Змеиный Зев

Наш дом стоит немного на отшибе, в месте, которое издавна прозвали Змеиный Зев. Почему змениый, почему зев – об этом уже никто не скажет, никто не вспомнит. Широкая дорога, по бокам которой располгаются уютные деревенские домики, внезапно ответвляется неприметной тропинкой, ведущей через небольшую рощу, пройти по ней с версту - а там уже видно и наше большое, светлое подворье, и огороды, и сад, и зеленую замшелую крышу старого дома. Здесь живем мы – я, мать, отец и Королевишна. Деревенские дети не любят нас с Королевишной – мы – «зменые дети», «подколодные сестры», «полозовы подкидыши». Впрочем, это не имеет никакого значения, так как у нас с сестрой совершенно нет возможности с ними играть – Королевишна занята тем, что все время болеет и почти не встает с кровати, ну а на мне, обладающей, к несчастью, завидным здоровьем – дом, хозяйство, огрод, стряпня, рукоделие, одним словом, вся та работа, которую не успевают или не хотят успевать родители. Королевишна и правда очень красива, настолько красива, что все об этом говорят с самого ее рождения. «Дал Бог красоту, да не дал здоровья», «Откуда у простой крестьянки такие глаза, такое лицо, такая стать - не иначе феи в колыбели подменили», «Мучение старикам, дал Господь доченьку – ни подмоги, ни подспорья – а красоту в казанке не сваришь!» - это все о ней. Она совершенно не похожа ни на мать с отцом, ни, к ее счастью, на меня. Я люблю тихонечко любоваться на нее, когда она спит – на тонкий профиль, высокие скулы, шелковистые брови вразлет, пушистые ресницы, трагическую складку идеально очерченных губ, на белую, как молоко, бархатную кожу, на тонкие, нежные пальцы поверх одеяла. На ржаные, с золотым отливом, волосы, тяжелыми струями стекающие с подушки. На длинную, лебединую шейку, где сквозь кожу просвечивает тонкая, пульсирующая венка. Иногда она внезапно открывает глаза, в которых ни грамма сна, только синняя, ледяная вода, которая, кажется, вот-вот плеснет через край и затопит все кругом... - Ты опять подсматриваешь, Мышь! Ты хочешь подсмотреть мои сладкие сны, украсть их у меня, - тонкий серебрянный голос звенит негодованием – а ведь у меня больше нет ничего. Я отворачиваюсь к стене. А что есть у меня? Королевишне можно лежать целый день, не вставая. Кормить ее – моя обязанность, но, если не дать ей поесть, то она и не вспомнит об этом, не попросит – никогда. А у меня есть вся та работа, с которой не справляются мать с отцом, проводя целые дни в поле или в услужении у богатых. У меня есть все - уборки, стирки, готовки, огороды, рукоделие, скотина – бесконечный круговорот, нескончаемая канитель. Одно дело сменяется другим. Вечер сменяет ночь. Королевишне или очень плохо, или намного хуже, родители все время боятся, что «доченька не переживет зиму». «Доченьке хуже весной, когда цветет сирень, закройте все окна!», «Доченьке нужен лекарь, а где взять денег на него, окаянного...». Я часто слышу, как мать плачет по ночам. Королевишне может помочь какой-то лекарь, который должен приходить часто и приносить какие-то снадобья. А за каждый приход ему положен один золотой, таких денег у нас нет. Один золотой мы заработаем, может, за весь год, а то и два. Мать очень страдает, но еще больше мучается отец. Отец понимает, что Королевишна – это драгоценный камень, который через год-два можно было бы очень выгодно продать, да вот беда, эта драгоценность все норовит рассыпаться в прах прямо в его грубых, узловатых руках. Если бы Королевишна была здорова, ее можно было бы выдать замуж за вельможу и получить богатый калым. Такая колдовская, гипнотическая красота застит любой здоровый рассудок, заставить забыть и о низком происхождении, и о бесприданности, и о позорной родне. У нас говорят о феях и ангелах, время от времени приходящих в этот мир породниться с людьми, приводящих сюда своих детей...таких, как Королевишна. Взять в жены «феин приплод» – большая честь и удача, за такое и золотом заплатить не жаль. В том случае, конечно, если невеста не проводит все свое время на смертном одре...Что ж до меня, то тут каждому очевидно, что я никогда не выйду замуж. «Нос картошкой, лоб гармошкой» - это моя далеко не самая обидная дразнилка. А еще я низкого роста, у меня грубые, натруженные руки и писклявый «мышиный» голос, широкая кость и, что самое главное – хромота. В детстве я как-то погналась то ли за ужом, то ли или за стрижем и как-то неудачно повредила ногу, после чего стала заметно хромать. Хромота – это к несчастью, это Бог наказал, пометил. Хромую никто в жены не возьмет – беду накличет. Как-то я случайно услыхала, что отец говорил соседям «Эх, взять бы Мышь с Королевишной, да раскатать, да вместе свернуть, сложить – что за девка получилась бы – огонь! А так...эх!», и он смачно сплюнул на пол. Что проку от красоты, если нет здоровья, и что проку от здоровья, если все тебя сторонятся, как чумную, если день не в радость, если жизнь – только тяжелый труд, только упрек, укор? - Мышь, - я вздрогнула от неожиданности, когда холодные пальчики сестры, слабые, как паучьи лапки, вдруг схватили меня за запястье. Было яркое, пламенеющее майское утро, только что прошел небольшой дождик, и я как раз замесила тесто на хлеб. Теперь оно должно было подойти, а тем временем мне предстояло отскоблить чан от вчерашних щей, надраить до блеска пол, растопить печь...Я думала, что Королевишна спит, но она, очевидно, давно уже наблюдала за мной втихаря. «Мышь, - повторила она, - ты такая хорошая, ты так много всего успеваешь». Я совершенно растерялась. Что-то я не помню, чтобы Королевишна меня когда-либо хвалила, хоть за что-нибудь. «Мышь, - она потянула меня за руку вниз, - посиди со мной, расскажи мне сказку». Я молча покачала головой – не люблю лишний раз раскрывать рот и удвиляться тому странному, писклявому, противному голосу, который, кажется, идет откуда-то извне, а не из меня самой. «Тогда я тебе расскажу, - Королевишна припонядалась на локте, на лице ее, обычно отстраненном и холодном, проступило что-то вроде возбуждения. - Слушай! Жила-была одна маленькая девочка, попавшая в наш мир по ошибке, по недоразумению. Ее несли феи в колыбели в хрустальный замок, да вот беда, налетел ветер, колыбель опрокинулась, и девочка упала прямо на колючую стерню, где ее тут же подобрала немолодая крестьянка, давно мечтавшая о дочери. Крестьянка сразу поняла, что ребенок не простой, но колдовской – девочка была завернута в лепестки огромных невиданных цветов нежнейшего фиолетового оттенка, ее кожа сияла тусклым серебром, а глаза горели, словно голубые самоцветы. «Это счастливое дитя, ребенок ангела, - подумала крестьянка, - Она принесет мне счастье, она озарит неземным светом мою убогую, серую жизнь». Но получилось совсем не так, как хотела эта женщина, получилось с точностью до наоборот – не девочка светом своим жизнь ее озяряла, наоборот, от серых, беспросветных крестьянских будней, от их забот да хлопот, от беспокойства, ненависти, мелочности, алчности, болезней, от всего того, что привыкли они видеть и делать каждый день хрупкая малютка стала вянуть, чахнуть и хиреть – словно водяная лилия, вырванная с корнем и запущенная в деревянную лоханку. День за днем, ночь за ночью выедала серая, постылая, беспросветная реальность сок и магию, волшебство и бубенчиковый смех, танец и песню из несчастной малышки. Вскоре та настолько обессилела, что совсем слегла, чтобы целыми днями не подниматься из постели. Волосы ее потускнели...» Я смотрела, как Королевишна, очевидно, сама не осознавая того, пригладила свои чудесные пшеничные волосы, глаза цвета весеннего неба налились свинцовой водой, кожа из гладкой, серебристой, стала сухой и серой, цвета земли на погосте... Королевишна помедлила. Глаза ее блуждали по избе, но в мыслях она была далеко-далеко, мне показалось даже, она была уже не в нашем, в каком-то чужом, недоступном мне месте. « Но самое страшное... самое страшное, это то, что она забыла... забылаааа», - последнее слово вырвалось изо рта сестры то ли криком, то ли шипением, она резко откинулась назад, на подушки, глаза ее закатились, тело вдруг выпрямилось, затем выгнулось дугой, изо рта пошла белая с розовым отливом пена. Это было настолько страшно, настолько ново, что меня обуял дикий, никогда доселе неведомый мне ужас. В Королевишну вошли духи? Демоны? Она умирает? Или уже умерла. Я сидела на краю ее кровати, не в силах и пошевелиться. Разум мой стал пуст, как выеденная яичная скорлупа – ни единой мысли, ни малейшего импульса к действию – только бессилие и животный страх. Да, это я – ни на что не годная серая Мышь, глупая и уродливая, сегодня я снова доказала это. Внезапно тело сестры расслабилось и опало на постели, погрузившись в пуховую перину. Глаза ее медленно открылись и сфокусировались на мне. Мне показалось, что на вернулась из далекого путешествия и с трудом вспоминает и меня, и нашу избу, и вообще всю свою «этустороннюю» жизнь. «- Мышка, - ее голос был сухим и непривычно ломким, - ну что сидишь, дура, принеси воды, надо убрать этот беспорядок, – она отерла красноватую пену с лица тыльной стороной ладони и с отвращением посмотрела на нее, – пока не пришли наши старики, не стали задавать лишних вопросов...» Последние слова дались ей с явным трудом, и она обессилено закрыла глаза. Воды… Королевишна просит воды... Все еще плохо соображая, я с трудом встала на ватных, непослушных ногах. Я только что использовала последнюю порцию воды в доме на то, чтобы замочить вчерашний чан из-под щей, его надо отмыть, отскоблить до блеска. Значит, надо идти за новой... к колодцу. Я взяла прислоненное к стене расписное коромысло. Нашла разбросанные по избе ведра, нацепила их дужками на предназначенные для этого крюки. Открыла дверь, еще раз оглянувшись на сестру – та лежала в той же самой позе, с закрытыми глазами – эбонитовая статуэтка на белых простынях. Что она говорила перед тем, как это произошло с ней? О феях, о каком-то ребенке, о чем-то еще... А на улице чудесный весенний день только начинался. Теплый воздух обнял меня мягкими лапами, принес тысячу разных запахов, разных соблазнов, невыраженных обещаний. Майское яркое солнце, звон и щебет, и цветенье, и невообразимая игра всех, какие есть на белом свете, цветов. Наслаждение и тепло, свежесть и прелесть – все это не для меня, потому что мне нельзя отвлекаться, мне нужно сейчас за водой. Колодец наш очень старый, находится прямо рядом с подворьем, немного левее. У нас самая лучшая вода на всю округу, потому что приходит она с большой глубины, из самых недр земли. Даже самые древние старики в нашей деревне не вспомнят, кто и когда выкопал такой глубокий колодец, и как ему это удалось. Старая калитка отворилась со скрипом. Двадцать шагов – и вот я уже у цели. Коромысло ложится в траву, ведра становятся на лавку друг подле друга. Движения мои точные, размеренные – ведь столько раз, с самого десятилетнего возраста я таскала отсюда воду, это моя, и только моя обязанность. Крышка колодца откидывается в сторону, за ней – таинственная, поблескивающая глубина и влажная прохлада. Колодезное ведро висит на крюке, сначала надо его аккуратно снять, придерживая ручку лебедки, потом ручку нужно аккуратно проворачивать – не чересчур быстро, но и не слишком медленно, ускориться можно только в самом конце, чтобы торжественныое «плюх!» подтвердил то, что ведро опустилось в воду. Дождаться пока наберется вода, если она не хочет набираться –еще немного «поплюхать» ведром, подергивая за веревку. Потом схватиться обеими руками за ручку и вертеть, вертеть, вертеть...пока ведро не окажется в пределах досягаемости, затем его нужно ухватить одной рукой и вытянуть, аккуратно поставив сверху. В этот раз ведро что-то долго не показывалось. Я крутила, крутила, крутила ручку, так усердно, что пот стал заливать мне глаза. Что-то туго сегодня идет...или я устала...переволновалась за сестру, да что же это такое...ну где же оно...- мысли трепыхались, отбивали чечетку у меня в голове, было жарко, ладони вспотели и треклятая ручка лебедки, отполированная моими же ладонями, так и норовила предательски из них вынырнуть. Но вот серебристый ободок верда показался над деревянной отделкой края колодца, я ухватила ее левой рукой, правой продолжая придерживать лебедку. Ручка ведра была, как всегда, влажной и скользкой на ощупь. Но теперь она была еще и какой-то странной как будто чешуйчатой, как будто ... живой?? Я коротко, визгливо вскрикнула. Змея! Она обвила мою левую руку крепко-накрепко, так, что захрустели кости запястья. В самом ли деле, или только в моем воображении вспыхнули, загорелись ядовито-желтой насмешкой два пронзительных, по-человески смышленых глаза. Рывок - я скорее поняла, чем ощутила, что тело мое медленно, как бы нехотя, переваливается через край колодца навстречу прохладе, навстречу тьме и металлическому таинственному блеску водной глади. Резкий свист воздуха – это и был первый и последний мой полет? Затем - столкновение с ледяной водой, которую я столько раз пила, которой я мыла волосы и до блеска надраивала деревянные полы. Удара не было, только внезапный, всепоглощающий холод и чей-то тихий-тихий смех, похожий на перезвон серебрянных бубенцов. Если бы я смогла вспомнить, как смееятся Королевишна, то я бы подумала, что смеется именно она. *** Теперь я знаю, что такое Змеиный Зев – это почти как Львиный зев, только немного по-другому. Я знаю, почему наш дом зовется именно так. Я знаю, почему солнце ходит по небу так, а не иначе. Я знаю, отчего поет птица и зачем буря сметает урожай на своем пути. И еще я знаю много всяких-разных других вещей, только не могу найти смысл в этих знаниях, вернее, я не знаю, зачем мне все это знать. Знание тянет меня вниз, на дно, куда-то вглубь, но я не хочу, мне страшно – страшно тонуть, страшно так много знать. Чтобы подняться вверх, нужно избавиться от этого груза. Чтобы всплыть, нужно забыть. В ту же секунду, когда я это поняла, я уже знала – как. Оказывается, очень даже несложно – у меня получилось с первой попытки. *** Я лежала в абсолютно непроглядной тьме и не могла пошевелиться, я даже не могла ощутить собственное тело. Закрыты или открыты мои глаза - я не знала, я не чувствовала ничего. Сложно сказать, сколько я так пролежала. Мысли мои тоже были тяжелые, неуклюжие, замороженные – словно глыбы льда, плывущие по ленивой, иссиня-черной реке. «Может, это и есть смерть», - подумала я. Ни рая, ни ада, ни тоннеля – просто тьма и холод. Ну что ж. Значит, так оно и есть. И я приготовилась ждать, как ждет зерно в скованной холодом почве – ангельской трубы, судного дня, просочившейся влаги, солнечного луча...Внезапно во тьме загорелась ярко-желтая с черными прожилками точка, отдаленно напоминающая глаз, только этот глаз соврешенно точно не принадлежал человеку. Зрачек, если это был он, был тонким и узким, словно щель. Однако, меня совершенно точно разглядывали – я чувствовала присутствие чужой воли, чью-то осмысленную сущность рядом с собой. Затем я услышала, или скорее даже почувствовала, голос, приходящий отовсюду, со всех сторон одновременно, проходящий сквозь меня, словно я была камертоном, реагирующим на звук определенной частоты – мое, предположительно мертвое, замороженное тело вдруг начало вибрировать, откликаясь, реагируя, пробуждаясь. - Ты что-то рано вернулась, красавица, так скоро мы не ждали тебя. «Красавица» - это не про меня, это про сестру. Неужели и она здесь со мной? Мне захотелось оглянуться, хоть в такой темени это действие и не имело ни малейшего смысла. - Сейла в порядке, она дома, - это имя отозвалось болью у меня в висках. Сейлу никто не звал Сейлой, как и меня никогда не звали Карой. Да, это были наши настоящие имена, данные нам при Крещении. И все равно они были чужими, резали слух. Мы были Королевишна и Мышь, красавица и уродина, любимая дочка и замарашка. « Как много значения вы придаете оболочкам. И строите на этом всю свою жизнь. Ярылки и бирки, а за ними – пустота, ничего.» – голос отовсюду помолчал, затем продолжил: « Ну хочешь, я дам тебе такое же тело, как у нее? Или другое, какое пожелаешь? Или чего ты хочешь, девочка? Хочешь украшений, каменьев дорогих ,платьев? Хочешь происхождение знатное? Чего ты хочешь, скажи мне!» Не знаю, показалось мне или нет, но глаз вдруг засветился ярче, или это темнота вокруг сгустилась еще больше. Вокруг повисло странное напряжение, от меня явно ожидался какой-то ответ. Чего я хочу. Я никогда об этом не думала. В нашей семье хотеть было не принято, было принято работать и слушаться старших. Хотела ли бы я быть похожей на Королевишну? Иметь такую же инородную, завораживающую, не-от-мира-сего красоту? Я вспомнила холодные, водяные глаза сестры – ни один, даже самый взыскательный критик не нашел бы в них ни малейшего изьяна. Но для меня, для глупой Мыши, они были слишком далекие, словно звезды на небе. И не было в них ни любви, ни интереса, ни искорки – только прекрасные туманные ландшафты далеких планет. Если предположить, что глаза – это зеркало души, то я все же предпочла бы, чтобы в моих глазах отражалось что-то близкое и понятное, а вовсе не Туманность Андромеды. Что же до остального – то каменья и платья, знатное происхождение, богатство – все это не исправит ни хромоту, ни мою печальную, непривлекательную внешность. Тряпки и цацки сделают ее еще более заметной, еще более отталкивающей. Наряди свинью в шелка – она все равно останется свиньей, только внимания к себе привлечет еще больше. Нет, это тоже не подходит. Чего же я хочу...никогда бы не подумала, что это так сложно. Я хочу, чтобы Королевишна была здорова. Я так устала ухаживать за ней, терпеть ее молчаливое, гордое страдание, изо дня в день наблюдать ее высокомерную маску. Хочу, чтобы она была наравне со мной – здоровая, как бык, просто пышущая здоровьем! Чтобы все наконец-то перестали ходить по дому на цыпочках, чтобы мы жили, как все люди, а не как хранители живого мертвеца. Чтобы дома был и смех, и громкий разговор, и застолье, и праздник без всех этих «у младшенькой болит голова», «вы же знаете, младшенькая не переносит кутерьму», «ах, наша доченька такая чувствительная к заразе, лучше не приглашать лишний раз никого в дом». Хочу, чтобы меня не заставляли так много работать, хочу поспать утром подольше, а вечером посидеть на крыльце, просто так, сложив ручки, ничегошеньки не делать – и чтобы никто не ругался, никто не пенял, не обвинял...Ах, что за жизнь настала бы тогда! Я так живо представила себе это все, в красках и лицах, так остро, словно это на самом деле происходило со мной: вот я пускаюсь с Королевишной в пляс, нас подхватывает хоровод однолеток из нашей деревни, мы кружимся, кружимся, кружимся – на лице сестры здоровый румянец во всю щеку и она смеется, нет, она просто заливается от хохота! Вот чинное застолье: отец во главе стола, рядом с ним нарядная мать, стол просто ломится от всяких аппетитных кушаний, я, конечно же, все накрываю, всем наливаю, все подаю, но и Королевишна мне помогает, после чего мы с ней тоже садимся трапезничать, вместе со всеми, наравне со всеми. Вот наемные работники приходят к отцу за платой – теперь они обрабатывают все наши поля, а отец с матерью дома –ведь и здесь дел невпроворот, одному пойди управься! Вот ленты нарядные для меня, сундук с приданным, пусть и хромоножка – но вдруг найдется честный, нестарый крестьянин, может быть, вдовец, пусть даже с детьми, может быть, неместный, которого не оттолкнет мой недостаток, которому я приглянусь... Я так размечталась, что забыла обо всем вокруг – о своем странном состоянии, о желтом глазе и о голосе, идущем сразу со всех сторон. И тут он снова дал о себе знать: - Простое твое желание, красавица, простое и понятное. Пожелать могла ты и царство, и трон, и вечную жизнь. Но сердце не спрячешь, не скроешь - кровавыми цветами растут из него истинные чаянья, их не сковать, не выполоть, не забыть. Будь по-твоему, сделаю, как ты просишь. Но только с одним условием: когда-нибудь, мне все равно – когда, - ты вернешься ко мне. Я внезапно осознала, что, пока звучали эти слова, глаз все время потихоньку увеличивался. Теперь он висел прямо передо мной, размером с большое сито. Он был совершенно точно живым, пульсирующим, от него веяло жаром и холодом одновременно, он навевал жуть, и мне страшно захотелось отдвинуться от него подальше. Затем полыхнул яркий свет. А в следующий момент я уже лежала возле колодца плашмя на животе – с ног до головы мокрая, дрожащая от холода и ужаса. Первое, на что я обратила внимание была острая боль в районе груди, там, где соединяются воедино ребра – оказалось, что мои скрюченные, посиневшие от холода пальцы намертво вцепились в золотой слиток. Так вот оно что – оказалось, это именно он и впивался мне в живот. Желтый глаз не обманул, не посмеялся надо мной – в своих руках я держала именно решение всех наших проблем, лекарство ото всех наших несчастий. Жизнь стала совсем другой, она перевернулась вверх тормашками, с ног на голову, а вместе с ней - и мы. Несмотря на то, что все перемены были к лучшему, меняться все равно было страшно и больно. Не только мне самой, но и всей моей семье. Даже наш старенький дом ,казалось, пыхтел, кряхтел и стонал под рубанками, пилами и молотками ремонтирующих его мастеров. Даже скотина смотрела потерянно и удивленно на новые, просторные и светлые стойла. А что уж и говорить о родных – Королевишна получила своего лекаря, да не одного, а целых двух. Помимо самого лучшего доктора, которого удалось найти в наших краях, к ней была приставлена бабка-шепталка, народная целительница, знаменитая искусница во врачевательных делах. Эти двое нешуточно взялись за сестру, да так, что не давали бедняге ни выходного, ни проходного – они лечили ее травами, притираниями, лекарствами, прогулками, выливали над ней воду, выкатывали яйцом, растирали ей тело мазями, пели над ней песни, курили благовония, заставляли вставать рано-ранехонько, чтобы выпить свежевыпавшей росы - в общем, чего только не делали, изо всех сил стараясь отработать предложенную им щедрую плату. И Королевишне, хоть она и упрямилась поначалу, хоть и жаловалась на своих «мучителей» отцу с матерью, постепенно и правда стало намного легче. Вид у нее стал совсем здоровый, приятный и румяный. На новой вкусной еде, на блинах, пирогах да печеньях, на наливках и медах она потяжелела, покруглела и, несмотря на то, что свою красоту ей все же сохранить удалось, стала намного больше похожа на обычную, земную девушку, чем на бесплотный дух. Родителям наше неожиданное богатство тоже пошло на пользу – поначалу они все ждали беды да ночей не спали. Хоть они и сделали вид, что поверили моему рассказу (я сказала, что слиток был в вытащенном мною из колодца ведре воды), но первое время все время боялись, что придет кто-то, кто предъявит на него свои права, а меня обвинит в воровстве. По истечении недели, которую мы провели, как на иголках, родители успокоились, съездили в город, обменяли золото на деньги да и принялись их тратить – на еду, на ремонты, на покупку земли, на покупку скотины, на лекарей, на справление новой одежы. Мать нарадоваться не могла на Королевишну – как та расцвела, как похорошела. Отец больше радовался расширению хозяйства да своему переходу из статуса наемного работника в положение зажиточного крестьянина. Уважение и зависть со стороны односельчан были для родителей совершенно внове, повышеное внимание поначалу пугало их, а затем стало льстить. Что же до меня, то из серой работящей Мыши, безотказной наемницы я превратилась в «золотую нашу девочку», «умницу нашу» и «спасительницу». Родители буквально чуть ли не руки мне целовали, называли своей «счастливой звездочкой» и каких только еще ласковых имен не давали мне. Но самым главным было то, что я на самом деле работала намного меньше, ела и одевалась намного лучше, а кроме того, мне нежданно-негаданно тоже перепало немного внимания от обоих лекарей – они вплотную занялись проблемой моей хромоты. Полностью избавиться от нее мне не удалось, но – о великое счастье! - заметна она стала намного меньше, особенно если я старалась идти медленно, не торопясь. По всей округе разнеслась весть о чудесном исцелении «феиного подкидыша», слава о красоте сестры гремела далеко за пределами нашей деревни. Добрые молодцы съежались к нашим воротам, чтобы хоть одним глазком взглянуть на Сейлу и воочию убедиться в том, что говорят люди. Чуть ли ни каждые несколько дней к нам приходили сваты – то сыновей купцов, крестьян, от воинов и даже от вельмож. Королевишна благосклонно принимала подарки, всем улыбалась, со всеми была вежлива и мила – и всем без исключения отказывала. - Послушай, дочь, - однажды отец наконец-таки решился поговрить с ней по душам.- Чего ты ждешь? Царского сына, аль в Христовы невесты рядишься? Давеча был у нас сын самого верховного воеводы – и собою хорош, и плечами широк, и богат. Зачем прогнала его, зачем не согласилась? Поди знай, будет ли кто-то лучше, моложе али богаче? Говори, как на духу, али есть у тебя кто уже на примете? - Нет у меня никого, батюшка, родимый – Королевишна хоть и держала глаза опущенными, а голос – приглушенным, но все-таки и слова ее, и манера говорить, и плотно сдвинутые на переносице брови с головой выдавали железную решимость. - Да знаю я, сердце девичье говорит, будет жених вам по нраву, а мне по сердцу – обождать только надобно маленько. Отец вздыхал и отворачивался, мать грустила и переживала, да окзалаось, что совершенно напрасно. Однажды под нашими окнами затанцевал арабский скакун, огонь-жеребец, такой, какого ни мы, ни соседи наши, ни вся деревня отродясь не видывали, слыхом о таком не слыхивали. Узда его была украшена тонкими золотыми пластинами, седло инкрустировано дорогими каменьями, расписано арабской вязью. Всадник был под стать своему коню – тонкокостный, смуглый, длинноволосый иноверец, из далекой арабской страны. Именно его и ждала Королевишна – едва только раздался на дворе стук копыт как она встрепенулась, вскинулась, как испуганная перепелка, и вскочила на ноги. На пол полетели вышивательные пяльца сестры, спуталась нитка, закатилась в половицы игла. Когда я подняла на нее удивленный взгляд, то испугалась – таким бледным и взволнованным было ее лицо – точь –в-точь как в старые, уже слегка подзабытые времена. «Мышь, милая, - Королевишна упала передо мной на колени, пытаясь поймать мой взгляд, - брось вышивку, иглу, нитку, послушай меня, сестрица.» Ее руки схватили мои и сжали – с неожиданной силой. «Это судьба моя за мной приехала, это любимый мой, заморский принц из моих снов. Это его я ждала все это время, на него надеялась. Я замуж за него пойду, Мышь. Я уеду с ним отсюда в далекую страну, где всегда тепло, а на деревьях растут сладкие плоды. Я буду жить с ним в золотом дворце, я буду делить его с другими женщинами, с другими женами. Не смотри на меня с отвращением, Мышь! Такая у них вера, такие порядки. Мне все равно, я люблю его, люблю больше жизни.» - Ты с ума сошла, сестра, или на солнце перегрелась. Может, ты что-то не то съела и тебе плохо, так, что разум стал мутиться? Уж не хочешь ли ты скзаать, что собираешься отправиться к иноверцу в гарем? Ты? В гарем? Тогда как столько юношей достойных сваталось к тебе? Хоть сий момент, хоть вельможин, хоть купечий сын готов взять тебя в жены, готов баловать тебя, потакать тебе, в шелка да меха рядить, а ты – в гарем? Обращенные на меня снизу вверх глаза Королевишны горели безумием. Меня посетила странная мысль, а что, если болезнь ее вовсе не покинула ее тело, быть может, она просто схитрила, обвела нас вокруг пальца? Что, если болезнь сестры спряталась у нее в голове, смутила ей рассудок? Внезапно узкая, холодная, как лед, ладонь, зажала мне рот, губы Королевишны приблизились к самому моему уху и ее горячее дыхание обожгло мне шею: - Молчи, сестра, молчи! Заклинаю, молчи, не говори ничего родителям! Он соврет им что-то правдоподобное, чтобы перепонов не чинили, чтобы не противились, чтобы с радостью меня отдали. Но тебя-то не провести, Невеста Полоза, да? Желтый змеиный глаз горит у тебя во лбу, все-то он видит, все-то примечает! Ради меня, сестра моя, ради жизни моей – молчи, прошу тебя! Сватовство прошло гладко. Ослепленные блеском богатства родители с радостью поверили в историю об обращенном в праведную веру иноверце, о далеком городе за морями, за лесами, где живет он в прекрасном дворце и ни в чем не знает нужды. Поверили они и в то, что единственное, чего ему недостает – это жены, и что нужна ему одна только Королевишна, в чью красоту он влюбился без памяти. Жених привез роскошные подарки : дорогие меха, тонкие вина, пряности, о которых мы и слыхом не слыхали, сушеные диковинные фрукты, заморские лакомства. Наскоро сыграли свадьбу «для своих» - и молодые уехали, поминай, как и звали. Я осталась одна в заново отстроенном отчем доме. Простроные, светлые покои, искуссная роспись, вычурная резьба – все это глумилось, смеялось надо мной – ну что, хромоножка, мышка, меченная уродина? Заполучила богатство, научилась лениться, сладко есть, мягко спать? А где она, радость? Где счастье? Где довольство? Где сестра твоя милая? Нет сестры, далеко она. Умчал ее черный вихрь, странный человек со смоляными волосами и непроницаемыми глазами. Как-то будет ей, славянской девушке, жить в восточном гареме? Ведь ни традиций, ни правил она не знает, никогда она не буде своей, никогда не примут ее тамошние. Зачем смолчала я? Ни словом, ни намеком не сказала родителям о том, что знала, тайну сестры сохранила. Но почему? Разве не люблю я ее? Разве не хочу уберечь? Хочу? Или не хочу? Долго ли, коротко ли – прожили мы с отцом-матерью три года, три недели и три дня с тех пор, как я пришла от колодца с золотым слитком в руках. Королевишна нас не забывала – исправно присылала на праздники дорогие подарки и сердечные поздравления. Сваты в нашем доме больше не появлялись – никто не хотел, видать, породниться с хоть и «золотой», но все равно хромоногой девушкой. От безделья и от скуки я потихоньку начала ткать ковры – и с каждым разом они получались все лучше и лучше, все искусней да красивей выходил узор, все сложнее – рисунок. Ткачество развлекало меня и отвлекало от грустных мыслей, голова моя делалась пустой и прохладной, как пустая пещера, и тогда, в самый неожиданный момент в ней вдруг расцветали прекрасные цветы, которые я старалась перенести на узор полотна. И с каждым разом у меня выходило все лучше и лучше. Однажды в пустоте моего безмыслия возник образ обнаженной сестры, она стояла посреди какой-то безликой, пестрой толпы – совсем нагая. Образ был таким живым, таким пугающе-четким, что я неожиданно пропустила узел, чего уже давно со мной не случалось. После этого мысли о Королевишне не переставали меня преследовать – я почему-то была уверенна, что с ней что-то случилось, что она нуждается в помощи, что произошло что-то непоправимое...поэтому, я не слшиком удивились , когда однажды рано утром, выйдя в хлев за свежим молоком, нашла там спящую на соломе Королевишну. Стоя над ней с ведром, я разглядывала залегшие под глазами темные тени, обветренное, даже во сне напряженное лицо, заостренные черты лица. Ноги ее были обуты в дешевую, истрепанную обувь, платье на ней было изношенное, старое и грязное. Где та светящаяся невеста в белоснежных одеяниях, в перламутровом блеске жемчугов, с ласковой улыбкой на лице, с горящими глазами? Передо мной лежала попрошайка, пропащая женщина, постаревшая красотка. Три года...но для нее они, очевидно, прошли как целая жизнь. Внезапно глаза Королевишны распахнулись и уставились прямо на меня. Опять эта ее пугающая способность переходить из состояния сна в состояние бодрствования мгновенно, без всяких там промежутков, о которой я совсем уже успела позабыть. « Мышь, - голос сестры царапал, как наждачная бумага, - я все-таки добралась домой, Мышь.» И она вдруг зашлась неприятным, сухим кашлем. Я присела рядом с ней на солому, мне было так ее жаль. Рукой я погладила грязные, свалявшиеся волосы неопределенного цвета. - Что случилось, Сейла, что стряслось? Что-то плохое, да? Поссорилась с мужем? Тебе не понравилось там, да? Ты сбежала? Учинила побег? Это плохо, сестра, это очень плохо – твой муж могущественный человек, к тому же человек других понятий, не наших правил. Он запросто может приказать убить нас, сжечь наш двор, объявить нас вне закона. Королевишна отвернулась к стене, спрятала от меня лицо – ненадолго, на несколько секунд. А когда она снова повернулась ко мне, я увидела их и узнала – бесконечно прекрасные цветы безумия в колдовских феиных глазах. Значит, я была права насчет болезни сестры – никуда она делась, просто перехитрила нас, простаков, и глупых лекарей тоже, она перенеслась из тела сестры в ее голову и укоренилась там навечно. - Нет, Кара, - сестра улыбнулась одними уголками губ – он ничего нам не сделает...уже. никогда. я об это позаботилась. Она смотрела на меня прямо, не отрываясь. И тут мне стало очень страшно – ледяная игла понимания вонзилась мне в сердце. « Что ты такое говоришь, ты в бреду», - я обнимала ее, прижимала к себе, кажется, я даже приподняала ее немного с ее импровизированного соломенного лежбища и гладила ей спину, волосы, бока. « Успокойся, сестричка, успокойся. Все будет хорошо. Мы все решим, на все найдем управу. Все хорошо, все хорошо, все хорошо,» - повторяла я, как заведенная, а Сейла бормотала мне в тон, рассказывая о том, каково это, быть младшей женой в гареме, быть иноверкой, быть светлокожей. Каково это – делить мужа со многими другими женщинами, учиться подчинятся чужим, незнакомым правилам. Каково это – быть предметом гордсти и статуса, чем-то вроде экзотического животного, на которое приходят посмотреть в зоосад. Однажды их посетил сам шейх, который пожелал посмотреть на нее. Который захотел увидеть все. А увидев, захотел перекупить ее, получить в собственное владение – и перечить высочайшему повелению никто не осмелился. Сейле дали одну-единственную ночь, чтобы попрощаться и собрать в сундуки платья. И в эту ночь она бежала, оставив на шелковых простынях брачного ложа остывающее тело бывшего мужа с фруктовым ножем в яремной вене. Бедная, беданая, бедная моя девочка. - Они скоро будут здесь, они будут здесь, Мышь, они найдут меня, обязательно найдут, ты права, ты тысячу раз права – нас всех убьют, нам не пережить завтрашний день. Монотонных голос Сейлы напомнил мне стук челнока. Тук-тук, тук-тук, узел за узлом, узор за узором, нитка за ниткой. В опустевшей моей голове внезапно возник желтый глаз, затем ведро, и, наконец, старый замшелый колодец. Вот оно! «однажды ты вернешься ко мне, мне все равно ,когда», - вспомнила я идущий сразу со всех сторон голос, вибрацией отзывающийся у меня в костях. Ну что ж, пришло время. Я иду. Да не одна, а с сестрой. Встречай меня, Полоз! *** Мы с Сейлой давно живем на дне колодца. Это не просто дно – здесь целый город, пожалуй даже – целый мир, царство змей. А колодец – это их выход в смежный мир людей . Оказалось, что мы и правда змеиные дети, а как и зачем мы попали к людям – никто не помнит или не хочет вспоминать. Сейла оказалась на самом деле маленькой изумрудной змейкой с васильковыми глазами. Небольшая, всего-то локоть, очень юркая и веселая – ее смех похож на перезвон маленьких колокольчиков. Здесь она совершенно здорова. Она любит обвиться вокруг моей шеи своеобразным ожерельем и дремать, покачиваясь в такт моим шагам. Я тоже, наврное, змея, но пока сохраняю человеческое тело. Полоз говорит – это от врожденного упрямства. И еще он говорит, что, если бы я хотела, то в один миг обрела бы свой настоящий вид – как Сейла. Но я никуда не тороплюсь. Мне нравится быть человеком среди змей – поэтому я им и остаюсь. Здесь все иначе, все по-другому, совсем не так как наверху. Здесь нет красивых и нет уродливых, нет меченых и нет счастливых. Нет также богатых и бедных. Здесь все заняты своими делами – кто что умеет, кто что хочет, тот то и делает. Кто поет, кто танцует, кто колдует. Никто друг с другом не соревнуется, не тягается, никто не получает наград, никого не ругают. Несмотря на то, что сидим мы под водой, здесь очень легко дышать. Я продолжаю ткать ковры – зимой я тку инеевый узор на окна, весной – полевых цветов узоры, осенью – ковер из опавших листьев, а летом – бесконечные ягодные поляны да хитросплетения веток на фоне вечно меняющегося неба. Иногда я говорю с Полозом – это самая большая и самая старая змея, та самая, из-за которой я упала и та же, которая не дала мне утонуть, а затем подарила мне золотой слиток. Теперь эти события, а также все, что случилось до того и после того кажется мне далекими и смешными. Полоз всегда приходит ко мне сам. Я откладываю работу в сторону, Сейла стеснительно прячется – меня обвивают тридцать-три кольца крепкого змеиного тела, на плечо ложиться большая желтоглазая голова и говорит – ну что, красавица, кем мы будем сегодня? И голос его, как всегда, раздается сразу изо всех сторон. Я закрываю глаза и ускользаю, сливаюсь с его необычной, странной силой, теряю себя и обретаю что-то новое. Я становлюсь им, а он становится мной. И тогда мы, то есть единство нас двоих, которое больше не мыслит о разделении, может стать всем, чем угодно – мышью в норе, царем на троне, бесплотным духом, летним садом. Это наша любимая игра и длиться она может бесконечно долго. Но у нас есть время – точнее, времени здесь нет, время есть в нас самих и его там предостаточно. Моя человеческая жизнь – это был просто сон во сне обо сне. Моя настоящая сущность – это совершенный змеиный круг. Разверстается Змеиный Зев – в нем вся бесконечность миров, все что было, будет и есть, все ставшее и неставшее, свершившееся и несотворенное. Наш дом стоит немного на отшибе.