На разных языках

Растертая тушь. Черные иероглифы на белой бумаге. Рука чуть дрогнула, но многолетняя выучка берет свое, и тренированные пальцы гасят дрожь, вытягивая и линию в положенное по правилам каллиграфии острие. За окном бушует ясный сентябрьский день. Ветер, уже по-осеннему резкий, мечется в вышине, выдувая последние полупрозрачные следы облачного марева, выскабливает небо до сияющей прозрачной синевы. Стул, на котором сидит Бьякуя, развернут к окну спиной. Так, чтобы падающий свет наилучшим образом освещал разложенные на столе бумаги. Обстановка в кабинете продумана до мелочей, чтоб капитан шестого отряда мог максимально продуктивно работать над отчетами. Порядок на столе, чистота в уме, покой на душе. Нет на душе покоя. Даже не глядя на небо, Бьякуя знает, чувствует, как несутся в вышине стремительные воздушные потоки, как бешеная скорость то увлекает навстречу солнцу, то камнем бросает вниз. А под ногами – круговерть зеленых и уже начинающих золотиться крон, серебряные косы рек, темные провалы ущелий Восточного хребта. Это отсюда, с земли он кажется далеким размытым силуэтом на горизонте, а стоит подняться повыше – и до него рукой подать. Дикие, испещренные морщинами скалы в лучах последних сентябрьских ясных дней мерцают теплым светом, как улыбки стариков. Мальчишкой Бьякуя так любил подниматься в небо. Ему всегда казалось глупым, что техники шумпо и хохо применяют лишь для прикладных боевых целей… А в отчетах опять ошибки. Отрядная бестолковая суета, как мыши, прогрызающие дыры в мешках с мукой. Дырки мелкие, а муки просыпается много… От утреннего бодрого настроения не осталось и следа. Рядовые всегда что-то напутают. Как сегодня после построения. Разбираться с ними полагалось бы лейтенанту, но сегодня пришлось самому Кучики-тайчо. При этом Бьякуя был уверен, что любой офицер на его месте назначил бы ровно те же мероприятия и наказания, но новобранцы, наслушавшись легенд о строгости рокубантай-тайчо, – по глазам видно – считали себя мучениками. Да, цифры не сходятся. Значит, придется один за другим внимательно пересмотреть все отчеты, вникнуть и разобраться, где же допущена ошибка. На пятнадцатом листе, покрытом мелкими значками кандзи, смысл текста отказался повиноваться утомленному сознанию. Передвинувшееся к западу солнце теперь светило чуть со стороны, оранжевые лучи падали прямо на бумагу, и черные линии начали расплываться в глазах, извиваться лиловыми червяками. Бьякуя отвлекся от работы, обернулся к окну и увидел, что ветер гонит с Восточного хребта череду тонких, длинных, как клинок катаны, облаков. Острые носы сверкали в предзакатных лучах, и воздух дышал свежестью и свободой, но нельзя унестись в вышину даже мысленно, даже взглядом. Ты капитан, изволь выполнить свою работу в должный срок и с надлежащей тщательностью, старшего по званию, который проверит и примет на себя ответственность, нет; доделывать за тобой некому. Вечером Бьякуя возвращался в поместье усталый и раздраженный. Вот и еще один день прошел, опять похоронив несколько птиц его мечтаний. Сколько так будет продолжаться? Всегда, наверно. Наступит ли момент, когда, просматривая отчеты, он не испытает желания обернуться и увидеть небо? Непонятная тоска заскреблась в уголке души, но Бьякуя подавил ее. Потому что – бессмысленно. Лучше попытаться сосредоточиться на том, каким умиротворением дышат камни, деревья, травы, какая магия разлита в неподвижном воздухе… В высоте ветра неслись с ураганной скоростью, а здесь, у земной поверхности день был почти безветренным. И поместье Кучики, сокрытое в долине от всех ветров, манило обещанием покоя и тишины. Еще несколько минут, еще несколько десятков шагов, и он войдет в свои комнаты, сухое дерево рам фусума приветливо скрипнет, как старый друг, встречающий после долгого пути. Свежая прохладная пустота комнат, ужин уже приготовлен, и Хисана выйдет навстречу, примет снятое им хаори, подаст кимоно, неназойливо спрашивая о прошедшем дне. Хисана. Три месяца прошло со дня их свадьбы, а он все не может поверить, что это чудо принадлежит ему. Наверно, это было безумие – настолько дать волю чувству: ведь он ее почти не знал, когда решился сделать предложение, между ними пропасть происхождения, воспитания, опыта. Но каждый раз при взгляде на нее чувствовал, как что-то в нем замирает, как будто он обрел потерянную часть самого себя, глаза, без которых не мог видеть мир во всем его многоцветии, сердце, без которого так пусто и скучно в груди. Одно ее присутствие озаряло ярче солнца, поднимало выше облаков и выметало из сознания все тревоги стремительнее ветра. Да, он почти не знал ее. Она избегала рассказывать о себе, и, еще до их бракосочетания, отправляясь к ней в Инузури, он каждый раз не знал, какой он ее найдет. Порой девушка была настолько изнурена, что едва находила в себе силы улыбнуться, ответить на его заботливые расспросы, и в голосе, как она не старалась это скрыть, звучала горечь. Бьякуя не давил, обращался с ней со старомодной церемонной вежливостью и видел, что она благодарна ему за понимание и деликатность, хотя и страшится, что ее неловкость скоро наскучит ему. Если бы Хисана только знала, как он ее любит, у нее никогда не возникло бы подобных опасений… Бьякуя не умел рассказать ей, слова казались несоизмеримыми тому, что он к ней испытывал... Девушка тянулась к нему и одновременно боялась, и Кучики сдерживал себя. Ему казалось, что резкое движение руки способно сломать этот хрупкий цветок, даже если рука протянута для объятия, а не для удара. Слишком много ей пришлось перенести… Хисана напоминала Бьякуе раненую ласточку, которую он нашел в раннем детстве. Потребовалось много, очень много времени и терпения, чтоб птица перестала судорожно биться о прутья клетки, когда он приближался, чтобы покормить ее. Но даже потом она так и не далась Бьякуе в руки… Но Кучики готов ждать – столько, сколько потребуется, готов быть терпеливым, только бы отогреть жену своей любовью. Седзи приветливо скрипнули, как старый друг, встречающий после дальней дороги. А Хисаны не было. Странно. За три месяца, прошедшие с их свадьбы, порядок был неизменен. Правда, сегодня он чуть раньше обычного… Кучики переоделся, присел за стол, рассеянно бросил в рот рисовый колобок, затем встал и направился в комнату жены. Там также было пусто, раздвинутые седзи дробно дрожали от усилившегося ветерка. Потоки воздуха проникали в щели между рамой и бумагой, издавая тревожный шелест. Кучики отметил про себя, что нужно приказать управляющему заменить седзи в комнате госпожи, нехорошо, что они так поддаются ветру, да и вообще стоит перенести комнату Хисаны в глубь дома, подальше от сквозняков, в последние дни она что-то кашляет. На полу лежала оставленная подушка, а рядом открытая тетрадка. Бьякуя подошел, поднял ее. Взгляд успел выхватить верхнюю строчку: «4 сентября. Сегодня…», - и тут же рука рефлекторно захлопнула тетрадь. Дневник Хисаны. Он и не знал, что она ведет дневник. Если его жены нет в покоях, значит, она в саду. Слепящие после полумрака помещений косые желтые лучи, гулкий отзвук шагов по камням тоби-иши, затем – почти неслышный шорох песка. Заросли глициний, он завернул за угол, и вдруг до его слуха донесся смех. Смех Хисаны. Она сидела на камне рядом с мальчишкой, который что-то мастерил у ее ног из бумаги и бамбука. Воздушный змей? – И все-таки зря вы мне не верите, Тойчи-сан. Честное слово, хвост лучше было прикрепить вот сюда.* –Хисана-сама, я верю, но я уже сделал отверстие в планке. Вы лучше пообещайте, что распишите парус. Вы можете нарисовать на нем сокола? – Ох, я даже и не знаю. У нас мальчишки делали совсем простые и раскрашивали их разными узорами углем и глиной. Иногда все вчетвером начинали рисовать – каждый со своей стороны. Тогда доходило до смешного: один рисовал самурая, другой – дракона, третий – тигра. При этом ни один из них в жизни не видел того, что рисовал. Получился шинигами с красными волосами, полосками на лице и руках и мечом, выглядевшим, как извивающийся длинный червяк с костяным гребнем и змеиной мордой. – Хисана-сама, таких шинигами и занпакто просто не бывает, - в голосе паренька зазвучало забавное высокомерие, в момент выдав, какой он на самом деле ребенок, хоть и вымахал ростом со взрослого мужчину. – Вам позволительно этого не знать, вы дама, а мужчины должны разбираться в таких вещах. И в драконах с тиграми тоже! – Ну, вот как-то не представлялось случая. Если честно, я этому даже рада. – А правда, что змеи из Генсея, если очень высоко поднимутся, могут перелететь через границу миров и попасть сюда, к нам? Хисана вновь рассмеялась, и этот смех болью отозвался в сердце Бьякуи. Никогда она не смеялась так рядом с ним. Никогда не рассказывала просто, безбоязненно истории из своей прошлой жизни, не говорила, что сейчас у нее на сердце… Бьякуя полагал, что подобная замкнутость для нее естественна, просто еще не настало время, когда она отогреется настолько, чтоб открыться ему полностью, до конца. А оказывается – это с ним она замкнута. Быть может, она стеснялась обременять его своими незатейливыми воспоминаниями? Боялась разочаровать его утонченный вкус? Считала, что он не поймет, или ему покажутся мелкими ее переживания? Неужели Хисана настолько не доверяет ему? Как можно любить и не доверять, любить и скрываться? Тойчи что-то сказал, и Хисана вновь рассмеялась. Не выдержав, Кучики вышел из своего убежища и подошел к ним. И тут же смех оборвался, Тойчи вскочил и поклонился, приветствуя хозяина поместья. Ну с ним-то понятно, а вот почему так подобралась Хисана? Поднялась торопливо, тоже поклонилась. И только что оживленное личико стало серьезным и оттого немного грустным. Лиловый шелк ее кимоно был рассечен бледно-розовым шнуром на ромбы, меж которыми цвели, переплетались и перевешивались под собственной тяжестью вышитые гроздья золотых глициний, тускло-зеленых узорчатых листьев. В этом богатом наряде нежная, как полевой цветок, и тревожная красота Хисаны проступала пронзительней и ярче, до укола в сердце. Хисана… она боится его? От этой мысли у Бьякуи все застыло внутри. – Хисана, - четко, раздельно. Кучики знал, что ни голос, ни лицо не выдадут его чувств – ни смятения, ни недоумения, ни непонятной боли. – Бьякуя-сама, простите, что не встретила вас в покоях. – Пойдем, – под пристальным взглядом молодая женщина подошла к мужу, и они двинулись в поместье. Поднялись по ступеням в комнату Хисаны. От внимания Кучики не ускользнул испуг, мелькнувший в глазах жены, когда она заметила оставленную тетрадь. – В твоей комнате прохладно. Наступает осень, тебе лучше перебраться в глубь дома. – Хорошо, Бьякуя-сама, – голосок тихий, готовый подчиняться. Вечер приобретал привычные очертания. Он был наедине с супругой, но теперь желанное уединение не убаюкивало усталую душу, ее ядовитым зельем разъедала подозрительность. Кучики отмечал скованность Хисаны, немногословность, отведенный взгляд, руку, метнувшуюся было, чтоб поправить волосы и удержанную сознательным волевым усилием. Она контролировала себя каждую секунду. Он чужой ей. Недоумение. Ревность. Обида – то ли на себя, то ли на судьбу. Он любил ее больше жизни, а она видит в нем только холодность и строгость. Бьякуя вдруг подумал, что сам себя обманул, стараясь быть с ней излишне деликатным, и в итоге упустил возможность сблизиться. Хисана не успела увидеть в нем живого человека, как он уже стал для нее «Бьякуя-сама», супругом-господином, царящим где-то на недосягаемой высоте правильности и утонченности. Он так старательно оберегал ее от окружающего мира, от всего, что может огорчить, смутить, от малейшего переживания, даже от самого себя, что не заметил, как оказался снаружи возведенной им крепостной стены. Ужин прошел в молчании. Сегодня неловкость была взаимной. Затем Кучики удалился в свой кабинет. Сидел, переводя невидящий взгляд с узоров столешницы на свиток в нише токонома. Искал и не находил выход из тупика. Как объяснить Хисане, что ни кенсейкан на голове, ни витиеватость речи не отменяют того факта, что он живой человек, так же нуждающийся в ее теплоте, понимании, даже снисхождении? Бьякуя редко мог поделиться с кем-либо своими чувствами. Чтоб стать наследником великого дома, уметь молниеносно и безошибочно проанализировать любую ситуацию, отсекая усталость и естественные человеческие слабости, быстро и четко принимать решения, не захлебываясь в эмоциях и не поддаваясь лживой химере самонадеянности, нужно было отшлифовать природные интеллект и самоконтроль до остроты лезвия и твердости монолита. Он легко освоил премудрости стратегии, но трудно было научиться между сердечным стремлением и законом всегда и без раздумий выбирать предписанное правило. Те, кто придумал слово «дисциплина», никогда не видели облаков у себя под ногами. Трудно заставить себя забыть, каковы облака на ощупь и ветер на вкус, и подчинить свою жизнь регламенту; трудно запереть на ключ небо в собственной крови, небо, журавлями взмывающее вверх, сквозь острые клинки запретов рвущееся ввысь. Те, кто придумал слово «обязанность» просто не знали этот зов кипучей крови, когда ты чувствуешь и живешь за весь мир, и задыхаешься от полноты бытия, они придумали его как эффективную методу для подавления малодушной слабости, ограничения лености и корысти. Но Бьякуя принял их правила игры. Он не раз ловил себя на мысли, что логика и мотивация большинства окружающих его шинигами ему непонятна, так вправе ли он устанавливать свои законы для них? Наверно, нет. Никто не вправе посягать на чужую свободу, лишь сам человек, по собственному убеждению вправе ограничить ее. В конце концов, глава клана имеет право на бунт лишь однажды. Цена его свободы – Хисана. И он сумел. Он выполнял свой долг, не требовал отдачи, не желал благодарности ни от кого. Но Хисана все-таки была его женой. И… И ее одну он любил, любил страстно, до умопомрачения, для нее одной хотел быть самым близким и родным, чтобы она доверяла ему все, что с ней происходит и знала, что ему все это важно… Он готов был предоставить ей любую свободу, какая ей потребовалась… Но… Нет, глупо себя обманывать. В глубине души он ничего так не желал, как чтоб Хисане не нужна была эта свобода, чтоб она не нуждалась в том, чтоб быть свободной от него. Он хотел быть главным для нее, так же как она была для него самым важным и ценным. Хотел, чтоб жена его любила. Неужели он хотел слишком многого? Разве любовь, какой бы всепоглощающей она ни была, дает право чего-то требовать от любимого? Бьякуя не умел говорить о своих чувствах, ему всегда казалось, что слово – лишь грубая их тень, оскорбительно узкая, до пошлости многозначная, и ему казалось, что Хисана в этом его понимает. Те, кому не тесно в словах, кто до самого края и глубины может выразить ими всю свою жизнь, либо обманывают себя, либо примитивно мыслят. Разве что в стихах через символы чувство каким-то образом могло раскрыться, не теряя целомудрия. Нужно было как-то проще, как-то иначе. Но почему, почему именно Хисана не может его понять? Почему именно для нее он далекий и чужой? Приоткрытые седзи, таинственный шорох в саду, чернильные пятна неизвестности, пенье сверчков и звезд в вышине. Бьякуя и не заметил, как стемнело. Зажег светильник, и к пламени тут же устремился бледнокрылый ночной мотылек. Кучики отогнал его, захлопнул седзи. Саднящее чувство досады никак не отпускало. То ли услыхал почти невесомые шаги, то ли просто почувствовал… Обернулся – так и есть: Хисана стояла на пороге, смотрела вопросительно-выжидающе. Поймала его взгляд, поклонилась. Бьякуя отвернулся. Пусть ложится без него. Спальня у них общая – против сложившихся традиций, Бьякуя настоял. И со дня их свадьбы можно было по пальцам пересчитать случаи, когда Хисана входила туда одна. Но сегодня будет именно так. Месть? Кому – ей? Скорее уж себе. За наивность, эгоизм… За детскую почти обиду, даже ревность ко всему миру. Хисана ведь не виновата, что он не смог стать для нее не самым близким человеком. Не смог доказать, что ему можно довериться. Пробудить такой любви, чтоб она захотела приблизиться и узнать его лучше. И Бьякуя продолжал сидеть за столом, забыв о документах, уставившись невидящим взглядом в окно, уже ощущая на дне души знакомое ноющее чувство, означающее, что боль достигла предела. Значит, сейчас выплеснется в слова и ритмы. Только так он и умел – через стихи, где чувство раскрывается в условных, но отчего-то более правдивых, чем буквальные понятия символах, где оно подчиняет себе лицемерную многозначность слов и создает единую картину, в истинности которой невозможно обмануться. Только Хисана не поймет. Ее не научили. Они говорят на разных языках, и его слова, обращенные к ней, повисают в пространстве, беспомощные, как крики о помощи в пустоте. Давай, Бьякуя, отожми кровь из своих вен, сотри ее в густоту и напиши, нарисуй знаки, которые поведают о твоей любви, о твоем одиночестве. О твоей обиде. Ты как мальчишка, никак не можешь до конца смириться с одиночеством, с тем, что несвободен, с тем, что проиграл. Ты так иррационально надеешься, так самолюбиво ждешь ответного чувства, хотя всегда придерживался мнения: тебе никто и ничем не обязан. И все равно хочешь быть самым любимым, хочешь быть единственным. Переплавь свою боль в стихи. Не переплавится. Он знал. Эта боль – именно оттого, что лишь в стихах он может дать свободу чувству, и жесткие рамки размера ему – как каркас, спружинив с которого он может взлететь в небо. Он не умеет по-другому. И до этого дня никогда не хотел. А сегодня ветер в вышине и закат, желтый, как лихорадка, и любимая в лиловом кимоно, смеется, но не с ним, а для него у нее лишь испуганный взгляд, и пропасть между их душами, а только для нее он и хотел бы быть близким. Пальцы машинально растирают камнем палочку туши, кисть уже ждет, готовая начать… Давай, Бьякуя, отожми кровь из своих вен и напиши, нарисуй знаки, которые поведают о твоей любви, о твоем одиночестве. О твоей обиде. О тоске. Напиши, позови ее в безмолвных строках так, чтоб она пришла. Переплавь свою боль в стихи. Напиши и спрячь в ящик стола, а еще лучше сожги, чтоб не попались на глаза посторонним и равнодушным, и тем, кто зовет тебя бесчувственным. Пальцы дрогнули – и тушь выплеснулась из тушечницы. Черный многолапый краб распускал свои клешни, расползался во все стороны. Тушь быстро впитывалась в рисовую бумагу, очерчивая узор волоконцев… Заранее замывая еще не написанные слова признания… Заранее обрекая все попытки и предсказывая поражение. Символы не помогут, простые слова не выразят. И зачем слова – когда люди любят друг друга, все ясно без них. И когда они стремятся друг к другу, то никакая сила, никакие недостатки, разница в положении, раны прошлого не становятся преградой. Если стремятся. Черный ручеек достиг края стола, а Бьякуя так и смотрел на него, будто завороженный, чувствуя, как вместе с каплями срываются в бездну его любовь и надежда на счастье. Неужели Хисана не любит его по-настоящему? Неужели он поторопился, или, может быть, чего-то не сделал? Или она просто выбрала путь в спокойную жизнь, где никто не будет унижать, где не будет нищеты и опасности? Кто ее осудит? Она честно исполняет свой долг супруги, старается быть приветливой, ласковой. Должно быть, очень непросто рядом с таким замкнутым мужем. С нелюбимым мужем. Бьякуя поднес руку к краю стола, ловя в нее чернильные капли, словно пытаясь собрать разлитую воду из разбитого сосуда. Капля черной крови стекает по ладони, точно обрисовывая ее рельеф. Простой и прекрасный рисунок – черта необратимости. Капли одна за другой катятся по ладони и падают на пол… на татами… на лиловый шелк. Хисана? Хисана берет его руку, осторожно стирает тушь платком, но еще пара капель успевает упасть на широкий рукав. Взор любимых глаз. Зачем ты пришла в мою жизнь, если не хочешь принять меня? Зачем сделала меня заложником моих идеалов? Думаешь, я такой сильный, что все смогу вынести, даже это? Только сердце предательски дрогнуло, пропуская пару ударов, и Бьякуя уже знает, что сдастся, удовольствуется любой крохой нежности, которую она ему подарит. И будет терпеливо переносить все моменты непонимания, лелея надежду на то, что когда-нибудь она откроется ему. Он сильнее, значит, он должен ждать. – Бьякуя-сама? – вопросительный взгляд. И тонкие пальцы сжимают испачканную ладонь. Бьякуя обреченно смотрит на ту, из-за которой испытал весь этот ад. Прохладное прикосновение усмиряет и вставшую на дыбы гордость, и детскую ревнивую обиду, и хочется уткнуться лицом ей в колени и попросить прощения, пусть она даже не поймет, за что. И тогда свободной рукой он привлекает ее к себе, целует требовательно, желая забыться, заставляя забыть. Пусть не понимает, пусть даже не любит так, как ему хочется. Но ведь любит хоть чуть-чуть? Бьякуя подхватывает Хисану на руки и уносит в спальню. Капли туши еще долго падают на пол, пока лужица на столешнице не иссякнет. Утром слуги заменят татами, а с лакированным деревом придется повозиться. Пройдет пять лет, и все, что у него останется – это чувство ускользающего из пальцев пространства, да еще стихи в запертом навсегда ящике стола. Он никогда не откроет его, чтоб перечитать. *Воздушные змеи называются "ика" (каракатица) или "тако" (осьминог), что очень схоже с русским сравнением со змеем. Рамы для традиционных японских змеев обычно делались из бамбука, а парус из специального материала "ваши" - сделанной вручную бумаги из тутового дерева. Этот материал, с одной стороны, очень легкий, а с другой - достаточно прочный, чтобы выдержать порывы ветра. Первоначально запуск змеев был развлечением состоятельных людей, но в 17-18 веках эта забава становится доступной и простым людям. Я подумала, что даже в Инузури жизнь состоит не из одних горестей, кто знает, с кем сводила Хисану судьба во время ее поисков.