Люблю

      Оливер сжимал хрупкие плечи парня, вдыхал запах его смолистых колючих волос, вытирал тыльной стороной ладони стекающие слёзы. Он слышал стук его сердца, слышал, как тот задыхается, пытаясь избавиться от рвотных позывов, слышал, как тот тихо сходит с ума. — «Болезнь не касается высокородных», — говорили они, ведь раньше так и было. Со всеми. Но не с ним.       Оливер видел, как Кел увядает на его глазах, как со временем перестаёт хвататься за жизнь. Он сдался. Принял происходящее с ним дерьмо как должное, словно знал, что это произойдёт.       Он улыбался. Сквозь слезы, сквозь разрывающую всё внутри боль, но улыбался, потому что не хотел, чтобы его Оливер знал, как ему плохо. Говорил, что всё пройдёт, в очередной раз отхаркивая кровью, не веря в собственные слова. Это был приговор. Окончательный, не подлежащий обжалованию. И Кел принял это.       Он держался дольше всех остальных, то ли по «счастливой» случайности, то ли потому, что принадлежал к высокородным. Месяц с лишним его терзали эти боли, эти чёртовы боли, и он, впервые за всю свою жизнь, молился, чтобы это прекратилось.       Вертран не унимался. Носился по всем волшебным лавкам в поисках зелья от гнетущей болезни, но его не было. Его не существовало, только он отказывался верить в это, отказывался отпускать Кела в лучший, как многие говорили, мир. Он перестал верить в слова общества.       Сердце пропускало глухой удар, когда Домиан резко поднимался и тянулся к тазу, а потом, как ни в чём не бывало, возвращался на своё место, и улыбался как прежде.       Оливер хотел рыдать навзрыд, глядя на покрасневшие и уставшие глаза друга, хотел успокоить его, помочь, но не решался даже прикоснуться к нему. И он рыдал, захлёбываясь собственными солёными слезами, вжимаясь лицом в подушку, от которой пахнет Келом, его Келом. Родным… — Люблю, — обнимая его, шепчет Домиан, обжигая холодным дыханием уши, шею, заплаканное лицо. — И я тебя, — целует, чувствуя металлический привкус крови на языке, обнимает крепче обычного, но всё же аккуратно, словно Кел — хрупкая кукла, которую он боится сломать.       Оливер проводит пальцами по холодной руке Кела, по крышке гроба, по надгробному камню. Дождь беспрестанно хлещет по рыхлой земле, барабанит по крышам зданий непозволительно громко, нарушая симфонию одиночества.       Сизые тучи сменяются белоснежными облаками, позволяя жителям Кройстхема насладиться солнечными лучами. Последний день…       Он вновь приходит на его могилу, оставляет на ней цветы и свои слёзы, своё тепло, так необходимое Домиану. Он приходит каждый день. — Люблю, — говорит он раз за разом, с улыбкой на лице, подобной той, что день за днём ему дарил Кел.       И каждый раз он представляет, как слышит в ответ теплое: — И я тебя.