***
Моя сестра всегда была красавицей. У нее были густые короткие волосы, отливающие на солнце золотым, и белая кожа. Моя кожа была смуглой, а волосы жесткими и рыжими. Поэтому когда она гуляла по городу, я сидела дома с книжкой по военной стратегии, а когда она выбирала ленты для шляпки, я штудировала Конфуция. Мне казалось, что человек должен быть хорош хоть в чем-нибудь. Мы с сестрой ходили в школу для девочек в центре города, и обе были отличницами, хотя это давалось нам совершенно по-разному. Я вела аккуратные конспекты своим круглым полудетским почерком и каждый день читала заданные параграфы, а она тот же материал вызубривала за ночь перед экзаменом.***
Зимой город покрывался хлипким слоем слякоти. Школа была недалеко от дома, и мы с сестрой всегда возвращались пешком. Однажды мы, как обычно, пришли к воротам нашего дома, и увидели перед собой заколоченные окна. Грузчики выносили с черного хода мой узкий диван. Помню, что за его подкладкой хранился мой дневник — тонкая черная тетрадка, — и я вдруг испугалась, что он упадет в слякоть. Сестра потянула меня за рукав: — Пойдем. Мама ждет. У папы опять проблемы с начальством. — Опять?.. — растерянно спросила я. Я не помнила, чтобы мы переезжали куда-нибудь раньше, но пошла за сестрой. Я все время оборачивалась и проверяла: не уронили ли грузчики мой дневник в грязь?.. Мы переехали в скучный городок на дальнем севере, а на следующий день после того, как мы вселились в новую квартиру, у меня был день рождения. Мы отпраздновали его на маленькой кухне без обоев. Мне исполнилось тринадцать.***
Чжугэ Лян учился со мной в одном классе и сидел за одной партой. У него всегда были самые аккуратные и чистые конспекты, и все его тетради были обернуты в хрустящую желтоватую папиросную бумагу. Он жил в центре города, а я на окраине, и я всегда провожала его до дома. Нам было по пути. Он хорошо рассказывал, а я, наверное, хорошо слушала. Я стеснялась говорить с ним. Я бы предпочла иметь подругу, а не друга, но с одноклассницами не поладила. В маленьких городах в коллектив влиться еще сложнее. Чжугэ Ляну это было все равно. — Смотри, — вполголоса говорил он, пододвигая к моей половине парты книгу, — Сунь-цзы. «Искусство войны». Букинистическая. Хочешь? Он любил букинистические книги. — Хочу. Я читала «Искусство войны» тысячу раз.***
Чжугэ Лян всегда был спокоен. Мне это и нравилось, и не нравилось. Мы ходили в кино на дешевые мелодрамы и обсуждали мотивацию героев, сидя у него на кухне. — Зеленый чай хочешь? Он любил зеленый чай. — Ненавижу его, — соврала я. Мне надоело с ним соглашаться. — Я тоже, — сказал Чжугэ Лян. У него в глазах блестели зеленые огоньки, и я видела, что он сдерживает улыбку. Мне стало смешно. Он достал чашки и налил чай.***
Когда человека уважают, о нем не сплетничают. Нас уважали и поэтому никогда не дразнили «женихом и невестой», как других, хотя к этому были поводы. Например, перед девятым классом Чжугэ Лян подарил мне цветы. Это было очень романтично. У него был букет на первое сентября, ромашки и васильки, наверное, с дачи. Мы долго стояли на линейке, потому что директор опаздывал. — На, подержи, пожалуйста, — сказал Чжугэ Лян, — У меня, кажется, аллергия начинается. Я взяла букет и забыла о нем до конца линейки. А он забыл забрать.***
Помню, в тот год учебников то ли выдали больше, то ли они были тяжелее, но в мою сумку они не влезли, и часть я несла в руках сама. Букеты тоже не собрали, и я тащила оба. Чжугэ Лян никогда не предлагал мне помощи. Это было бы унизительно. Мне были ясны его чувства. Но мне было очень неудобно нести вещи. Школа представляла собой маленькое двухэтажное здание, обнесенное жестяным забором бордового цвета. Двор не был ни вымощен плиткой, ни заасфальтирован, и в сентябре на дворе разливались глубокие коричневые лужи. Первоклашки пускали в них клетчатые кораблики. Это выглядело нарядно. В такую лужу меня и толкнули в первосентябрьской давке. Я успела подхватить сумку, но учебники по арифметике и географии и два моих букета все-таки упали в грязную воду. Чжугэ Лян протянул мне руку — левую, чтобы не пачкать правой, — и помог встать. — Любовь до гроба — олимпиадники оба, — съехидничал кто-то над моим ухом. Больше всего на свете я боялась этого.***
Мы с сестрой сушили учебники на балконе. Она закончила школу и должна была уехать обратно в столицу на следующей неделе. Я не знала, буду ли по ней скучать. Я никогда ни по кому не скучала. «Любовь до гроба» не выходила у меня из головы. Мысль о том, что что-то угрожает моей безупречной репутации тревожила и пугала меня. Репутация была единственной вещью, которой я дорожила. Сестра сказала, что расстается с городом без сожаления. — Самый скучный город в мире. Я хуже не видела. Мама расстроенно покачала головой: — Не говори так, милая. Мы хорошо прожили это время. Она говорила так, как будто это мы уезжали, а сестра оставалась. Я бы с радостью уехала и не жалела бы ни о чем. Я посмотрела на сестру, а она на меня, и мы поняли друг друга.***
Я зашла за Чжугэ Ляном перед школой. — Не знаешь, кто это мог сказать? — Что сказать? — он непонимающе посмотрел на меня, и я почувствовала себя глупо. — Ничего. Послышалось. Мы дошли до класса молча. Я весь день ждала продолжения этой истории, какой-то карающей руки, презрительного «тили-тили-тесто» мне в спину, но ничего не последовало, и мне было только досадно, что я так много думала об этом. Я меньше всего хотела превращаться в озабоченную отношениями девочку-подростка. Когда я натягивала куртку в раздевалке, я нащупала в кармане сухой василек. Я достала его и задумчиво повертела в руках, пока он не раскрошился в моих пальцах. Я почувствовала на себе чей-то взгляд, но не стала поворачиваться.***
В нашей школе большое внимание уделялось патриотическому воспитанию. Мы пели гимн каждое утро перед завтраком и к каждому празднику учили высокопарные стихи. На отдельных уроках мы изучали Конфуция. Я была хорошо знакома с ним с раннего детства. Предмет преподавался настолько жестко и сухо, что мы все единодушно ненавидели конфуцианство. Нам хотелось чего-то другого, запретного, чего не разжевывали в школе. Чего-то, что переписывалось бы вручную и передавалось из рук в руки, а не печаталось миллионными тиражами на желтоватой бумаге и не оборачивалось в приторно-алую мягкую обложечку. В городской библиотеке Чжугэ Лян нашел маленькую брошюру сорокалетней давности. Она называлась, кажется, «Великие даосы», и представляла собой сборник коротких рассказов с почти лубочными иллюстрациями. Многие рассказы были нам уже знакомы — их печатали в больших книгах сказок. Но мы никогда не думали, что все эти чудеса совершали даосы. Это было вымарано цензурой.***
Мне даосизм близок не был. Мне нравилась практическая магия. Чжугэ Ляна привлекала больше сама философия Дао. Мы старательно выискивали в пухлых томах каждое предложение, хотя бы косвенно связанное с даосизмом. Мы протирали свитеры о пыльные библиотечные столы. Нам было, чем заняться после уроков — а иногда и вместо уроков, — но это все было несерьезно. Что за тайное общество из двух человек?.. Мои мысли не находили отклика у Чжугэ Ляна: — Нам не нужны другие.***
«Хочешь больше о Дао — в 19:00, самая южная улица, дом без номера. Записку сожги», — я придвинула обрывок тетрадного листа Чжугэ Ляну. Он прочитал записку и молча покачал головой. «Нам не нужны другие». — Я пойду, — шепотом сказала я. — А я нет. — Не хочешь — не надо. Все равно пойду, — повторила я. — Ну и иди. Это ловушка. Что за великие даосы пишут записки на тетрадных листах? Я собиралась уже сказать, что он параноик, но вмешалась учительница. — Хуань Юэинь, Чжугэ Лян! Я вам не мешаю?..***
Дома было пусто без сестры. Она вносила в нашу жизнь какую-то упорядоченность. Теперь, когда ее не было, за мной никто не следил. Я могла не делать уроки и не возвращаться к десяти вечера. Но я все равно все это делала. Разве что пренебрегала режимом питания. Я положила на хлеб половину вчерашней котлеты и запихнула в рот. До семи вечера оставалось полчаса. Я жила на юго-востоке города, и мне было недалеко до условленного места. За окном был настоящий ливень с грозой. Я подумала, что раньше меня бы никто не выпустил из дома в такую погоду. А сейчас было все равно. Я засунула ноги в резиновые сапоги до колена и замотала шею зимним шарфом для уверенности. Чем ближе я подходила к «дому без номера», тем меньше мне хотелось туда заходить. Когда я преодолела где-то три четверти пути, меня нагнал Чжугэ Лян. — Я знала, что ты придешь, — соврала я. Я слышала эту фразу в фильмах. Он взял меня за руку — она у него почему-то была теплой, — и я подумала, что это тоже было в каком-то фильме. Из тех, что любит сестра.***
Я видела этот дом раньше — старое аварийное здание, деревянное, с облупленной небесно-голубой краской на грязных стенах. Мама всегда говорила, что именно в таких домах ночуют бомжи и всякие сомнительные личности. Мы поднялись на второй этаж, потому что на первом все было завалено каким-то хламом. Гнилая лестница шаталась под ногами. В круглой, плохо освещенной комнате стоял мальчик в фиолетовой флиске и с длинными плохо промытыми волосами. — Ну привет, — сказала я. Чжугэ Лян демонстративно промолчал. — Привет. — Хуань Юэинь, — я протянула ему руку. — А это Чжугэ Лян. Я знаю, — он презрительно усмехнулся, совершенно не к месту. Ему нравилось меня эпатировать. Он пожал мне руку, и в ней остался засохший василек.***
Его звали Сыма И. Он занимался примерно тем же, чем и мы, и учился в параллельном классе. Мы с Чжугэ Ляном мало общались с параллелью. Сыма И рассказал, что раньше в городе существовал кружок даосов, и им руководил некто Черный Рог, студент-медик, и что его накрыли, а карты, кости и тексты остались. Сыма И нашел их случайно, когда играл с братьями в прятки в аварийном доме. Материалы, которые попали в наши руки, действительно представляли собой некоторую ценность, и сейчас я жалею, что мы так небрежно обходились с ними. Впрочем, мы были счастливы. Мы часами разбирали рукописи и скандировали стихи из «Дао дэ цзин». Летом мы исколесили на своих велосипедах весь город в поисках стеблей тысячелистника для гадания. Сыма И незаметно разбавил своим присутствием мою дружбу с Чжугэ Ляном. Он был совсем другой.***
Мы пришли к пруду в надежде поймать черепаху для гадания на панцире, но не поймали ничего. Летом ночь подкрадывается незаметно, и мы не заметили, как на небо высыпали звезды. Мы лежали в траве бок о бок и смотрели на них. — Кто-то говорил, что это души предков, — сказал Сыма И. — Это газ и камень, — фыркнул Чжугэ Лян. Они замолчали, не сговариваясь, и я закрыла глаза, хотя и так было темно, потому что знала, что они оба смотрели на меня. Они ждали, что я вступлю в дискуссию. Мне в последнее время все время приходилось выбирать. Я не сказала ничего. — Что ближе к даосизму, Юэинь? Сыма И не хотел, чтобы я ушла от ответа. Он был настойчивее. Он взял меня за руку в темноте, и я подумала, «один — один», и мне стало противно, что я так думаю. Я осторожно освободила руку и заложила ее за голову. — Некоторые все в жизни связывают с Дао.***
Помню, стоял медовый августовский полдень, а мы сидели над магическими свитками, как обычно. У меня в руках был непрозрачный стакан содовой воды. Чжугэ Лян шептал что-то одними губами, Сыма И сверял два старых свитка, и вдруг я почувствовала, что вода изменила вкус. — У меня в стакане вино, — сказала я. Чжугэ Лян загадочно улыбнулся мне, и я поперхнулась. Баловаться магией было круто, но... — Я никогда не думал, что это работает, — холодно сказал Сыма И. Он почти вырвал у меня из рук стакан и заглянул в него. Там действительно было красное вино. По тому, как долго Сыма И его держал, я поняла, что он делал. Любовался своим отражением. Я замечала это раньше за Чжугэ Ляном.***
Конец нашей идиллии пришел осенью выпускного класса. Нас «накрыли». Мы сидели по-турецки на последнем собрании в аварийном доме и давились фруктовым чаем на прощание. — Надо забирать вещи, — сказал Чжугэ Лян. — Я возьму, — сказал Сыма И. — Я сам могу. — Я возьму. Я догадывалась, что дело не в свитках и не в стеблях тысячелистника, но гнала от себя эти мысли. — Хотите жребий? Кому достанется короткий стебель — тот берет вещи. Они кивнули. Я взяла два стебля и от одного из них отломила половину. Жребий выпал Сыма И.***
Родители Сыма И запретили ему хранить даосские атрибуты дома. — Трепло, — бросил ему Чжугэ Лян. Я знала, что он очень доволен, даже почти счастлив. — У меня жребий, — парировал Сыма И, — Найду другое место. Он отнес вещи в школу. А на следующей неделе в ней случился пожар. Мы стояли во дворе и смотрели, как в небо поднимались столбы черного дыма, и как пламя лизало известочно-белые стены. Чжугэ Лян даже не пытался изобразить скорбь. А ведь он был самым фанатичным даосом среди нас. — Смотрите, — сказала я, — Наше детство горит. — Наше, — подчеркнул Чжугэ Лян, — Помнишь, как ты только приехала?.. Сыма И только презрительно усмехнулся, как в первый раз.***
Год заканчивался. В школу ходить было не нужно, и я не виделась с Сыма И и Чжугэ Ляном недели две. Я не знала, скучала я или нет, и старалась не думать об этом. Из столицы приехала сестра, загорелая и красивая. Она щебетала о событиях в городе, даже сказала, как это и положено взрослым, что я очень выросла. — А еще... Главная новость! Папу переводят обратно в столицу. Ура! Юэинь! Ты рада, правда? Помнишь: «я бы уехала...»? И я вдруг почувствовала, что скучаю. И еще много всего. — Я очень рада.***
Я пригласила их к аварийному дому. Попрощаться. Я знала, что ни один из них не потащится на вокзал в соседний город провожать меня. — В фильмах друзей целуют на прощание, — намекнула мне сестра перед выходом. Но я не любила выбирать и не целовалась с кем попало. Хотя они ждали. Любого из этих вариантов. — Куда будешь поступать? — спросил Чжугэ Лян. — Не знаю. В столице — куда угодно. — Я здесь останусь. Мы стояли друг напротив друга и молчали. — Ну ладно тогда. Спишемся, — сказал Сыма И. — Конечно, — сказала я. С Чжугэ Ляном хорошо было откровенничать, а с Сыма И — врать. У меня перед глазами горячие языки пламени облизывали маленькую провинциальную школу, и я поняла вдруг, что мы выросли. И еще кое-что. Что-то, что никогда не понял бы Чжугэ Лян, но понял бы Сыма И. — Когда уедешь, смотри в небо почаще, — сказал мне Чжугэ Лян на прощание, — В конце концов, это то же самое небо, в которое смотрим мы. Как будто нас больше ничего не связывало.