Cordelia

      Кап-кап-кап... За древними стенами ее темницы лил дождь, будто разверзлись хляби небесные и день смешался с ночью; истошно скулил ветер, гнул к земле старые дубы, ломал корявые ветви, неистовствовал; печально шелестела листва.       Кап-кап-кап... Отчаяние, безысходность и мрак тянулись к ней, расползаясь тьмой из углов ее маленькой клетушки — пять шагов вправо, пять шагов влево, пять шагов ее несвободы. Двадцать две тысячи восемьсот девяносто один, Корделия лихорадочно считала минуты, уже не следя за ускользающем временем, просто что бы не сойти с ума; ее разум по прежнему оставался главным ее сокровищем; сокровищем, что все чаще отказывало ей, сбивалось и терялось в первородном ужасе.       Кап-кап-кап... Всего лишь мужчина, самый обыкновенный, неприятный; ее выворачивало от омерзения,когда его мокрые липкие губы касались ее губ, бархатистой кожи, золотистых волос; правильное аристократическое лицо, искаженное гримасой страсти, нависало через чур близко; жесткие, как стальные прутья, пальцы вцепившиеся в ее нежные бедра, причиняли боль. Но страха не было, лишь презрение; загнанная и распятая она не боялась ни маркиза, ни странных приспешников его безропотно перенося унижения, так за сотни лет до этого первые христианские мученицы терпели пытки неверных обретая святость; так, да не так — религия Христа завещает прощать, подставляя то одну, то другую щеку; Корделия никого прощать не собиралась, она не молилась богам, которых нет, не просила небо о помощи, лишь наблюдая за тем, как де Блуа оправляет свой роскошный камзол и довольный собой покидает ее камеру, смутно надеялась, что он не вернется. А он возвращался, иногда по несколько раз на дню, бил с особым наслаждением по ее хорошенькому личику, таскал за волосы, топтал ногами, насиловал и кончал, очень быстро и очень бурно; он ненавидел ее так же сильно, как и желал, или ненавидел за то, что желал. Маркиз приходил к ней до тех пор, пока ее беременность не стала очевидной, а страсть уступила место расчетливому безумию. « Жалкая прирученная волчица» его последний плевок задел особенно сильно, она смолчала, в притворной покорности опустив голову, пряча глаза. Никчемный человечишко не подозревал — волков невозможно приручить, или сломить, только пристрелить; воя от беспомощности, хоть и со сломанными клыками они отступают и затаившись, ждут.       Каморка выделенная ей оказалась не так уж плоха — теплая и сухая, вместо соломенного тюфяка, вполне приличная кровать и крошечное окошко под самым потолком — кусок голубого неба в окружающей ее серой убогости, по личному распоряжению маркиза, его насмешка, преследующая ее изо дня в день — путь к свободе, которым невозможно воспользоваться. Каждые три дня Корделию навещал доктор: близоруко щурясь, осматривал ее; проверял пульс, вес, с особой осторожностью, приставив медную трубку к ее животу, слушал сердцебиение плода. Плода... Поняв, что понесла, Коределия перестала принимать пищу, билась головой о стены, стремясь размозжить череп, порвала простынь в бесполезной попытке удавиться. Ее кормили насильно - трое лакеев, скрутив и разожмав ее челюсти, вливали в рот питательную бурду, но стоило им выйти за порог, как она исторгала все запихнутое в нее; пытку тут же повторяли. У дверей ее комнаты сутками дежурила стража, предотвращая любые ее попытки навредить себе. Ее блестящий интеллект, ранее не знавший преград, свободный, точно птица в полете, поймали в такую же клетку, как и ее саму. Золотой фее вырвали крылья, обрюхатили и втоптали в грязь. Корделия изводила себя, тщетно цепляясь за любую призрачную возможность вытравить ублюдка; с каждым новым днем плод рос в ней и развивался, воруя ее силы, ее жизнь.       Кап-кап-кап...       Все изменилось однажды, ранним утром, на исходе зимы; мокрые крупные снежинки падали на землю мягко, бесшумно; ночь отступала неохотно, горизонт только-только окрасился бледно желтым, но в замке уже начиналась обычная утренняя суета. Корделия проснулась внезапно от странного, непонятного ощущения; она не успела еще ничего осмыслить, как ощущение, нечто странное, движение в ней самой, повторилось; плод внутри нее пошевелился. Недоверчиво, дрожащими тонкими пальцами, она прикоснулась к своему округлившемуся животу, почувствовав новый толчок — плод говорил с ней. Плод? Дитя!, ее не рожденное, не желанное дитя говорило с ней. «Мама» Корделия, искусала губы сдерживаясь, чтобы не завыть в голос; неловко свернувшись на узкой кровати калачиком, обняв саму себя, она впервые с момента своего похищения рыдала; нежность, что пробудилась в ней, душила ее, едва позволяя вздохнуть. Дитя. Ее дитя, плоть от плоти ее, сердце от ее иссохшего, почерневшего сердца... Как ты малыш? Хорошо ли тебе? Я никогда не оставлю тебя... Ее утешение, новый смысл ее жизни. Она пела ему, пересказывая легенды своего народа, говорила, чувствуя ладонями выступающую крохотную ножку; ее дитя жадно впитывало ее знания и ненависть; Корделия верила, ребенок этот не станет оружием де Блуа, родиться на горе его и погибель, ведь в нем, пусть и смешавшись с гнилой маркизовой кровью течет и ее, волчья, кровь.       Кап-кап-кап...       День смешался с ночью, дождь все лил и лил, стремясь затопить весь мир, будто разверзлись хляби небесные, будто само небо оплакивало ее, их. Корделия, изнемогая, металась по комнате; только движение - пять шагов вправо, пять шагов влево, приносило ей подобие облегчения. Белье и нижние юбки ее промокли, прилипли к телу, потяжелели; приступы боли, дикой, ослепляющей, все чаще разрывали ее естество; дитя, что девять месяцев носила она под сердцем, ее маленький волчонок, раздирал ее изнутри, готовый показаться на свет.