Первая встреча в последний день

      В штабе Южного фронта накурено так, что свою папиросу можно не доставать. Совет ещё не начался, командиры бродят по комнате, громко переговариваются. Конечно же, я сразу обращаю внимание на единственную, не считая меня, женщину среди собравшихся. С худым решительным лицом и серой сталью глаз за круглыми стёклами очков в тонкой оправе она вдруг кажется мне настоящей богиней революции. Признаться, я ещё не видела, чтобы кому-то так шла чёрная кожанка.       — Розалия Самойловна Землячка, начальник политотдела Тринадцатой армии.       Она протягивает мне тонкую сильную руку. На ладони мозоли — её работа явно не ограничивается подписанием приказов. Я улыбаюсь Землячке и получаю в ответ пронизывающий взгляд в упор. Вот он, характер, — сразу виден!       Я снова улыбаюсь, когда меня назначают в Тринадцатую армию, а Землячка снова смотрит на меня серьёзно и оценивающе. Наверное, ждёт, что я стушуюсь, как большинство, но я, наоборот, чувствую знакомый кураж.       Осень в этом году неприятная. Резкий ветер продувает куртку насквозь, небо затянуто свинцовыми тучами, и холодный моросящий дождь принимается по несколько раз на дню. Но всё лучше, чем в Сибири. Там, думала, вообще околею. Как люди выдерживают годы каторги и ссылки?..       Мне целый день хочется спать, а в затылке будто кусок свинца, но я не подаю вида, потому что Землячка, удивительно собранная и энергичная, вдохновляет бойцов, в том числе вчерашних дезертиров, на разгром врага. Её речь полна искреннего, страстного чувства, а слова она выбирает простые и убедительные. Настоящее мастерство. И темперамент, подающий большие надежды…       Солдаты тоже оценили её выступление по достоинству и строятся, пожалуй, даже с энтузиазмом. К нам подходит командир полка.       — Товарищ Землячка, вам лучше вернуться в политотдел, вон за домом стоит повозка. И вам бы, товарищ Кун, тоже. Тут сейчас будет мясорубка, — добавляет он тише.       Землячка, сузив глаза, делает шаг ему навстречу, и командир невольно пятится.       — Вы меня за кого держите, товарищ комполка? Политработники, по-вашему, годятся только для разговоров да писанины? Вы в должности недавно, я понимаю, но вам про меня вообще ничего не рассказывали?       — Ну… — начинает он.       Впереди раздаётся нестройное «ура» и гремят выстрелы. Землячка выдёргивает маузер из кобуры.       — Не время препираться. Мы нужны там. Пошли! — и, не обращая больше внимания на командира полка, она бежит к лесу, где засели белогвардейцы. Мы бросаемся за ней.       Под ногами грязное месиво, бежать тяжело. Что происходит впереди, видно плохо, но, когда Землячка падает, мы с командиром полка сразу это замечаем.       — Глупая баба! — выкрикивает он, а я делаю вид, что не слышала, потому что в данный момент согласна с ним. Я не люблю неоправданный риск. Мне случалось, конечно, своим примером поднимать солдат в атаку, но эта атака прекрасно началась и без нас, поэтому соваться туда не стоит. Будет чертовски жаль, если Землячка так бессмысленно пострадала…       Нет, я с облегчением вижу, что она, ругаясь сквозь зубы, поднимается на ноги. Я подхватываю её под локоть.       — Товарищ Землячка! Целы?       Она сердито стряхивает мою руку. Крови на одежде не видно. Ей повезло: наверное, просто запнулась.       — Товарищ Землячка, — твёрдо говорит командир полка, — идите, пожалуйста, к повозке. Поймите, я не могу допустить, чтобы во время атаки убили начальника политотдела.       На секунду мне кажется, что это она готова его убить — не выстрелом, так взглядом. Молча она разворачивается и идёт обратно.       — Вот и хорошо, — бормочет командир полка, сам не веря, что её удалось убедить. Я отдаю ему честь и тороплюсь убраться с простреливаемой территории.       Мы забираемся в повозку. Землячка мрачна.       — Вы точно не ранены? — на всякий случай спрашиваю я.       Она не обращает внимания.       — Вы знаете, товарищ Кун, самое сложное то, что я тоже не могу допустить, чтобы меня убили. Надо мыслить рационально, я нужна армии живой… Но иногда мне хочется — как же мне хочется! — повести их в бой, идти в первом ряду, стрелять во врага и погибнуть в этом бою. Чёртов характер…       «Могу предложить маленькую смерть», — думаю я, но вслух не произношу. Момент неподходящий.       Наступление прошло успешно, но радоваться, разумеется, рано. В политотделе никто особо и не радуется. Атмосфера сухо-деловая, ещё бы, начальник-то — Землячка.       Мне не спится, и я долго сижу в сомненьях на своём толстом войлочном тюфяке. Сердце так и колотится. Я порываюсь встать, передумываю, снова начинаю вставать. Как девчонка, честное слово!.. В конце концов я всё-таки выхожу в коридор. Из-под двери землячкиного кабинета пробивается узкая полоска света, и я, негромко постучав, решаюсь заглянуть.       Постель не тронута, кожанка висит на крючке, Землячка в гимнастёрке с расстёгнутым воротником сидит за раздвижным столом и что-то пишет. Она явно не удивлена, что её побеспокоили. Рабочий день, похоже, часто перетекает в ночь.       — Слушаю, товарищ Кун.       Внезапно я чувствую себя застигнутой врасплох.       — Я… у вас есть чай?       — Да, там на подоконнике немного, возьмите.       Проходя мимо Землячки к окну, я замечаю у неё на подбородке маленькое чернильное пятнышко. Как же хочется стереть… Я сдерживаю порыв.       — Вы тоже будете? Сделать для обоих?       — Обеих, — рассеянно поправляет Землячка, продолжая писать. — Спасибо.       Точно. Ох уж эта грамматика. Подозреваю, что я делаю ужасно много ошибок, которых даже не замечаю, а озвучивать правильный вариант окружающие, видимо, не считают нужным. Кроме Землячки, конечно. И меня даже радует её педантичность: значит, она действительно слушает, ну, а я совершенствуюсь.       Когда я возвращаюсь с кипятком, Землячка всё ещё пишет. Я ставлю чашку на стол перед ней, и почему-то мне очень приятно оказать ей эту маленькую услугу.       — Спасибо, — повторяет она. — А вы, товарищ Кун, я слышала, не без литературного таланта. Может, напишете статью о положении в армии, о сегодняшней атаке? Свежий взгляд был бы весьма полезен.       Я сажусь напротив неё. Об атаке-то сказать особо нечего, а вот о землячкиной речи — очень даже.       — Да, хорошо, завтра начну.       — Принесёте почитать, — это отнюдь не вопрос.       — Конечно…       Землячка отпивает чая, обмакивает ручку в чернила и строчит дальше. Я тоже делаю глоток — не то.       — А сахар?..       — Не держу, — довольно резко отвечает она. — Если нужен, у часового спросите.       Но мне не хочется вставать. А нелюбовь к сахару Землячке очень подходит: такая не подсластит ни одну пилюлю. Тем интереснее то, что она меня не выгоняет. Может ли быть?.. Я улыбаюсь своим мыслям. Она замечает и прищуривается:       — М-м?       — Да вот вы пишете с таким… — чёрт, слово вылетело из головы, короткое, но ёмкое… Пауза затягивается, Землячка приподнимает бровь, и наконец я вспоминаю: — С таким пылом! У вас тут… — я дотрагиваюсь до своего подбородка.       Она морщится, проводит по лицу рукавом, но чернильное пятно остаётся на месте. Я поднимаю руку — Землячка отодвигает стул, и я до неё не дотягиваюсь.       — Несолидно, Розалия Самойловна. Подать зеркало?       — Я вроде не инвалид, — отвечает она, вставая. — Шли бы вы спать, товарищ Кун. Завтра непростой день. Наверняка будет контратака белых.       — Несонница, — качаю головой я.       — Бессонница! — восклицает она. — Вы лучше русский язык учите, а не меня разглядывайте!       Неожиданно для себя я опять смущаюсь. Медленно допиваю чай, тщательно строя в голове следующую фразу, чтобы в ней не было ошибок.       — На фронте мало красоты, — говорю осторожно, — вот и разглядываю.       Это явно ставит Землячку в тупик. К комплиментам она не привыкла. Тем лучше. Я продолжаю увереннее:       — Вы очень красивы, Роза, но эта чернильная точка вам не идёт.       Вообще-то я хотела упомянуть мушку, но чёрт знает, как это по-русски. Точка, конечно, звучит не так романтично…       Землячка приходит в себя и отрывисто смеётся.       — Как вы, товарищ Кун, всё грамотно выстроили. Прямо матёрая сердцеедка. А так и не подумаешь.       Теперь моя очередь смеяться.       — От вас тоже не ждёшь, что вы будете… кокетничать.       Она поворачивается ко мне, так и не взяв зеркало.       — Я и не буду. Ну, уберите мою «чернильную точку».       Я поднимаюсь, кладу одну руку ей на плечо, а другой пытаюсь оттереть пятно на подбородке. Оно не поддаётся.       — Засохло, — шепчу я и касаюсь его кончиком языка, каждую секунду ожидая по меньшей мере оплеухи. Землячка не двигается. Похоже, даже не дышит. Я снова провожу пальцами по подбородку, и несовершенство стирается. — Всё…       Она перехватывает инициативу так быстро, что для меня это становится абсолютным сюрпризом. От властного, жёсткого поцелуя кружится голова; в следующее мгновение Землячка толкает меня на кровать, куда я неловко плюхаюсь, а сама идёт к двери и резким движением защёлкивает задвижку. Возвращаясь обратно, оставляет на столе очки. Я ловлю её за воротник и опрокидываю на себя. Целую обветренные губы, а сердце всё стучит так, что готово выпрыгнуть прямо ей в руки. Никакого стеснения больше нет. Завтра контратака белых — может, Землячка и попытается не допустить, чтобы её убили, но пуля — дура… А я не хочу, чтобы наша первая ночная встреча стала и последней.       — Богина, — говорю я, глядя в её потемневшие глаза.       — Молчи, — шипит она. — Вот просто — молчи.       И я подчиняюсь и молчу, даже когда удовольствие захлёстывает меня с головой.       Потом я встаю за папиросой, и Землячка, заложив руки за голову, щурится в мою сторону.       — Оденься сразу.       — Что? — я оборачиваюсь к ней с незажжённой папиросой в зубах.       — Надо поспать хоть пару часов, а кровать слишком узкая. Пойдёшь к себе.       Выгнала всё-таки. Рациональность и эффективность превыше всего. Фыркнув, я начинаю натягивать одежду.       — Как скажете, товарищ начполит.       Уходить, конечно, не хочется, и всё же жаловаться грех. Я сую ноги в сапоги, вынимаю папиросу изо рта и наклоняюсь ещё раз поцеловать Землячку, но она останавливает меня, уперевшись рукой мне в грудь.       — Ну, иди.       — Ну, иди!       Я вздрагиваю, когда чекист толкает меня в спину. Мы уже почти в конце коридора, мне остаётся жить всего несколько минут. Да, не лучше ли было, действительно, погибнуть в тот день, в том бою?..       — Давай, давай! — нетерпеливо подгоняет чекист.       Я спускаюсь по истёртым ступеням. Символично: сошествие в ад. Существует ли он? В последние месяцы мои атеистические убеждения заметно поколебались.       В подвале сумрачно, затхло. Стихи Шандора Петёфи, перевод которых я редактировала накануне ареста, звучат в ушах: «Жалеть меня не надо! К победе завоёванной скача, меня растопчут кони сгоряча». Петёфи знал, что погибнет от руки своих врагов, а я умираю от руки тех, кого считала друзьями. Пророческая ирония искусства!       Когда меня взяли, я как раз переписывала стихотворение набело — и не успела поставить посвящение. Тоже символично: в деле революции личным чувствам не место. Наверное, поэтому Роза смотрела на меня снисходительно, вынося вердикт: профнепригодна.       Холодное дуло прижимается к затылку.       «Жалеть меня не надо». Никто и не станет.