Искупление

В дальнем углу вселенной, самом запущенном и обескровленном, прорастает планета. Ядовитое море омывает берега покинутых островов, иссушая и без того скупую почву. Здесь не бывает ветра или дождя; песчаное небо не посещают облака. Мир замер в том состоянии, в каком был оставлен хозяевами. Израненные гнилью корабли неуклюже торчат из земли. Зеленый дым обволакивает их, забивая собой каюты и трюмы. Мачты на кораблях скошены и все смотрят в одном направлении, будто указывая куда-то; куда-то, где веками ранее скрылись те, кто привел это место к гибели. Мелкие сухие кустарники молча скорбят по своим старшим братьям, сгинувшим на мертвой земле. Уродливые ветви их острием своим пронзают друг друга, корнями вгрызаются в равнодушный песок. Они останутся здесь, пусть от них отреклись; они не дадут засухе забрать их. Глухой свист раздается из-под земли. Сквозь крохотные кратеры вместе с воздухом пробирается наружу пыль и галька. Медленно оседает она на грубых желтых булыжниках, медленно убивает их, стирает в такую же пыль. Им нет места здесь, как нет никому ныне живущему. Все должно быть разрушено, выжжено, выдрано из этой проклятой одинокой земли. Мы пробыли здесь слишком долго. Пришло время уйти. Пришло время забрать вас с собой. По желтой земле волочится мое мертвое тело. Почва подо мной крошится, плотью я цепляюсь за шипы, но проваливаюсь. Зуд пронимает меня - паразиты вьются под моей кожей. Они наполняют меня всего: пытаются подчинить своей воле. Сыпятся из моего чрева, выползают из язв; я пожираю их. Мы отныне одно целое, и я не могу дать себе умереть. Вязкая слизь обволакивает мое опухшее горло. Оно пульсирует, вздувается и лопается, истекает гноем и лимфой. Пустота смотрит на мир из моих глазных впадин, как смотрела из глаз тех, кто отринул это место. Я – единственный, кто остался. Единственный, кого оставили. Приступ тошноты сковывает меня, слишком резкий и сильный; я заглатываю свою рвоту и отправляю ее к паразитам. Им не выбраться из меня, не оросить влагой сухие земли. Мое смрадное дыхание тянется за мной напоминанием о тех, кто ушел. Я смотрел на мир сквозь треснувший алмаз, сквозь кривую призму развращенного восприятия; мы порождали смерть, мы оставляли ее там, где ступали, удобряли ей каждый пересеченный метр. Молча молили нас прекратить безумие, разорвать чумной круг. Но цепь была крепка, тянулась через наши души и наши сердца. Громко звенела, когда мы двигались, замирала, когда замирали мы, разъедала наши запястья. Невыносимо было оставаться на месте – и они двинулись вновь. Но не я. Я остался. Я впустил инфекцию внутрь себя только чтобы заразить остальных. Они бежали прочь, неся заразу в своей крови и своем разуме. Не осталось больше хозяев и не осталось мыслей; хаос сменился разрухой, разруха сменится запустением. В моих черных зубах упряжка, телега с одним колесом волочится за моей спиной. Я взвалил на доски цветы - маленькие детские бездыханные тела. Их тонкие лепестки, их ручки, белые и скользкие, нелепо подпрыгивают на каждом бугре. Они пахнут сыростью. Не сыростью окропленной росой травы или утреннего тумана в поле. Сыростью, что цветет болотом в трюме полузатопленного корабля; сыростью загнивающего старого дома. В новый мертвый мир я везу то, что осталось от старого. На границе их, на обрыве, в братской могиле они найдут свое перерождение и смерть. Снова заглатываю рвоту и слизь, снова черви вместе с желудочным соком пытаются вырваться наружу. Желтый пот срывается с подбородка, земля жадно разевает пасть; сухой ветер перехватывает вожделенные капли, песком засыпав ей глотку. Гвоздями приколотили мы нашего механического Бога к небу. Его обезображенная физиономия нависла над островами, тупым взором уставилась на вспученную ядом планету. Он был нашей верой; мы утратили ее. Он стал нашим символом; но все забыли его значение. Он заржавел и набух; он заполнил собой все видимое пространство. Он стал так велик телом и ничтожен нутром, что никто более не в силах различить его среди мириад парящих обломков. Остров растворился в желтом смоге, остался далеко позади. Я ступаю в мутные воды, мертвые и пустые; соль разъедает кожу, кристаллами застывает на моих костях. Хочет, что б я забрал ее с собой. Моя телега наполовину в воде. Ножки, стебельки, вяло дергаются, подхватываемые волнами. Мы скоро прибудем. Узкое горло тоннеля неуклюже торчит из воды. Битым стеклом и воском выложена дорога к новому свету, куда я несу в подношение свои кости. Последнее колесо слетает с бестолковой повозки, оставляя ее ползти, как улитку, за кривым моим иссохшим телом. Последние выжившие на мертвой земле насекомые, самые непривередливые в своих потребностях, самые уродливые и упрямые, суетливо копошатся на дырявых стенах. Заползают внутрь меня, множа во мне свои кладки; мое брюхо вздуто изнутри их ядовитым потомством. Выход, белая арка с ввысь взмывающими колоннами. Лица высечены на их стволах; сами они укутаны в желтый мох. Дальше – обрыв; земля на нем выжжена и черна. Рваные куски парусины болтаются на краю, вцепившись в деревянные колья. Суставы мои практически неподвижны. То, что воплощало меня в этом мире, было выжрано паразитами, вымыто морем, занесено песками. Последние зубы выпадают изо рта, в деснах тяну я упряжку. Еще один вздох отделяет меня от конца; я делаю шаг и чувствую, как пропадает земля из-под ног. Я готов отправиться в вечное падение. Темнота и удушье охватывают мое мертвое тело. Резко срывается телега с места, увлекая меня прочь от черной земли. Стебли сдавливают мои конечности до хруста, лепестки скользят по органам, сжимаются, прессуют меня изнутри. Упряжка разрезает мой рот, срывает челюсть; та отскакивает от моей черствой груди. Десятки ножек и ручек беспорядочно перебирают по земле, с корнями вырывая гнилые плоды. Грохот бесколесой телеги и вопли сросшихся детских тел-завязей по углам разгоняют насекомых и скудный туман. Мир дрожит, трещинами покрываются палубы сжавшихся в судороге кораблей. Накренились мачты, склонив свои верхушки к земле, уставившись на меня. Замирает на месте повозка; пронзает меня мачта, как жало, раздирая надвое. Нежные ручки-лепестки терзают мои останки; ножки-стебельки месят меня, вдавливают в мертвую землю мертвую плоть. Хотят перетолочь меня, переработать в компост – труха моя будет удобрением для места, которое я уничтожил; не взрастет на скупой почве ничего, кроме смерти. Я впустил смерть внутрь себя только чтобы убить остальных. Они бежали прочь, не ведая, что уже мертвы. Не осталось больше хозяев и не осталось мыслей; никто не вспомнит, что есть хаос, что есть свобода. Узники своей смерти – они считали себя хозяевами.