. Атака была яростной, капитан вторгся глубоко в его разум, инстинктивно почуяв слабое место — эмоции. Он ударил только один раз, но изо всех сил. Спок не мог не испытывать легкого удивления, когда осознал, что еще способен контролировать себя, но немедленно воспользовался этим и поднял щиты. Капитан был слишком изможден, чтобы сопротивляться. Он почти покорно подчинился твердому, но почтительному голосу Спока, успокаиваясь и медленно, безумно медленно возвращаясь. Наконец, едва вернув себе контроль над телом, капитан оттолкнул от себя вулканца и разразился потоком отчаянных проклятий. — Полагаю, капитану несколько лучше, доктор, — невозмутимо пояснил вулканец. — Кома у землян — зачастую явление в некоторой степени психологическое. — Что это вообще было? — осведомился МакКой, немедленно переводя трикодер в боевое состояние и обращая его против Кирка. — Да, мистер Спок, — прорычал тот, — я буду счастлив, если вы объясните мне, какого черта вы делали в моей голове. — Слияние разумов, мелдинг. Одна из форм телепатического контакта, которой овладевают только одаренные телепаты в результате долгого обучения. Капитан… я уверяю вас, что никак не воспользуюсь информацией, невольно полученной мною при мелдинге. — Ну как же, — слабо, но едко фыркнул капитан. — Ладно. Вернемся на корабль — четыре часа в камере агонии, вы были плохим мальчиком, мистер Спок. А пока отчет о ситуации. — Очень хорошо, сэр. Спок и правда не собирался пользоваться этой информацией. Но его взгляд, короткий и пристальный, напомнил Кирку: «Не думай, что я прощу тебе этот должок. Я спас тебе жизнь». Он знал, что капитан получил сообщение. *** А потом начались странности. Сны. Он начал видеть очень необычные сны: цветные, яркие картины и сценки из чужой жизни, потоки чужого сознания. Он был кем-то другим, молодым человеческим мужчиной, при этом оставаясь собой, вулканцем Споком. Порою такие сны снились ему каждую ночь, порою — через неделю, десять дней. Он быстро догадался, чьи воспоминания видит. Пытался закрываться, медитировать, подолгу не спать, но это было совершенно бесполезно: сны продолжали приходить, со спутанной хронологией (то он был семилетним мальчиком, то выпускником Академии), иногда повторяясь, но всегда с участием и от лица капитана. Это… беспокоило. Ни его телепатия, ни щиты, ни самоконтроль ни капли не ослабли. Он был совершенно здоров. Однако сны, вне всяких сомнений, были ненормальны. Такого не должно было происходить, но происходило. *** Вокруг буйные зелено-красные джунгли, воздух тяжелый и сырой. Он с удовольствием всаживает длинный прямой нож в грудь извивающейся твари. Из раны сочится голубая слизь, заменяющая существу кровь. Он снова поднимает и опускает нож. И еще раз. И еще. Всю ночь. Кровь все сочится. Тварь все не умирает. *** Он довольно ухмыляется. Его жертва жалобно скулит. Это один из тех ублюдков — он запомнил их лица, запомнил и нашел их. Они-то, наверно, уже забыли о том маленьком эпизоде в переулке. Ну да ничего. Он не станет убивать эту тварь, нет-нет. Он отпустит его. Попозже. А парень на всю жизнь запомнит его имя и лицо… ну, и свои сказочные приключения тоже. О, какое восхитительное ощущение. Парень снова жалко поскуливает. *** Жарко и светло до рези в глазах. Он помогает соседской девчонке, Дженни, поливать грядки. Почему-то ее бабка, старая, суровая дама, настаивает, чтобы девчонка поливала их маленький огородик исключительно вручную. Ему тринадцать, а ей всего восемь. У нее мягкие русые волосы, чуть темнее его собственных, и большие синие глаза. Она, чуть переваливаясь, ходит с тяжелой для нее лейкой по горячей серой земле, босиком, с грязными ступнями; у нее исцарапаны руки и голые до колен ноги — он знает, что ни одна царапина не была получена в драке; она негромко шипит, наступив на что-то, поворачивается и улыбается ему. Он подмигивает. Дженни нравится ему. Она действительно неплохая, она совсем не боец, ни чуточки, а потому не враг и не опасна. Может, это из-за того, что ей восемь. И все же она милая. Ему нравится ее звонкий голос, нравится красоваться перед ней своей уже юношеской силой. Нравится, как искренне она им восхищается. Он ухмыляется уголком рта. Она смеется и взмахивает опорожненной лейкой, и пара холодных капель попадает на его кожу. *** Спок был бы рад, если бы все это прекратилось. Действительно эмоционально рад. Его начинает утомлять методичное подсматривание за сценами чужой жизни — за сценами жизни капитана Джеймса Т. Кирка. Не говоря уж о том, что в процессе сновидения он испытывает то же, что, очевидно, испытывал их главный герой, действующее лицо. Сны становятся все подробнее, все реалистичнее. *** Он трахает ромуланку, приставив нож к ее натянутому, выгнутому горлу. Она стонет, подается вперед, раздвигает ноги. Лезвие оставляет тоненькие зеленые царапинки как раз там, где у него самого адамово яблоко. Ее грудь, пышная, не по-ромулански женственная, вздымается тяжело, с хрипами. Она плотно сжимает его в себе, и ее куда более мощные, чем у него, мышцы делают процесс только приятнее. Он шепчет ей в острое ухо, какая она блядь, подробно, вдумчиво — в грязных разговорах, как и в ругательствах, он в свои двадцать два эксперт. Она стонет, на этот раз длинно и развратно, и кончает, сжимая его судорожно, действительно больно и безумно приятно; нож оставляет на ее шее почти опасно глубокий порез. Он удерживается на грани усилием воли, выходит из ее узкого, поджарого тела и меняет позицию. Она, разомлевшая, вся звенящая от удовольствия, послушно принимается отсасывать ему, двигаясь под ножом плавно и осторожно, но с энтузиазмом. Он кончает в ее нестерпимо горячее и тугое горло, а потом аккуратно, с тщательностью художника пишет на плотной бледной коже пару слов на ее отрывистом, лающем языке. Она однозначно будет зеленой, как огурец, когда придет к врачу залечивать это. *** Ослепительно светло. Он в саду: кусты вокруг сияют всеми оттенками зеленого и золотого под солнечными лучами. Перед ним стоит Дженни, шестнадцатилетняя девушка, крепкая, сочная, до последней черточки деревенская, загорелая, румяная, настоящая кровь с молоком; ее голубые глаза задорно и доверчиво глядят на него, улыбка, широкая, показывающая ровные белые зубки, не несет и следа опасения. — Надолго ты к нам, Джим? — спрашивает она его, и солнце бьет ей в глаза, и она смешливо щурится и тянется куда-то в глубину куста, срывая пару матовых голубых ягод и бросая в продолговатое синее ведерко, висящее у нее на шее. Он что-то отвечает; он приехал сюда заявить права на свой дом после смерти, трагической и совершенно случайной, своей суки-матери. — У тебя там, наверно, кошмар творится, да? В нежилых домах всегда так. Ты же один приехал? Слушай, а приходи ко мне пообедать? Бабушка, правда, только вечером вернется, но хоть поешь нормально. И хотя в любой другой ситуации он понял бы все вполне определенным и естественным образом, он точно знает, что эта девушка не предлагает ему ничего, кроме произнесенного: обед, компания. Любая другая именно так предложила бы переспать, и он бы согласился, но она, этот непонятно как сохранившийся в Империи раритет, даже в мыслях ничего такого не держит. Такие остались только в таких вот медвежьих углах, да и им долго не продержаться. Она тянется за еще одной горсткой нежных синих ягодок, не дожидаясь ответа. Ее короткие пальцы испачканы в чем-то красном — должно быть, сок. От прикосновений ягоды темнеют, на них остаются темно-синие глянцевые отпечатки ее рук. Она выводит его из себя. Слишком хорошая, слишком искренняя, слишком добрая. Кажется, она мечтала стать врачом и лечить людей. Боунз бы посмеялся, да. Они говорят о чем-то еще, о какой-то ерунде, это он осознает, а она все еще смотрит на него с ласковой и доверчивой смешинкой в синих глазах; она напоминает испанку или цыганку, хотя ее глаза такого чистого голубого оттенка, а волосы, выбивающиеся из-под цветастой косынки, соломенного цвета, выгоревшие на солнце; что-то есть в движениях ее сильного, как у любой выросшей в деревне девушки, тела, какая-то дикая, необычная грация, и необычная, природная красота и желанность есть в ее лице, глазах, во всем ее существе; даже запах ее — сладкий пот, эти самые ягоды (что это, жимолость?), псина, что-то немыслимо пахучее и печеное, пыль и земля, — возбуждает до смешного, и он вдруг хочет ее, пышную и свежую, настоящую, теплую, хочет так, что не тянет и не можется это контролировать, и он шагает к ней, снимает наполовину полное ведерко с ее шеи, и одновременно отшвыривает ведерко в сторону, а ее толкает на жирную, голую землю без клочка травы; он смотрит, как ягоды рассыпаются по этой жирной голой земле, и слышит ее первый испуганный, непонимающий вскрик. *** Это невыносимо и неприемлемо, приходит к выводу Спок после долгих размышлений. Невыносимо — потому что он объективно нуждается во сне, а сновидения мешают получать нужное количество отдыха от сна обычной длительности; неприемлемо — потому что подобное вторжение в личную жизнь недопустимо. А Спок уже не сомневается, что это сцены из жизни его капитана. И зачастую сцены весьма личные. Такие, о которых наверняка никто и не подозревает. За знание о любой из которых капитан убил бы, не задумываясь. *** Мать вопит что-то неприятное и матерное про его ублюдочные глаза, про его ублюдка-отца, отвешивает тяжелую пощечину, отшвыривающую его тоненькое семилетнее тело на другой конец комнаты, разъяренно спрашивает: «Ну, в ебанный Флот пойдешь? Кораблем будешь, сука, управлять?! Ненавижу! Ненавижу вас обоих! Космос этот ненавижу! Суки!!!» Ее тонкое лицо, едва начавшее увядать, еще очень красивое, уродливо кривится, она расшвыривает по комнате вещи. Ему не страшно, он привык. Но он знает, что пойдет в чертов Флот, хотя бы чтобы плюнуть матери в лицо. *** Он влюблен. Как самый жалкий идиот. Как влюблялись идиоты пятьсот лет назад. Романтика. Его самого тошнит, но все же он влюблен, и она действительно красива. Сука, как и все женщины в этой чертовой Империи, конечно, но красивая. Такое доброе, открытое лицо. И он отлично знает, что это всего лишь наживка, что за маской нежной и понимающей мадонны не особо тщательно скрывается такая же стерва и шлюха, как и любая из его знакомых баб. И все же он влюблен. У нее такое красивое имя — Рут. Как-то она сказала, что «Рут» означает «верная». Ха-ха. Чертова красивая лживая сука. Он нежно касается ее щеки. *** Он не понимает, откуда эти, несомненно, реальные воспоминания вообще берутся в его голове. Эта загадка мучает и дразнит его ум уже много месяцев, все то время, что его разум страдает от странного выматывающего марафона. Он не знает ответа. *** Он видит… себя, подтянутого, невозмутимого, как обычно. Точнее, он-Спок невозмутим, а вот он-Кирк разозлен, недоверчив, подозрителен; Спок очень хорошо помнит этот разговор. Кирк всей душой не понимает, что за хрень несет его якобы никогда не лгущий старпом. Что значит «Я не хочу капитанское кресло»? Все хотят, до единого. Особенно — старпомы. Он помнит, как нестерпима была его собственная жажда, когда старпомом был он. Он помнит свое удовлетворение, когда всаживал полный заряд агонизатора в своего любимого капитана Пайка. Естественно, хитрожопый вулканец его тоже подставит. Впрочем, пока они могут быть союзниками. Он ведь и сам не такой уж и простачок. Он знает, что союз будет взаимовыгоден. Он знает, что Спок тоже это знает, потому и блестит вот так вот своими темными глазами из-под ресниц. Все он знает. Тоже выгоду ищет. Ни в коем случае нельзя его недооценивать. *** Несколько ночей ему снятся переживания в кабинке агонии или пытки, очень живые и реалистичные. Во сне он — Кирк, землянин, и не может закрыться от боли. Те несколько (одиннадцать) ночей он так и не сумел выспаться. *** Вокруг темно и сыро. Его бьют в морду, раз, другой. Он чувствует, как смещается нос. Ублюдки. Ублюдки, бессильно думает он. Он один, и ему тринадцать, а их четверо, и самому младшему не меньше семнадцати. Сволочи. Он запомнил их рожи, хоть и темно. Он бьет в ответ, и один из этих отморозков вскрикивает, но на него тут же обрушивается еще град ударов. Ну уж он-то стонать не будет. Он сплевывает кровь вместе с зубом. Мрази. Еще удар. *** Периоды обычных, черно-белых снов с формулами, фракталами и музыкальными фразами прекратились. Теперь каждые несколько ночей Спок по три-четыре часа пьет и разговаривает, дерется и убивает, флиртует и занимается сексом, страдает и наслаждается. Это утомительно. Он нисколько не отдыхает вне медитаций, но и они теряют эффективность из-за затянувшейся депривации здорового сна. Спок не идет к МакКою: это было бы огромной глупостью, он знает. Он начинает подумывать о том, что, возможно, следовало бы пойти к капитану. В конце концов, его это непосредственно касается. Но Спок чувствует (да, чувствует), что это будет еще большей глупостью. Тем не менее, попытка должна быть предпринята, решает он. Возможные последствия только возможны, нелогично из-за них совершать преступление против всех законов этики телепатии. В отличие от беспринципных землян, он еще не позабыл, что такое честь. Он вулканец. Впрочем, спешить было некуда. Так он думал до той медитации, когда в его разуме обнаружилось нечто… не инородное, но все же нечто, чего там не было раньше. Необычайно прочная и крепкая нить, ведущая к другому разуму. Ему не нужно было отслеживать ее, чтобы узнать, к чьему. *** Тихо. Так тихо, что звенит в ушах. Так тихо, что по спине иррационально пробегает холодок. Он идет куда-то… не знает, куда. Незнакомое место. Опасность, об этом кричат все его инстинкты. Опасность отовсюду. Он смотрит на свои руки, и в темноте они не видны из-за крови. Его не должна пугать кровь на его руках, он привык, но все же его затапливает паника. Безоружен. Это пугает еще сильнее. Он идет… идет, едва сдерживаясь, чтобы не побежать. Нельзя показывать страх, это он точно знает. Это вбито в него на уровне рефлекса. Поэтому только он идет ровно, с прямой спиной. Его правая рука поднимается против его воли и сжимает его горло. У него крепкие руки. *** Той же ночью ему впервые приснился чужой кошмар. Это тревожило всерьез. Прямая передача? Связь должна была быть очень прочной. *** — Капитан, нас вызывают на связь. — Какого черта! Я все сказал. Пошли их, Ухура. Позаковыристей. — Капитан, позвольте напомнить, что Империи невыгоден конфликт с кезонами, а резкий ответ на предложение переговоров… — Заткнись, Спок! — рыкнул и так возбужденный капитан, и Спок едва не был сбит с ног волной злобы и ярости, накатившей на него. Напрямую, без физического контакта; направленная эмоциональная волна. Болезненно. Щиты даже не дрогнули: удар был нанесен изнутри. Спок не успел заэкранировать новую связь. — Ухура? — Готово, сэр, — довольным голосом отозвалась связистка. — Отлично. Спок? Тебя в самое сердце ранил конфликт с этими кезонами, что ли? — Прошу прощения, сэр, — выпрямился Спок. — Ничего не случилось. — Посмотрим, — прищурился капитан. — Прогуляйтесь до МакКоя, коммандер. Вдруг он что интересное найдет. Это очень плохо, спокойно подумал вулканец. Волна тяжелого удовлетворения сбила его с ног уже в прямом смысле, а через секунду он потерял сознание. *** Доктор равнодушно махнул рукой и отпустил его: Спок был в полном порядке, не считая легкого переутомления. Вполне ожидаемо. Тем не менее… тем не менее, капитан заинтересовался его состоянием, а быть объектом интереса капитана — не особенно выгодная позиция. Не то чтобы Спок его опасался, но здравый смысл подсказывал не рисковать понапрасну. Кинжал в его рукаве был простой предосторожностью. Разговор прошел ровно так, как ожидал Спок: как дуэль равных противников, которые давно привыкли друг к другу, изучили методы друг друга вдоль и поперек и не видят смысла всерьез драться за победу. Они оба прекрасно понимали расстановку сил… Спок, возможно, несколько лучше. Он умолчал о том, что считывает эмоции капитана. Он также, разумеется, умолчал о собственных чувствах к капитану, которые могли погубить его. Которые однажды его непременно погубят. С другой стороны, Спок знал совершенно точно: подобные отношения были бы в высшей степени выгодны обеим сторонам. И Кирк это поймет сразу же, как только Спок даст ему понять, что чувствует к нему хотя бы просто личную преданность. Кирк обладал тончайшим чутьем на выгоду и не замедлит выжать из давшего слабинку вулканца все, что только сможет. Опасная и сложная будет игра… Однако капитан потому и сидит до сих пор в своем удобном кресле, что великолепно умеет рассчитывать ходы — и, в том числе, жертвовать. Спока вполне устроил бы такой расклад: Кирк играет за власть над ним, Споком, и постепенно выигрывает (в своем понимании, разумеется), так же постепенно скармливая Споку (жертвуя) то, чего вулканец хотел. Идеальная партия, в итоге которой все выиграют. Потому что Спок играл бы как раз ради возможности стоять за его спиной и не чувствовать от него опасения. Спок на очень многое готов был ради доверия подозрительного, коварного, дьявольски умного Джеймса Кирка. Однако он промолчал. Возможно, игре рановато было начинаться. Возможно, он по-человечески испытывал нерешительность, что было унизительно, но вполне правдоподобно. *** Он один. Он настолько один, насколько это вообще возможно, и он бы очень хотел, чтобы это не было возможно. Он обнажен и безоружен. Ярость и попытки защититься (от кого, тут никого нет, он один) побушевали и утихли, утомив его донельзя. Он может только тупо, бездумно и едва ли конструктивно бояться. Паниковать. Его пугает все, все и ничто — тут ничего нет, совсем ничего, это невыносимо. Он был бы рад врагу, с которым можно подраться, может быть, десятку врагов, хоть чему-то. Но нет. Он один, и его уязвимость и бессилие нестерпимы. Он паникует. Неясно: светло или темно, холодно или жарко. Страшно — вот самая емкая характеристика. *** Кошмары капитана… влияли на него. Он (отчаянно хотел) был бы рад дать этому, несомненно, достойному его человеку ощутить поддержку. Защиту. Неодиночество. Как будто Кирк когда-нибудь согласится вслух признать, что ему нужно нечто подобное. Впрочем, Спок и сам был не любитель высказывать свои чувства. Но это было бы как раз той властью, которая ему нужна: быть единственным, кому он доверится настолько, чтобы позволить себя поддержать, и не убьет в конце. Не жалкая власть, которая была на уме у капитана, все эти покорные позы и преданность, и не власть глобальная, а власть доверия. Такой в Империи почти ни у кого не было. За эту последнюю он отдаст капитану и первую, и вторую, если тот потребует. Сложная и опасная игра. Спок готов был играть, когда на кону такие ставки.