Обломки

Я явственно вижу себя стоящим совершенно голым перед зеркалом. Тёмно-карее немигание глаз ловит движения языка, жадно слизывающего с рук вишнёвое варенье. Прозрачно-алые гладкие капли тонут во рту, становится приторно, а телу бессмысленно и досадно больно. Вишнёвые капли почему-то не перестают выступать на руках, я пью с наслаждением. С глупым восторгом замечаю выступившие на шее и груди алые бусины и вдруг, бесстыдно и громко чавкая, начинаю слизывать варенье со своих обнажённых плеч. Я уже не смотрю в зеркало, потому что мне известно, насколько жалко и отвратительно выглядит человек, жадно облизывающий собственное тело, чтобы не перестать испытывать тошнотворную сладость. Я отталкиваю от себя зеркало и оно, скрипнув колёсиками, отъезжает немного дальше, но теперь я только лучше вижу себя, а также всё то, что находится позади. Перепачканные губы и щёки постоянно напоминали мне, что нужно отмыться, но для этого сначала нужно было найти и воду и успокоить источающее вишню тело. И я послушно продолжал гладить плечи и руки языком. К слову, я медленно умирал в какой-то немыслимо огромной, пыльной, залитой жёлтым светом комнате. Помимо сладковатого запаха я чуял что-то вроде тонкого запаха старинных вещей, давно никем не используемых. Словно я оказался вдруг на гигантском, непривычно светлом чердаке. Глянув в зеркало, я увидел громоздящиеся позади меня, слипшиеся в тёмную, неразделимую груду предметы, среди которых можно было различить книги и какие-то разноцветные свёртки. Они лежали на полу в луже непонятно откуда исходящего солнечного света. Меня преследует ощущение некой опустошённости и в то же время нарастающего страха, который, как мне кажется, вышел уже за грани меня и гуляет сейчас по комнате, а потому я чувствую нечто вроде его прикасающихся ко мне повсюду рук. Можно даже сказать, что мне попросту неуютно, однако настолько неуютно, что даже жутковато. Вот, пожалуй, наиболее точное описание происходящего сейчас в моей голове. Я получше приглядываюсь к предметам, что лежат позади меня, отражаясь в огромном зеркале, обрамлённом почерневшей металлической рамой. Машинально облизав ладонь, обвожу глазами до блёклости разноцветное чудовище, пытаясь очертить, высвободить, вырезать оттуда хоть один силуэт. В то же время меня настораживает тот факт, что совершенно никакого интереса к тому, как я здесь оказался, зачем я здесь и что это вообще за место, у меня нет. Я словно у себя дома. По сценарию, который сопутствует обыкновенно всем жизненным или придуманным ситуациям, в которых герой оказывается чёрт знает где, я должен судорожно пытаться понять происходящее. Мне же всё равно. Я был человеком, родившимся, чтобы сомневаться, чтобы искать и не найти. Сам себе я всегда казался каким-то полуживым, не до конца принадлежавшим обыкновенной жизни. На пути мне встречалось немало трудностей, а вместе с ними и ярких моментов, но ничего не способно было вызвать во мне эмоционального отклика. Что-то берегло меня от всевозможных переживаний. Я был не в силах до конца прочувствовать всё то, что происходило со мной, ощутить каково на вкус горе и счастье. Меня не радовало ничего, равно как и не огорчало, чем я себя и успокаивал. Даже такие минимальные эмоциональные воздействия как ушибленная коленка или вкусная еда не вызывали в моей душе ни единого шевеления. Я, помнится, никак не отреагировал на новость о смерти матери, но не потому, что у меня с ней были плохие отношения. Я чувствовал, будто что-то прогрызает дыру в том месте моей души, где и должно было поместиться горе, потому я ничего не чувствовал. Неплохо окончив школу, я поступил в университет, влюблялся и дружил. Я спал с женщинами и мужчинами, стараясь хоть в чём-то найти источник эмоций. Все эти факты я сейчас вспоминаю так, будто рассказываю о жизни другого человека, причём совершенно мне не близкого. Кто бы мог подумать, что говорю я о себе! Вдруг неожиданно, будто телепортировавшийся неизвестно откуда, возникает, вырисовывается в груде вещей мой скомканный старый вечерний костюм. Я, кажется, надевал его ещё на школьный выпускной. Он был давно выкинут, насколько я помню. Выкинут безжалостно, смят с наслаждением и упоением. Мне даже казалось, что я испытывал в тот момент, когда убивал эту одежду, кое-какие эмоции. Страшно подумать, что смерть мамы тронула меня меньше, чем ощущение мнущейся ткани в руках. Этот костюм символизировал моё школьное одиночество, мой отшельнический образ жизни, который я вынужден был вести. Я был угловатым, неуклюжим, отнюдь не симпатичным подростком без особых увлечений, ничем не могший порадовать требовательную и даже не очень требовательную окружающую среду. Моё лицо было из тех лиц, которые только и умеют, что улыбаться и плакать. Оно не утруждало своим образом память всех, кто когда-либо меня видел, даже и не один раз. Учителя никогда не запоминали моего имени. Я был тенью, но какой-то страшненькой, длиннорукой, жилистой тенью. Никакой романтики тут не усмотришь. Самое страшное, что я ясно осознавал свою никчёмность, но ничего не делал, чтобы исправить положение, я желал находиться в неведении. Но таким я был не всегда. Не то чтобы я стал меняться по своему желанию, это стало скорее необходимостью, даже потребностью, никак не зависящей от того, чего хочется мне. Произошло вполне закономерное явление в жизни подростка-неудачника. Я значительно изменился внешне, позволив парикмахерам чуть «переоформить» мои патлы, которые я теперь собирал в хвост, узнал, что такое элегантный пиджачок и зауженные рваные джинсы, которые, удачно сев на меня, дали разглядеть, что у меня вовсе не «палки», а почти женственно стройные ноги. Начав выглядеть так, я вовсе не превратился в манерного мальчика, просто такой облик заставил меня чувствовать в себе некую силу и уверенность. Я быстренько, очень расторопно заскочил в первый попавшийся университет, поступил на факультет журналистики, ведь литература у меня всегда была на высоте. Я умел писать, но был, видимо, слишком ленив и нерешителен для серьёзной писательской деятельности. Гениальности я никакой не желал, придумывать сюжеты и вырисовывать героев мне казалось слишком трудоёмким, давящим и даже удручающим занятием, а потому жизнь я отдал на то, чтобы кропать статейки в какой-нибудь локальной газетёнке. Я хотел красиво одеваться и просто отдаваться развлечениям. Надо сказать, сам себе я тогда напоминал Дориана Грея, погрузившегося в мир непознанного. Я открыл для себя множество новых ощущений, которые так привычны и понятны всему миру и так новы для меня. Я научился пить, заниматься сексом, я научился жить с мыслью о вседозволенности. Все эти мои новые увлечения не доставляли мне настоящего наслаждения, я придавался им скорее из-за желания поскорее вогнать в себя взрослость. При всех этих чудесных переменах моих характер оставался абсолютным двойником его школьного братца. Я был всё таким же угрюмым, безынтересным и совершенно необаятельным человеком. Единственным, кто был мне близок и не прерывал отношений со мной, был мой лучший друг, ставший им ещё со школьных лет. Остальным я мог показаться каким-то строгим и высокомерным, даже чопорным. Но сам я понимал, что общество людей мне не к чему, если брать в счёт мою неспособность испытывать эмоции. Неспособность или нежелание. Со временем я всё чаще стал задумываться над этим. Всю жизнь я ни о чём не беспокоился и ничего не переживал, я был спокоен, как пенсионерка в доме престарелых. Я искал, созерцал, пил, пробовал, облизывал, вслушивался, ощупывал, но эмоции проступали реже, чем чистые мысли в мозгу сумасшедшего. Повторюсь, единственным, кто понимал это и не ждал от меня ярких восторгов, был мой лучший друг. Мой друг художник. Теперь, когда окончен университет, он имеет неплохой успех, хотя, как и самому ему известно, незаурядностью особо не блещет. Мы с ним даже нашли повод воспевать нашу заурядность. Нам виделось в ней нечто мягкое, пастельное, растушёванное, теплое. Эта мягкость противопоставлялась в наших умах изломанности, кривизне, щемящей безнадёге гениальности. Наша заурядность против гениальности – это как диван и набранный номер службы доставки пиццы против мук отсутствия вдохновения, как прогулка по парку против часов, проведённых в мастерской. Мы были первыми, кто воспевал заурядность, счастливыми пленниками режима «никакого стресса». Жители туманного, сероглазого Санкт-Петербурга, мы уверены были в своей нежности, хрупкости своего здоровья и нервной системы, а потому избалованы до крайности. Но, несмотря на то, что мы являлись певцами заурядности (друг даже назвал нас первооткрывателями, стоящими у истоков концепции «заурядизма»), свои маленькие безумства мы тоже вытворяли. Они чаще всего не имели смысла и являлись следствием моего поиска новых ощущений, вернее способа пробудить их. Например, однажды мне непонятно почему вдруг взбрело в голову накупить косметики, разукраситься, красиво одеться и прямо в таком виде лечь в наполненную тёплой водой ванну. Я захотел этого как раз в тот день, когда наша университетская группа отправилась в ресторан, чтобы отмечать выпуск. Я сказал другу, что не желаю видеть разукрашенных однокурсниц с маникюрами из салонов красоты и однотипно уложенными мелированными волосами, а также не желаю видеть широкие ладони однокурсников на выпирающих, обтянутых платьями задницах. Друг решил остаться со мной. Почти все наши общие знакомые думали, будто мы спим друг с другом, потому как знали о моей бисексуальности и считали нас совершенно идеальной парочкой. Но с готовностью заверяю, что, даже сильно напившись, мы не взаимодействовали друг с другом никак иначе, кроме как по дружеской модели поведения. Внешность у моего друга самая запоминающаяся. Он невысокого роста, совсем не худощавого телосложения, но при этом безобразно полным его тоже не назовёшь. Ему просто отменно идут деловые костюмы. У него круглое лицо, наделённое правильными чертами. Линия губ чётко очерчена, лоб высокий, а тёмные глаза смотрят из-под тяжёлых век с высокомерной грустью. Его тёмные волнистые волосы аккуратно лежат на плечах. Таким красивым и эффектным он стал с тех пор, как убил в себе плаксивого, пухлого мальчика, постоянно чем-то болевшего. Единственный досадный недостаток, устранить который он оказался не в силах – это его не слишком красивые руки, которые из-за своих коротких пальцев и мягких ладошек не казались принадлежавшими взрослому человеку. Итак, сегодня у нас выпускной в университете. Я сижу, закрыв глаза, в ванной и чувствую, как вода приклеивает к ногам джинсы. У меня ярко накрашены глаза, но я совершенно не похож при этом на трансвестита, всё как-то аккуратно приросло к моим чертам лица. Меня накрасил друг, потому что сам я даже на собственной моде ничего рисовать не умею. Он лежит в ванной на полу и, заглядывая в прислонённое к стене зеркальце, прорисовывает на оттянутом пальцем веке стрелку. Мы вспоминали, как отмечали с ним выпускной в школе. Когда началось бессмысленное мелькание школьной дискотеки, мы вдвоём сидели на скамейке за школой, опустошая из горла бутылку вина и ведя неспешную беседу обо всём, что только взбредёт в голову. Для нас это был идеальный вечер, наполненный чем-то более приятным, чем скакание в тесноте между таких же скачущих, изрядно вспотевших тел под глупую музыку. Теперь друг жалел, что на большее моя фантазия тогда не решилась. На воспоминания о моей несуразице, прокравшейся в ту пору мне в голову, меня натолкнул блеск пластмассовой коробочки с вызывающе чёрными тенями, победно громоздившейся поверх остального барахла. Мне казалось, что после этой моей попытки возродить эмоции я раскрошил тени, наслаждаясь тем, как они, становясь угольным порошком, делают такими же угольными пальцы. Тот момент, когда я, совсем неживописно нахмурившись и придав своему лицу угрюмое выражение, стоял и крошил над раковиной остатки теней, стал ключевым в моей жизни. Я вдруг понял себя, понял, какие вещи всерьёз способны дарить мне эмоции. В моём сознании постоянно, на протяжении всей жизни присутствовала незамеченная необходимость что-либо ломать, портить, уничтожать. Я не подвергся эмоциям из-за смерти матери, потому что не я её убил, она была уничтожена не мной. Но что за наслаждение я испытывал, когда избавлялся от выпускного костюма, когда ломал в крошку тени! С детства я был дотошно-аккуратным со всеми принадлежавшими мне вещами, поэтому не имел привычки ломать игрушки, пачкать одежду. Можно сказать, я почти никогда не пытался нанести ущерб. Природа очень надёжно спрятала от меня источник эмоций за моим безупречным бытовым поведением. С момента этого осознания началась новая эра в моих экспериментах. Я стал жадно перебирать варианты, словно начинающий курильщик, стремящийся отыскать наиболее приятные для него сигареты. Мною было опробовано разрывание книг на мелкие кусочки; податливое, волокнистое, тяжёлое и мокрое сырое мясо, которое можно было истыкать ножом; одежда, которую я разрезал ножницами на лоскутки; банки с краской, которую я перемешивал между собой, зачем-то размазывал по рукам, выливал в ванну, рассматривая, как бежала в слив зелёная или красная густая струя, похожая на конвейерную ленту. Больше всего мне понравилось приводить в негодность одежду и книги. Именно эти предметы давали на выходе стопроцентный концентрат эмоций без примеси. Только один мой друг знал об этом пристрастии. Вначале я был очень неприхотлив к тому, чему предстояло погибнуть от моей руки. Я рвал старые и ненужные книги, вроде университетских и школьных учебников, превращал в лоскутки не годную для носки одежду. В процессе я получал чувство, которое конкретно нельзя было охарактеризовать как радость или печаль. Это было нечто выжимающее мозг, испещрённое фосфенами, темнящее взор, скручивающее мышцы. Сначала я со страхом подумывал о том, что это просто оргазм в какой-то новой его форме, а я нашёл не панацею, а обнаружил у себя склонность к фетишам и сексуальным извращениям. Потом я вспомнил, что при оргазме, который я получал неоднократно, мне доставалось не больше удовольствия, чем при сокращении мышц во время ходьбы или при моргании. Позже я стал задумываться о том, что порча чего-то более изысканного, дорогостоящего даст больше эмоций. И я стал придирчив. Я внимательно выбирал одежду, примерял её, убеждался в том, что она мне идёт, а дома выжимал из неё все чувства, что содержало её нутро известным способом. Я покупал элитные издания культовых романов, скрупулезно консультировался у продавцов, захаживал в самые дорогие книжные магазины. Я почти перестал есть, ибо зарплата моя уходила на удовлетворение несколько иных потребностей. Плюсы были: дорогие «узники» делали мои чувства куда сильнее. Друг начал называть меня наркоманом, а я парировал тем, что «отчувствываю» сейчас всю мою прошедшую жизнь, прожитую без эмоций. Для всех я был совершенно безынтересным человеком, этаким любящим красиво приодеться журналистишкой, почитывающим от избытка свободного времени умные книжки. Я незаметен именно потому, что не являюсь пленником настоящей зависимости. Прилично одет, по всем физическим показателям совершенно здоров, красив, трудоустроен, немного неразговорчив, но достаточно умён. Привыкший во время беседы мять или неслышно разрывать клочок бумаги, изламывать веточку. Ничего более. Я действительно был таким, пока довольствовался лишь порчей неодушевлённого. Приходя домой, сидел, как под кайфом, на диване, уставившись в одну точку, а руки в это время орудовали ножницами. Этого не видел никто. В тот день я пришёл к нему с новостью, способной вызвать отвращение. Я понимал это, а потому с волнением и тяжким чувством, будто мне уже отказали, постучал в облупленную, грязно-оранжевую дверь, больше похожую на небрежно отрезанный кусок металла. В период студенчества мы вместе с другом снимали одну на двоих квартиру в одной из старых, плачущих ржавыми подтёками по серым стенам девятиэтажек, коих множество в спальных районах Питера. Потом он решил переехать, найдя себе по дешёвке куда более смехотворное жильё, чем наше с ним. Мы были действительно небогаты, но мой друг ещё со школьных времён привык к некоторой «салонности» в образе жизни. Уже в старших классах он неизменно выглядел как настоящий франт. Деловые костюмы придавали его невысокой и аристократично припухлой фигурке изящества. К этому добавлялись каштановые кудри, крупными завитками лежащие на плечах, грустная надменность глаз. Он обожал джаз, и я помню, как на выпускном в школе он, нарочито небрежно закинув ногу на ногу, попивал вино под звуки саксофона. Да, он по-своему красив, и я люблю вспоминать об этой красоте, но почему-то никогда не был влюблён неё. Его никак нельзя было назвать длинноногим стройным красавчиком с торчащими ключицами и длинными изящными пальцами. Именно поэтому, когда наступало лето и все эти красавчики облачались в шорты и майки, обтягивающие их стройные тела, элегантный франт начинал страдать. Он прощался со своими пиджаками, плащами, стройнящими чёрными рубашками и одевался в то, что положено носить летом, чтобы было комфортно. Шорты и футболка или же клетчатая рубашка не скрывали недостатков. Широкая светлая одежда полнила его, даже делала будто бы приземистее, а обтягивающие футболки не скрывали небольшого, но всё же имеющегося животика, ладони постоянно краснели от жары, а что касается шорт, то они просто отвратительно ему не шли. В кедах, футболке и шортах с широкими карманами, с собранными в хвост кудрями он напоминал скорее компьютерщика или разносчика пиццы, чем былого денди. Именно из-за необходимости такого перевоплощения мой не любящий плохо выглядеть и пахнуть друг нещадно прогуливал физ-ру в школе. Сейчас он, вымуштрованный в университете, обладающий фундаментальными навыками живописи, но не имеющий никаких особых талантов, наладил не без помощи своего предприимчивого отца небольшой бизнес по изготовлению портретов и любых других картин на заказ. Технически он превосходно владел кистью, но фантазии и собственных идей не имел. Бизнес приносил кое-какие деньги, которые уходили на шикарную жизнь. Он не водил девушек в свою жалкую обветшалую квартирку, закулисье степенности, роскоши и сигарного дыма, а снимал номер в хорошем отеле. Он не считал, что в ресторане есть блюдо, которое ему не по карману, поэтому брал всё, что ему приглянется. Свои бесшабашные траты он совершал преимущественно при мне, угощая меня устрицами, осетриной и дорогим алкоголем. Друзей, помимо меня, у него было не так уж много, он, как и я, не выносил больших компаний. После красивой жизни я до следующего появления денег у него в кошельке кормил его магазинными пельменями и сосисками, которые ел и сам из-за своей вышеупомянутой страсти, отнимающей уйму денег. Итак, сегодня я постучал в дверь к этому франту-художнику. Он открыл мне, и я понял, что застал его в самом лучшем расположении духа. На нём была мешковатая светло-голубая рубашка из мягкой ткани, которую он носил обыкновенно дома и джинсы, не скрывающие лодыжек. Кудри вдохновенно раскидались по плечам, и видно было, что обыкновенная обломовская леность, шарфом укрывающая этот дом, ненадолго уступила место рабочей активности. Из квартиры доносился запах штукатурки и еды из фаст-фуда( при том, что всем друг врал, будто не переносит фаст-фуд). Он поприветствовал меня, улыбнувшись и показав ряд крепких ровных зубов, а потом даже приобнял, потому как мы давно не виделись. Всё в поведении этого капризного, взрывного и неуступчивого, однако ранимого и требующего постоянной заботы человека указывало на то, что сегодня у него явно хорошее настроение. Он усадил меня на диван и некоторое время рассказывал мне о мелочах своей жизни, оттягивая момент, когда я должен был поведать ему о цели моего визита. На днях приезжала его мама, ему поступил дорогостоящий заказ, его сестра выходит замуж, а очередная девушка кинула его, найдя себе более подходящую кандидатуру. Он активно жестикулировал, говорил громко и возбуждённо, периодически хватал меня за руку. Его густые брови красивой формы то опускались, то снова вскидывались, как бы в удивлении, рот не переставал улыбаться. Закончив говорить о себе, друг спохватился и предложил мне чаю. Из кухни доносились вопросы о том, как я себя чувствую, как проявляет себя моя странность, нужна ли мне его помощь. Мне нужно было кое-что, и я горячо надеялся на присущую другу безотказность. Он вернулся в комнату, поставил на утончённый новенький журнальный столик, бывший чужаком в больной и грустной запущенной квартире, две кружки чая, а потом приволок ещё две креманки вишнёвого варенья. Сколько я помни своего друга, он без ума был от вишнёвого варенья, даже шутил, что оно у него вместо крови. Я теперь испытывал смешанные чувства, истекая его любимой сладостью. Итак, он снова уселся рядом, тут же схватил свою креманку и отправил в рот несколько ложек варенья, а потом вопросительно и выжидающе взглянул на меня. На все его вопросы я давал односложные и неисчерпывающие ответы, чем только раззадорил его любопытство. – Что-то случилось? – спросил он, продолжая со свойственным ему аппетитом поглощать алый сироп, даже не запивая его чаем. Я решил не медлить больше и сразу приступить к разъяснениям. – Дело в том, что я пришёл, потому что у меня просьба, – процедил я сквозь улыбку, хотя улыбаться мне совсем не хотелось. Как оказалось, это довольно сложно – говорить серьёзно и с неким драматизмом, как это делают актёры в фильмах во время роковых признаний. – Ты ведь знаешь, что я сейчас на новом уровне в своей зависимости? – получалось настолько нелепо и косолапо, что я мечтал поскорее закончить этот разговор. – Да, я знаю. У тебя с этим какие-то проблемы? Ты себя странно ведёшь, – друг насупился. – Просто я выдвинул что-то вроде новой теории по поводу моей странности. Или… не знаю, как лучше это назвать. Да, вроде так. Понимаешь, до этих пор я портил только неодушевлённые предметы, но мне стало интересно, что будет, всмысле изменится ли что-то, если я попробую испортить что-нибудь одушевлённое, например себя… – Подожди, что ты хочешь этим сказать? Я тебя ни черта не понимаю. – Хочу, чтобы ты меня хорошенько избил, – отрапортовал я, не в силах больше терпеть. –Что-о-о?! Повтори, что ты сейчас сказал! – на его лице изобразилась гримаса возмущения и негодования. –Я не собираюсь ничего повторять, потому что ты отлично всё слышал! – прокричал я куда громче него, испугавшись такой бурной реакции на мои слова. Тут мой собеседник вскочил со своего места и замельтешил по комнате, размахивая руками в широких рукавах рубашки, словно птица крыльями, иногда останавливаясь, чтобы что-нибудь вскрикнуть. Я лишь наблюдал за суетливыми движениями этого человека, бывшего обыкновенно медлительным и степенным. Я желал единственно одного – поскорее закончить всё это, потому что никогда не испытывал такого жгучего чувства стыда. Успокаивало лишь одно – я не унесу в себе никаких дурных воспоминаний об этом стыде. –Нет, это немыслимо! Дружище, ты сходишь с ума! – друг замялся, нервно и порывисто вскинул руки и продолжил, – Тебе пора останавливаться, ведь знаешь… Ты знаешь что? Это уже совсем ненормально! –А тебе пора бросать курить. – сам не зная зачем вставил я. – Посмотри на меня, разве я способен кого-нибудь избить? С этими словами я окинул взглядом его маленькие мягкие ладони, невысокий рост, доброе и красивое лицо, носившее всегда выражение спокойной грусти, а не враждебности. – Хочешь сказать, ты никогда не лупил младшую сестру? – Она меня лупила! Я могу тебе помочь, но не тем способом, каким ты меня просишь. Допустим, ты хочешь как-то «испортить» себя, и тебе для этого нужна поддержка. Я готов быть рядом, если ты захочешь протыкать себя иголками или делать что-нибудь ещё вроде того. Но я бы на твоём месте уже остановился. Чувства той силы, которую ты хочешь получить, нормальные люди уже не испытывают. – Я не выношу колющей и режущей боли. Ты ведь помнишь, как мы оба скатываемся по стене в полуобморочном состоянии, когда сдаём кровь на анализ. Мне нужно, чтобы меня избили. Сделать это для меня способен только ты. Хочешь сказать, ты не в состоянии дать мне хотя бы пощёчину? –Я должен быть крайне разозлён. Не представляю, что ты должен сотворить, чтобы довести меня до такого состояния. Ты же понимаешь, что я не склонен проявлять физическую агрессию. –Обстоятельства усложняет ещё и то, что ты сейчас не голоден, – ехидно улыбнулся я. –Вот если бы я знал, что это тебе действительно необходимо, что только это может заставить тебя чувствовать, я постарался бы преодолеть себя и помочь. Но сейчас обстоятельства усложняет не то, что я не голоден, а то, что я считаю твою просьбу просто блажью. Здесь тебе не бойцовский клуб, и бить тебя никто не собирается. Нет у меня мотивации это делать, – он передёрнул плечами, как бы подчёркивая свою непричастность к моей просьбе и горделиво скрестил руки на груди. –Я знал, что ты откажешь, но мне, правда, больше не к кому обратиться. Я не могу даже описать, насколько мне обидно. Кажется, что я абсолютный дурак. Когда тебя просят о чём-то таком, что кажется глупым, но ты оказываешься против, то можно отказать более деликатно и… Моя речь прервалась ощущением жгуче плеснувшего по щеке удара. На секунду я почувствовал в себе такую концентрацию эмоций, такой накал, что ужаснулся тому, что не смогу удержать его в себе, умру, поглощённый им. Я взглянул на друга. Он смотрел на меня по обыкновению грустно и флегматично. –Можешь не привыкать, потому что больше я этого не повторю. –Ты просто представить себе не можешь, что я только что ощутил! –То, что ты ощутил, было явно сверх нормы, необходимой для нормальной жизни, – он говорил угрюмо и строго. –Тебе не приходил в голову, что это уже моего ума дело? – с вызовом спросил я. На этот раз я с готовностью ожидал удара, потому что понимал, что друг уже сдался. Меня действительно вновь полоснуло по щеке. Находясь где-то за пределами сознания, я подставил под удар вторую щёку. Внезапно я почувствовал на своих предплечьях холодные, влажные и мягкие прикосновения. Повинуясь им, я поднялся с дивана. Удары посыпались на меня ото всюду. Я чувствовал их на груди, вновь ощущал на щеках, в расквашенном носу появилось знакомое с детства чувство, сопутствующее продолжительному плачу. На узкой границе между болью и конвульсивным, вспышкообразным, беспорядочным и в то же время пугающим и гнетущим ощущением собственной всесильности разместилось чувство стыда и обиды, рано или поздно наступающее при длительном избиении. Я понимал, что испытываемое мной сейчас уже не похоже на эмоцию, это нечто большее. Это осознание пугало, но не просто пугало, вселяло какой-то пикантный мрачновато-серый страх, который не сковывал, но постепенно умерщвлял тебя. Удары не были слишком сильными, но когда они посыпались на голову, я, кажется, упал на колени. Думая об этом теперь, я понимаю, что меня никогда в жизни до этого не избивали, и если бы в школе меня угораздило ввязаться в драку, путь к познанию самого себя стал бы куда короче. Уже стоя на коленях, я вдруг непроизвольно начал плакать. Это был истеричный, надрывный плач, заставляющий меня содрогаться. Я плакал, по моим ощущениям, будто от большой радости и великого горя одновременно. Удары мгновенно прекратились и надо мной, задыхающимся и вопящим, склонился мой обидчик. Потом он присел рядом на колени, заправил за ухо пару тёмных завитков и глянул на меня озабоченно и сочувственно. Он легонько тряхнул меня за плечо и, увидев, наконец, моё красное, распухшее лицо, спросил: – Тебе больно? Я перестарался что ли? Но мне не было больно. А если и было, то ровным счётом никак не заботило. Пару минут назад я ощущал нечто, недоступное никому, я был там, куда нет путей ни для кого, кроме меня. Теперь я ощущал одну только усталость. Я был поднят с пола теми же аккуратными ненавязчивыми прикосновениями и уложен на диван. С этих пор я стал гораздо чаще навещать дом лучшего друга. Я звонил в дверь, и он открывал мне, даже не произнося приветственных слов. Молча переступив порог квартиры, я снимал пальто, параллельно задавая дежурные вопросы о состоянии его дел. Он, меланхолично разглядывая выцветшие обои, отвечал. Могло показаться, что наши отношения ухудшились, стали куда более сухими и даже неприязненными, но это было совершенно не так. Что-то действительно поменялось, но я не в состоянии объяснить, что именно. Я не переставал чувствовать укоризну и осуждение с его стороны, но в тоскливом взгляде, обращённом ко мне, я читал снисходительную жалость. Я всем сердцем верил, в то, что мы остались такими же прекрасными друзьями, какими были раньше. Вечер, проведённый у него дома, непременно заканчивался избиением. Мне не понятно до сих пор, как человек с той внешностью и манерами, какими обладал мой друг, мог сделать то, что он делал со мной. Будучи не один раз избит им, я до сих пор искренне верю в то, что драться он не умеет. Со злости он мог швырять вещи, кричать и нервно стучать пальцами по столу, но вряд ли был способен кого-нибудь избить. Как же интересно глянуть на него, бьющего меня, со стороны! Наверняка от его молчаливой грусти не оставалось и следа. Мягкие черты лица грубели, губы поджимались, в глазах читалась угрожающая сосредоточенность. В своих экспериментах с избиениями я научился доводить себя до такого состояния, при котором мои чувства были настолько оголены, что любое, даже самое осторожное прикосновение к ним вызывало жжение. Они кровоточили, ныли, физически ощутимо болели, словно оголённые содранной кожей мышцы. Я не катался по полу в истериках, как это можно было себе представить, но в течение нескольких часов моя нервозность и чувствительность оставались на высшем пределе. Со мной нужно быть предельно осторожным, необходимо обеспечить мне абсолютную защищённость. Любое лишнее слово или действие вызывало во мне настоящую бурю эмоций. Я мог начать капризно ныть, громко рыдать или же трястись от какого-то только мне понятного страха. Я нуждался в тихих, ненавязчивых разговорах, нейтральных вопросах, наивысших проявлениях заботы. Моменты, когда чувства, которые необходимо держать внутри себя, были из меня вынуты, приносили не только мучения. Я был способен замечать всё то, чего человеку не положено было замечать. Мне казалось, что если бы передо мной сейчас предстала небольшая группа людей, то я смог бы прочувствовать мысли и настроение каждого человека. В полутёмной комнате нас оставалось двое: я, сидевший в самом дальнем углу, покрепче вжавшись в диван, и мой друг, силящийся нарисовать хоть что-нибудь при неярком свете торшера. Часто он рисовал меня, дикого, уставшего, забившегося в угол. Видимо, мой образ был достаточно неплох, драматичен и интересен. Однажды я рискнул спросить у него, как же он всё-таки решился сделать это для меня. Он ответил тем, что действительно не вправе решать, нужно мне то, что я сейчас испытываю или нет. Он добавил, что избить кого-то, кто не сопротивляется и, к тому же, хочет этого, невероятно легко. Друг, в свою очередь, поинтересовался тем, какой мне толк испытывать страдания, которым я себя подвергаю. Он не верил, что можно получать от этого какое-то удовольствие или же «ощущение настоящей жизни», за которым я так гнался. Я согласился с ним и решил рассказать, почему не могу отказаться от нынешней зависимости. Дело в том, что теперь порча книг, одежды или же других предметов меня больше не удовлетворяла. Я, сидящий с ножницами и кромсающий что-нибудь, казался себе редкостным идиотом. Мне просто не верилось, что раньше эти манипуляции приносили какие-то ощущения. Совсем отказаться от того, что составляло сейчас практически смысл моей жизни, я не мог, поэтому приходилось довольствоваться теми мерзкими ощущениями, доступными сейчас. Друг предложил начать отвыкать так, как это делают наркоманы: переходить на более маленькие дозы. Он сказал, что теперь может не избивать меня, а раздавать удары «поштучно», то есть каждый раз просто хорошенько огревать меня по щекам или бить в нос. Я согласился перейти к «отвыканию» и «пройти курс терапии». Почти каждый день я получал свой удар, пробуждавший в моём полусгнившем, отсыревшем мозгу маленькую, тут же затухающую искорку. Чтобы хоть как-то сгладить своё излечение, я начал вредить себе сам, что, конечно, сказывалось на выздоровлении не слишком хорошо. Мне до сих пор не удалось научиться терпеть режущую боль, а потому приходилось прибегать к различным ухищрениям, помогавшим избежать её. Я окунал руки в горячую воду, ронял что-нибудь тяжёлое на ноги, даже пытался брызгать в глаза лимонной кислотой. Эти действия тоже не давали мне всего, что я испытывал раньше, в первую очередь они приносили лишь боль. Моё окружение давно уже стало замечать, что со мной не всё в порядке. Я успел привыкнуть к толкам о моей наркомании, людские языки поженили меня, после чего трагично развели. Теперь, по слухам, я то ли спиваюсь, то ли серьёзно увлечён наркотиками, то ли готовлюсь покончить с собой. В том коллективе, в котором я работал, люди не ведали о других проблемах, кроме развода или нехватки денег. Тем временем я, мечась в бесконечном круговороте мучений, приносимых мне отсутствием избиений, своих жалких, только раззадоривающих боль попыток самому «портить» себя и необходимостью продолжать жить, я начал задумываться о новом способе пробуждения чувств. Когда я сам понял, что должно идти в закономерном порядке после данного этапа в моих экспериментах, я ужаснулся. Но успокоение и принятие всего как должного наступило быстро. Понятно было, что двигаться куда-то, кроме как вперёд, я не мог, но и оставаться на этапе, от которого я взял уже всё, тоже было нельзя. Именно так, сидя за столом в своей небольшой кухне, отхлёбывая из кружки чай и бессмысленно уставившись на источающее свет окно, я решился на убийство. После того, как это решение было принято, я провёл свой день в состоянии куда более отчуждённом от внешнего мира, чем обычно. Меня теперь отнюдь не пугала необходимость убийства, даже несколько забавляла столь окончательная отстраненность от собственного рассудка. Мечась по тесной, пыльной и даже будто пожелтевшей, словно страницы архивного документа, редакции нашей газеты, я пытался успокоить метание торжествующих мыслей. Выход, который я смог найти, казался мне почти гениальным, не имеющим изъянов, до смешного легко исполнимым. Найдя его, я уже больше не сомневался ни в чём, не рассматривал иных вариантов и ни в коем случае не убеждал себя поменять тактику. Казалось, в этом нет необходимости. То, что я решил сделать логично, неоспоримо, понятно. Даже краешком разума я не осознавал тогда, что убийство не должно казаться нормальному человеку чем-то самим собой разумеющимся. Не задумывался я и о том, что ждёт меня после того, как я совершу это самое убийство. Жертву я выбрал сразу, не раздумывая долго, действуя по принципу наибольшей лёгкости исполнения. В тот день я был так спокоен, как не был спокоен последние несколько лет. Я не понимал, насколько глубоко и прочно засела во мне моя зависимость. Она затмила меня, и я думал и действовал лишь в том ключе, в каком необходимо было ей. Она не видела ничего зазорного в убийстве, а значит я, её верный слуга и почитатель, не должен был усомниться в принятом ею решении. Словом, мы спелись. Вдруг, как кипятком ошпаренный, я отвлекаюсь от своих воспоминаний и снова всем сознанием начинаю присутствовать в держащей меня комнате. Я вдруг осознаю, что дальше пыльного, взбудораженного утра в редакции ничего не помню. Ну конечно, наверняка дальше ничего и не было! Я оказался в этой комнате в момент после принятия решения, чтобы осознать, насколько глупое и бессмысленное в своей жестокости мероприятие я задумал. Возможно, время специально для меня ненадолго остановилось. Но как сделать так, чтобы оно снова пошло? Я ощутил, будто кто-то обхватил моё правое запястье. Хватка была сильной, настойчивой и в то же время так трогательно отчаянной и будто молящей о пощаде. Я обратил внимание, что место, на котором ощущалось прикосновение, вишнёвое варенье избегало. Там я наконец видел чистую кожу. Точно такое же прикосновение вдруг обхватило моё левое запястье. Я начал чувствовать, как какая-то странная, взявшаяся из ниоткуда сила отталкивает меня, пытаясь сделать так, чтобы я упал. Меня словно хотели обезвредить. Тут к горлу подступила тошнота, а боль умирающего рассудка отдалась саднящей и ноющей болью в теле. Рядом со мной, практически у моих ног, я услышал звук упавшего на пол металла. Я уже больше не находился в комнате. Теперь я наконец чувствовал движение жизни и ощущал её прямо сейчас. Всё, что я видел, было исполосовано нависшими на глаза прядями тёмных волос. Передо мной было испуганное лицо друга, смотрящего на меня ошарашено и непонимающе. Обеими руками он удерживал меня за запястья, пытаясь оттолкнуть от себя. Рядом на полу, выпавший из моей руки, лежал нож. Мне нельзя затягивать друга на руины созданного мной разрушения. Там были многочисленные сломанные предметы, там был я, голый, страшный, тоже сломанный. Вишнёвое варенье – лишь предупреждение, что и он там может оказаться. Нельзя допустить этого. Если сейчас я вне комнаты, стало быть, я больше не испорченный пленник своей зависимости? Я здоров? А это значит, что я в состоянии действовать. Я попытался высвободить руки, но друг не отпускал их, теперь он по-настоящему боялся меня, лишился всякого доверия ко мне. Когда я осознал это, случилось невозможное. Мне вдруг стало так тоскливо, всё показалось безнадёжным, стало даже жаль себя почти до слёз. На меня навалилась настоящая тоска. Самая обычная, знакомая каждому, такая, какой никого не удивишь. Но я чуть не задохнулся от осознания того, что самое настоящее чувство сейчас переполняет меня. Оно пришло само, его не звали, не умоляли прийти, жалко и отчаянно ломая что-нибудь. Так навсегда закрылась дверь в комнату, хранящую обломки прихотей моей зависимости.