Бертрам

Мы опять сидим с Бертрамом вдвоем. Я — поджав под себя ноги, и он — укутавшись в свой извечный алый плащ. Просто сидим и молчим, думая каждый о своём, — в этом есть какое-то необъяснимое очарование; всё представляется зыбким и миражным, хрупким. Только тронь – и эта реальность разорвётся, как лист промокшей газетной бумаги – неровно и некрасиво. Но пока тишина клубится у ног и ластится, и едва ли не гортанно мурлыкает, как большой домашний кот. Но на то она и тишина — чтобы не издавать ни звука. Она может быть какой угодно: драматической, пушистой и зыбкой, но не горлопанящей; карт-бланш на это никто ей не давал. Бертрам невозмутимо перелистывает страницы книги в добротном кожаном переплете и изредка морщится, стуча пальцем по губам. Плащ струится кровавыми потоками и спадает вниз. Да, Бертрам такой — извечно средневековый и потерянный между эпохами, как Васко да Гама в своём путешествии. Но, в конце концов, мореход ведь отыскал свой путь. Свет не проникает сквозь толстые бархатные шторы, и воздух дышит неспешностью и покоем. Всё застыло, как муха в куске смолы. Казалось, она ещё треплется, дергая крылышками, и свобода так близка, но пройдёт ещё сто лет, и смола, эта громада безбрежности, затвердеет и превратится в гладкий кусок янтаря, изумительно блестящий на солнце. Которое наконец не будет бояться заглянуть за пыльный кусок тяжелого бархата. Да, так и должно быть — тишина останавливает всё. *** Бертрам возник неоткуда и очень давно. Он просто пришёл мальчишкой с бесшабашно растрепанными волосами, весь в шрамах, и так же кутался в свой алый плащ с вышивкой золотой нитью по краю. Появился, когда я фальшиво протягивала ноты песенки из "Бременских музыкантов". Навязчивый мотивчик преследовал с утра и, мурлыча себе под нос, девчонка с туго заплетенными в светлую косу волосами бестолково водила жёлтым мелком по блестящему картону. Мелок ломался и крошился, солнце выходило кривым и всё больше уплывало к краю листа, а Бертрам топнул ногой и сказал: — Не пой. У тебя плохо получается. Он был похож на наследника герцога – малолетнего маркиза, удравшего из родового замка вслед за отцом, на охоту на оленя. Мальчишки ведь всегда любили приключения и рассказывать о своих подвигах. Бертрам особенно обожал историю о том, как он своим мечом одолел Самого-Страшного-Дракона-Которого-Можно-Придумать и на своём коне увёз Спасённую Принцессу в свой замок. И было совершенно неважно, что меч был деревянным, наспех сколоченным лишь для того, чтобы юный маркиз не утаскивал острый-острый отцовский кортик – с таким в особо удачный год ходили на медведя — конём была палка с игрушечной головой, а драконом – несколько связанных и подвешенных простыней. Я тогда недоверчиво распахивала глаза, постоянно лепетала: «Что, прямо как в сказке?» – и закрывала лицо колючими рукавами шерстяного платья. Так мы с ним и подружились. И вместе дорисовали солнце. *** Он любил ходить вприпрыжку, забавно подскакивая на ровном месте. Болтал без умолку и всегда рассказывал какие-то небылицы про огромные стеллажи с клубникой в киоске на трамвайной остановке. Бертрам махал руками, показывая на заляпанное стекло, а я послушно прилипала носом к витрине, стараясь разглядеть за мутной дымкой бока сочной ягоды. Вокруг громыхали подъезжающие красно-жёлтые рогатые гусеницы, плевались едким дымом автобусы и скалились «Тойты». Но стекло было тихо и безмятежно. Но этим оно и манило – впереди маячили три часа в гаме и фортепианной музыке. Бертраму занятия хореографией не нравились, и обычно он сидел на подоконнике. Музыка лилась тихо и стихийно, но обращать на это внимание не хотелось, да и не было времени – я всегда не любила па де буре. Деревянный станок был слишком высок, я – низка. Метр с кепкой – что вы хотите. Это упражнение сложное: согнуть колено, прижать ногу к лодыжке, выпрямить, перенести вес – и заново и в обратном порядке. Как бы не запутаться. Тут уж не до музыки. Пам-парам-пам-пам – звуки резко врывались в сознание и мельтешили, а я закрывала глаза и послушно перебирала ногами, всё быстрее и быстрее, еле успевая сдвигать руки то влево, то вправо – чтобы не упасть. Иногда не успевала – пам! – и сбивалась. А Бертрам смеялся, радостно хлопая в ладоши. Смеялся не только он, но и девочки-товарки, а я обиженно хлюпала носом – в ритм, как говорила наша преподавательница, «во вдохновение всего», попасть не получалось. И ещё она говорила, что мне медведь на ухо наступил, и у меня нет таланта – Бертрам корчил рожи и танцевал менуэт посреди зала. Зачем – не ясно. *** Бертрам был моим другом. Выдуманным – он появился до того, как мне объяснили, что это – плохо. Но и потом фраза: «Она ребёнок, это пройдёт» – не вызывала опасений. Ан-нет, не прошло. Я мотала головой, упрямо стараясь вытрясти его, как бельё из шкафа. Бертрам подобных манёвров не оценил – лишь обиженно замолчал на одиннадцать лет. И в голове проявилась блаженная, как казалось, тишина. Не было ни ритма, ни звука, ничего – лишь завод на следующий день. И еще сотни тысяч таких поворотов ключа в гнезде музыкальной шкатулки. Мне приходилось дёргаться, как маленькой фарфоровой балеринке под прерывающуюся музыку. В моей шкатулке в один момент поломались гребешки в звуковом механизме, и стандартное «Рондо» выходило косо-криво. И так косо-криво прошло какое-то время. *** Я готовилась к экзамену по истории. А мысли сказали, как зайцы – с Великой Французской Революции на фривольную песенку«Солнце, купи мне гитару». Бертрам хмыкнул и поддержал, вспоминая следующую строку: «Научи курить план!» Я от неожиданности уткнулась носом ровно в строчку о Святейшем Синоде и улыбнулась. Никогда бы не подумала, что нашему средневековому маркизу пришёлся по душе так называемый космопанк. А одиннадцать лет тишины безвозвратно канули в небытие. *** Он ничуть не отвлекал. Лишь язвил и этим обозначал своё присутствие. Ничего страшного – все говорят сами с собой. Один раз пришлось хмыкнуть и сказать маме: – Поздравь меня: у меня в голове живёт Бертрам. Он любит петь и наполняет моё сознание музыкой. Мама нахмурила брови: – Не культивируй это, а то попахивает психическим расстройством. *** А потом мне подарили гитару – жёлтую, лакированную и пахнущую свежесрубленным деревом. Она блестела боками и немного бренчала струнами, как будто была живой. Бертрам ходил вокруг неё кругами и чуть ли не плясал цыганочку с выходом. И боялся тронуть. Чтобы не сломать неосторожным движением. Тогда я неаккуратно сложила пальцы на гриф, они соскользнули, и получилось неаккуратное «Брям!» Бертрам поморщился. «Брям!» – было музыкой. Плохой, но музыкой. А музыку он любил. Как, впрочем, и я. – Ну, давай – поиздевайся над инструментом ещё. Глядишь, вдохновишься на учебу игры на нём. – Бертрам стоял в углу, сложив руки на груди, и в целом выглядел недовольным. Я гордо задрала нос: – Вдохновения не существует – это всего лишь красивое слово, обозначающее желание приступить к какой-то работе, – я немного постучала пальцами по корпусу и посмотрела на Бертрама. – Так вот, вдохновения не существует, существует дедлайн. К какому числу-месяцу-году мне нужно обучиться? Бертрам провёл ладонями по лицу и пробормотал что-то удивительно похожее на слово «дура». *** Гитару была заброшена на шкаф, светило солнце, и я мирно сидела на берегу озера. День – краше не придумаешь. Небо щеголяло в изумительным облачном кружеве, пляж мог похвастаться прогретым песком, а вода – солоноватым вкусом и легким запахом тины. Дно на мелких участках из-за воды казалось изумрудным, а малыши на краю выкопали ямку, где-то поймали лягушку и пытались пристроить её в собственноручно сделанные «апартаменты» на ПМЖ. Лягушка вырывалась, перемахнула через мои ноги, и скрылась в камышах. Красота, да и только. Я всегда опасалась глубоких водоёмов. Ведь если лечь на спину и лениво грести руками, откинув голову, то можно попасть в другой мир. Всё поменяется местами, а вода зальется в уши, оглушая, но это не проблема – толща будет напирать, и ты сможешь почувствовать, как с маленькими толчками движется кровь по венам и артериям. Чувствовать эту симфонию движения собственной кожей, смотреть вниз, на потолок, и ждать, когда русалки схватят за ноги. Так прошло Время. Я распахнула глаза. Небо брызнуло кровью и затянулось в ребристый корсет облаков. Солнце плакало и умирало, нескончаемо падая со своего трона. Всё вниз и вниз - туда, за горизонт. Туда, где небесная ширь целует пояс горизонта, где Царство Зевса касается Владений Посейдона. Солнце летело вниз, и, казалось, ещё чуть-чуть и в небо вздымется сноп солёных брызг-слёз. Озеро глубоко и опасно, наверное, на его дне живут причудливые русалки и наяды, по ночам заплетающие свои тяжелые волосы в толстые косы и украшающие их актиниями. Озеро безмолвно и величественно, оно с жадностью Тантала хранит свои тайны, надёжно укутывая их водой, не давая ни единому лучу заглянуть в свои владения. Заглянувших неизменно ждёт Смерть. Она издевательски хмыкнет, возьмёт за руку и уведет в мрачное подземелье Аида, где неосторожный будет коротать свой злосчастный век. И его будут бесконечно оплакивать Океаниды, играя волнами и заставляя их, неспешно выползших на просолённую землю побережья, словно черепахи, беззвучно шипеть. В ушах шумело. Это вдалеке пели русалки. Слова их песни обнимали и тянули вниз; озёрные девицы играли на тончайших струнах, сотканных из самой магии, и эта музыка была воплощением всего; она доносилась отовсюду — и заставляла жить-жить-жить, распахнуть глаза, вынырнуть и сделать глоток воздуха, который обожжёт лёгкие. И долго вдохновенно дышать — чувствуя ценность жизни. *** И вот мы опять сидим вместе. В том странном помещении в моём сознании – оно похоже на библиотеку Марка Твена, но в нём нет ни такого пространства, ни света. И пахнет только пылью и книгами. Тишина, нарушаемая глухим «кап-кап» за окном. Бертрам переворачивает листы книг, слепо водит пальцем по строчкам и незаметно улыбается – лицо спокойно, но глаза смеются. В библиотеке нет ни гитары, ничего – лишь янтарь тишины. – Музыка. – Бертрам теребит серебряную застёжку плаща, а я поднимаю брови. – Она везде. Стук сердца. Глухой. Многогранный. И громкий. Он и есть симфония жизни. Вернее, одно из её проявлений. Бертрам улыбается и ерошит волосы. – Пойдём домой? Домой?.. В реальность? Туда, где шум, гам и вспышки? Где звуки переплетаются друг с другом, где ритм – зашкаливает, где за музыкой не угнаться? – Всенепременно. Я открываю глаза и делаю вздох. *** Меня оглушает какофония звуков – ария улицы. Стон автомобильных гудков, вой сирен, детский смех, ругань под окном. – ...Мне вчера купили... – ...Ты не представляешь, какой он... – ...Машка, опять твоя псина потоптала... – ... мои мысли! Они экранизировали... – ...Всё то, что я ему отдала! Голоса врываются в окно, треплют занавески и звенят тысячей колокольчиков. Жужжит системный блок, а я улыбаюсь, неизвестно чему, чувствуя тепло в груди: – Лунные моря, к чёрту якоря, звёздная заря – лишь космос и я! Песня брызгает красками, смешивается с музыкой жизни и устремляется ввысь. Эх, попасть бы в тот самый ритм! ...Это моя религия!...