Оттенки белого

Авину малкену, шема колену (Господи, услышь голоса наши)

Оттенки белого 1. - Ну что, еще по одной? - Я еще ни одной не выпил, между прочим, - когда же ему надоест пить. Хотя сейчас я по меньшей мере вижу причину к весьма умеренному для него — уж я-то знаю, запомнил за долгие годы совместной жизни — употреблению водки. - Ты как всегда вежливо-остроумен, - он тянется за бутылкой. А мне, пожалуй, слишком интересна этикетка, чтобы я выпустил стекляшку из рук в ближайшие пять минут. Он хмыкает, отворачивается к окну с едва заметной улыбкой в пасмурных глазах. Как будто я не смогу прочитать тебя. Не смеши. За стеклом, белесым от следов вчерашнего дождя — переплетения белых, желтых, иногда красных мерцающих огоньков. Полосы поблескивающих, обманчиво теплых лент, свивающихся в кольца под тяжелым небом. Дороги. Машины. Москва, которую они так любят. - Улетаешь этим вечером? - нет, Ваня, бутылку я отпускать не собираюсь, не смотри на меня так. Хватит с тебя. - Да. - Своими? - да что же это такое. Будто издевается. Чем ему не нравится ситуация, при которой у каждой независимой страны есть свои авиалинии? - Не злись, не злись. Сейчас принесу другого, эту бутылку ты уже явно не выпустишь. Когда он выходит, неплотно закрыв дверь, я ставлю бутылку на прежнее место. Надоело. Как я устал. Что за странный запах. Вернувшись, Ваня протягивает мне чашку с полупрозрачным содержимым. Снова водка? Но чашка явно чайная. Да и запах другой. - Чего удивляешься? Чай это. Белый. Яо подарил, довольно давно причем. Раз не желаешь водкой чокаться, давай чаем, - и усмешка на тонких губах. - Х-хорошо, - чашка почти невесомая. И пальцы у России почему-то — теплые. - А ты всегда вспоминаешь и своих тоже? Ну... Тех, с телецентром, криками, ну и.. прочим..., - нет, а ты как думал? Да, я дрался вместе с тобой всю твою великую войну, но это не отнимает у меня права вспомнить тех, кто погиб на моей войне. Маленькой. Залпом выпиваю весь чай. Я прошел с тобой все: холодную осень, бесцветную зиму с запахом дыма, огня и машинного масла. Я не могу не помнить. Твое застывшее белое лицо с тонким красным потеком на виске в сугробе где-то под Москвой. Хлипкие дощатые вагоны с моими людьми, уходившие на север. Твои обреченные, не размышляющие уже глаза цвета грязной воды, когда я приводил тебя в чувство после одного из поражений. Едва слышное отчаянное «Prašom!»*, оборванное лязгом захлопывающейся задвижки на дверях. У сегодняшнего тебя мелко дрожат побелевшие пальцы на тонком ободке чайной чашки. И прыгает голос. - Ты улетаешь этим вечером, Торис? * - «пожалуйста», литовск. 2. Это странное чувство. Неожиданно оно решило заявиться ко мне. Хотя, так даже гораздо приятнее. Безразличие. Спокойная отстраненность всякий раз, когда я вижу ваши разгневанные, обиженные или непонимающие лица. Когда слушаю ваши крики. Когда получаю тычки и затрещины. Я не сразу увидел это чувство, не сразу понял, не сразу назвал. Да и приходило оно постепенно. Когда я только становился империей, сопротивление окружающих было сильно. Испания, Португалия, да и не они одни, пытались помешать мне. Тогда я остро отзывался на любое ущемление своих прав, на любое посягательство на свои территории, на любую попытку противиться своему расширению. Я дрался. Наносил и принимал удары. В конце концов, стоял на палубе пиратского брига, отдавая приказы, бросаясь на абордаж приглянувшегося корабля наравне с матросами. И соленый ветер бил в лицо. Тогда я наивно думал, что могу что-то изменить, что могу повлиять, действительно повлиять на ваши решения. На ваши поступки. На ваши мысли. Что действительно возможно что-то перевернуть в вас. Потом был Америка. Слишком сильная для меня привязанность, время, когда можно было не наносить ударов. Внешних, по крайней мере. Как хотелось тогда научить тебя всему, что знаю, показать, как правильно, как лучше, оградить от неприятностей. И в конце — ты ушел. Стал независимым. Было больно, и я ловил соленые морские брызги ртом, возвращаясь в Лондон, где меня ждали только дождь и работа. Вначале я думал, что оно потеряно — потеряно безвозвратно то чувство тепла, что жило во мне, когда я возращался в твой дом. Вначале я думал, что эта льдисто-белая опустошенность — навсегда. Но пробегая глазами по газетным страницам с рассказами о твоих успехах, ощущая эхо своего голоса в твоих словах, я чувствовал только умиротворенность. И покой. Когда-то я думал, что смогу исправить Франциска. На худой конец, доказать ему что-то. Хотя бы просто переспорить. Это было давно. Сейчас постоянные перепалки с ним стали для меня всего лишь словесным упражнением, тренировкой, игрой. Когда он сидел, сжавшись от тупой боли, после потери половины своих территорий, я поил его чаем с виски всю ночь, пока не настало время уходить на позиции. Мне стало все равно. Сегодня я смог назвать это волшебное чувство. Безразличие. Дорогие союзники, Америка, даже Россия — поймите, вы мне совершенно безразличны. Мне дела нет до ваших слов, действий, а тем более чувств. Мне восхитительно, чудесно, головокружительно все равно. Теперь я не буду пытаться изменить вас, отобрать водку, колу или еще какой-нибудь ресурс. Я не попытаюсь навязать вам свое мнение, привлечь обещаниями, предложить обмен взаимными услугами. Я ввяжусь вместе с вами в очередную авантюру с нулевым результатом, я постараюсь превратить все споры между вами в споры со мной, я научу вас готовить настоящий чай. Мне не нужны благодарности или ответные знаки внимания. Это скучно и неинтересно. Я всего лишь хочу, чтобы вы пили хороший чай, а не какую-то бурду. И если надо будет пойти в разведку или по минному полю, я пойду, первым, не спрашивая у вас разрешения, не ожидая поощрения. Потому что таково будет мое внутреннее эгоистичное желание. Прихоть. Всего лишь моя прихоть, к которой вы — не имеете никакого отношения. Хотя и послушать потом вашу ругань вполголоса, лежа на больничной койке, будет любопытно. Я всего лишь самовлюбленный вздорный англичанин, вот уже несколько веков не считающийся ни с чьим мнением. Мне осталось несколько шагов по взлетной полосе до личной встречи с «мессерами». Вы мне безразличны, поверьте. 3. Он стоял у окна и курил. Надо же, он даже попросил разрешения, прежде чем достать сигарету. И будто бы сомневался в том, что я ему разрешу. Оказывается, он даже помнил, как я ненавижу дым. Поднося кончик сигареты к зажигалке, он даже неуверенно оглянулся на меня, словно переспрашивая, что я думаю об этой затее. И пообещал, что будет аккуратно выпускать весь дым в окно. И теперь стоял, облокотившись на безупречно чистую деревянную раму, осторожно выдыхая дым наружу. Но ветер сегодня был силен, и часть синеватого дыма все равно заносило обратно в комнату, белые вьющиеся ленты касались рукавов его военной формы. Почему он так спокоен? Или это всего лишь маска? Видимость? И что тогда за ней? Он слегка оглядывается, ощущая мой взгляд. Поспешно начинаю рассматривать поверхность стола. Его начальник прибыл сюда на переговоры, и мы тоже должны были обсуждать уже существующие договоренности, планировать будущее сотрудничество. Да что я несу? О чем мы вообще можем разговаривать? Он присел на подоконник, задумчиво наблюдая, как я разглядываю столешницу. А она очень красивого густо-красного цвета. Блестящая. Как кровь. Я не знаю, о чем говорить. Представления не имею, как начать разговор. Не могу заставить себя поднять глаза, чтобы посмотреть в его лицо. Он ведь старше меня. Намного. И свой дом у него был только тогда, когда он был подростком. Повзрослел он уже в изгнании. Теперь, похоже, ему интересно, как именно я смогу начать говорить. За его спиной синее небо в окне. Ему нечего больше бояться. Это я отчаянно пересчитываю царапины на поверхности стола. Да что же это такое. Я же не трус какой. Сказать, хоть что-нибудь выдавить из себя. - А как твое настоящее имя? - без остановки, по-немецки, не задумываясь, глотая паузы. Только бы что-нибудь сказать. - Хм. Странный вопрос. Название моего государства — это ведь тоже имя? - спокойная улыбка. А потом еще раз — странный изгиб губ. И белый дым, плавно обтекающий твои узкие кисти, пока тлеющая сигарета опущена. - Но все-таки, - главное, пусть говорит, плевать, насколько глупы мои вопросы и моя настойчивость, - я слышал много твоих имен. Вначале тебя называли Мойшеле, потом ты стал брать немецкие. А настоящего, - горло хрипит, будто надорванное, - я ни разу не слышал. - Йосеф. С ударением на второй слог. Я помню, наверное, штук пять твоих немецких имен, которыми называли тебя в прессе, под которыми представляли мне во время собраний в узком кругу за кофе в небольших уютных ресторанах. - Почему именно Йосеф? - зачем мне это знать, что я спрашиваю, не подумав, кто я такой, чтобы ты, с тонкими пальцами в клубах белого дыма, рассказывал мне это? - Потому что сказано: «Кто рассеял... , Тот и соберет его», «соберет» звучит как мое имя, - мне чудится, или это ты улыбаешься, сидя в белом дыму. Таком похожем на... Мне говорили, мне все с усмешкой говорили, что лучше будет, если я все-таки съезжу туда с инспекцией. Я не хотел. Да, я страна, да, идеология моего народа — моя идеология, да, я люблю свой народ, каким бы он ни был, но пока я еще личность, пока еще способен отделять себя от толпы, я туда не поеду. Но я помню один день, когда все тело болело от полученных на войне ран, когда голова полнилась пьяным обреченным туманом, и смерть каждого из своих солдат я чувствовал в своих внутренностях. Собственно, больше ничего я и не помню. Через несколько дней, очнувшись в каком-то лесу, я нашел на ладонях следы будто от раскаленного металла, а одежда пропахла едким дымом и запахом гари, похожим на тот, что шел когда-то от обугливающейся бумаги с нотами на ней, что ты сжигал, когда я сказал, что мне не понравилась музыка. Но на этот раз было в нем что-то сладковатое. За моей спиной дымили непонятного назначения трубы. Их взорвали на закате. Союзники были слишком близко. - А, понятно, - глупая, неуместная, ничего не значащая фраза. Почему у меня мелко дрожат руки? Ты тушишь сигарету, подходишь к столу. Мне почти страшно. Из окна тянет свежестью, а ты снова изгибаешь губы в непонятной... наверное, улыбке. - Давай сейчас быстро со всем разберемся, со всеми этими проектами, а потом сходим прогуляемся? Давно я не был в этих краях. Что? Почему? Я не понимаю. За открытым окном все так же — яркая зелень и чистое небо. Ты уже сидишь за столом, выжидающе смотря на меня. Я точно знаю, что ты никогда не курил. Я точно знаю, что ты ненавидишь сигаретный дым. 4. Конец дня. Солнце медленно закатывается за неведомый край мира, под ногами скрипит песок, осыпающийся со склона узкого, но глубокого овражца. Невысокая трава сгибается на резком ветру у самых глаз. В принципе, можно уже и вылазить отсюда, но лишняя осторожность не помешает. Мои части ушли уже достаточно далеко вперед, мне тоже пора уходить — правда, в другую сторону, не дальше в бой, а встречать союзников. Когда у меня последний раз была связь, сообщили, что мы успешно продвигаемся, но вот только слишком медленно. Боюсь, задачи своей мы так и не выполним за сегодня. Хотя, надежный плацдарм уже есть, от моря мы достаточно далеко, даже холмов перед обрывом, уступами спускающимся к пляжу, не видно. А ведь я фактически остался в глубоком тылу. Вернее, меня оставили, прикрывать дальнейшее продвижение своего подразделения от какой-то окопавшейся группы немцев. Потом, когда закончу, сказали догонять, но тут у меня уже свои дела. Придется, конечно, как-то объяснять, куда я делся, но, в конце концов, скажу, кто я такой, и вряд ли ко мне останутся какие-нибудь вопросы. Высовываюсь за край овражка, любезно послужившего мне окопом, рассматриваю окружающую местность. Метрах в двухстах полукругом над землей торчит немецкая огневая позиция, которая теперь не совсем позиция, а, скорее, общая могила. Им следовало бы учесть, что, стреляя, не стоит слишком выставлять на обозрение голову в щели между бетонных плит. И что очки я ношу не из-за плохого зрения. И главное, лезли ведь неостановимо друг на друга, наступая на трупы своих же, в попытке меня достать. Так. Тихо. Шевеления нет. Громоздкий пулемет пусть валяется здесь, к нему и патронов не осталось, а винтовку я заберу. Приклад неприятно скользкий, опираться на него, подтягиваясь к краю оврага, неудобно. Светлый песок струйками бежит сквозь пальцы, когда я, выбравшись наконец, застываю, прижавшись к земле. Пригнутый к земле штык кажется почти белым от налипшего на него мелкого нормандского песка. Настороженно оглядываюсь поверх низкой травы. Нет, живых тут уже точно не осталось. Приподнимаюсь на колени, с поднятого вверх штыка начинает осыпаться песок. Справа. Серо-зеленая форма, крупные карманы с оторванными пуговицами, черный крест, неизвестно как еще висящий на кителе. Куда ты пытаешься доползти, никого уже не осталось. Грязно-красные разводы на форме. До тебя метра три-четыре. Тянусь к поясу. Лицо цвета меловой бумаги с запавшими глазами-пятнами. Кое-как привстаешь на локтях, замечая меня, пытаешься вслепую нашарить пистолет на ремне. Не успеваешь вообще-то. Да и рана в животе не даст тебе ничего сделать. Это из-за нее ты не можешь подняться. Хотя мне и так хватит. Неплохой нож, подобранный где-то по дороге сюда, немного жаль, но я обойдусь без трофеев сегодня. Тоненький свист, и ты заваливаешься набок, падая на скрюченную судорогой руку, недотянувшуюся до кобуры. Кажется, ты был удивлен. Меня учили метать ножи и индейцы моей страны, и Франциск. Я плохо забываю уроки. Когда я наконец поднимаюсь в полный рост, трава оказывается покрытой ржавыми пятнами. Раскрываю отчего-то сжатые ладони, и на мои сапоги, на бурую траву с тихим шелестом сыпется белый мелкий песок. Мне пора идти. К тем, ради кого я все это сделал, и сделаю еще раз, если потребуется. Не хочу заставлять их ждать. Брат, как ты там со своим куском побережья. Колея от техники хорошо заметна среди чахлой травы, чуть впереди валяется раздавленный гусеницами «Шермана» труп. Смеркается. Низко опущенный приклад иногда задевает небольшие камни пошедшей на подъем дороги. Жаль, уже не чувствуется соленый ветерок с моря. Надо будет найти Артура, надеюсь, он будет мной доволен. И Ала, конечно же. Я за него боюсь. 5. Ищу тебя уже четвертый час. Время почти на исходе, солнце слишком низко опустилось к краю земли. Еще час, самое большее — час с четвертью, короткий зимний день закончится, и я тебя уже не найду — разве что запнусь о твое тело в высоком сугробе. Твои сослуживцы по «летучему отряду» клялись мне четыре часа назад, что тебя не должны были найти солдаты Брагинского — маскировочная куртка отлично сливается с белым снегом, завалившим если не весь мир, то эти бесконечные леса как минимум. Хорошо еще, если ты вообще в сознании и способен передвигаться — хотя бы укрытие в снегу себе сделаешь, а так — окоченеешь, лежа на морозе. Хм. По договоренности ты должен был запутывать следы в этом квадрате, а затем вернуться на стоянку — крошечную землянку в глубоком овраге за озером. Обе возможные дороги туда я уже исследовал — ничего. Оставался только этот участок, недалеко от пробитой советскими колоннами-«гусеницами» дороги, и дальше на северо-запад. Я бы убил этих твоих недовояк. Как им в голову пришло оставить именно тебя. Хотя, если подумать, то ты действительно был лучшим вариантом — невысокий, юркий, незаметный. Да и местность лучше тебя никто тут не знает. Солнце садится так отвратительно быстро. Даже я не могу здесь ориентироваться, как ты — хоть ты и водил меня когда-то на прогулки по этим местам. Давно это было. Ты тогда дрожал еще весь, хотя и не холодно было совсем. Время. Осталось совсем чуть-чуть. Резко звучит орудийный залп, гулко разбивает тишину. Кажется, совсем рядом. Бросаюсь в неширокую ложбину рядом, зарываюсь в сугроб, не удерживаюсь и прокатываюсь вниз, до самого дна оказавшейся глубже, чем я предполагал, впадины. Еще залп. Потом третий. Наконец стихло, только сосны трещат на морозе. Смотрю снизу вверх на покатый склон соседнего холма. На полпути к вершине — тонкая, но четкая полоска чего-то определенно темного. Всматриваюсь. Темно-серый. Как форма. Лихорадочно разрываю снег руками, выбираюсь, неловко ползу туда, царапая лицо о ледяную корку. Белая маскировочная куртка, из-под которой выглядывает тонкая полоска кителя, прозрачно-голубое лицо. Я даже прикоснуться к тебе не могу. Только снегом растирать застывшие щеки. Твои лыжи будут мне слегка малы, но ничего, я и так доеду. Вот черт, сломал свои у озера, идиот. А ведь если бы не залпы, я бы тебя не разглядел. Солнце почти зашло, когда твое лицо стало не голубого, а просто белого цвета. Кое-как приспосабливаю твои лыжи к сапогам, последний раз смотрю тебе в лицо, прежде чем закинуть тебя себе за плечи и уехать, наконец, отсюда. Как же велико искушение. Прикоснуться, всего лишь дотронуться до тебя рукой со снятой перчаткой, ощутить, что ты настоящий, что ты здесь, рядом, что ты жив. Но нельзя. Мороз усиливается к ночи, едва горит красным полоска на западе. Совсем рядом лопается от холода сосна, звук как от порванной струны висит в густом стеклянном воздухе. Я готов проклясть Брагинского за эту войну. Я бы и проклял — если бы ты не рассуждал из года в год, что подаришь ему на Рождество, не обращая внимания на то, что у него там кто-то свой подарки раздает. И почему в эту войну нейтральный я, а не ты? Твое лицо плавно покачивается рядом с моим ухом, пока я вписываюсь в повороты между угольно-черными стволами. Я не могу услышать твое дыхание. Главное, не упасть. И тебя покалечу, и лишнее внимание привлеку, мало ли сколько разведчиков может быть в окрестностях. Хотя мы уже достаточно далеко от колеи. Дверь землянки покрыта сантиметровым слоем льда. От резкого удара он разлетается белыми блестящими брызгами. Виден дым из труб соседнего хутора. Значит, сможем развести огонь, не вызывая подозрений. Ты кажешься таким хрупким без белой куртки и толстого кителя. Будто из белого тонкого льда сделанный. Вскипает вода, и я начинаю осторожно растирать твое лицо и левую руку, обмороженную из-за порванного рукава кителя. Я вовремя тебя нашел. Чуть задрожали ресницы. Ты очнулся наконец. - Шве...? Киваю, продолжая осторожно обтирать твою руку. Тебя вдруг начинает бить дрожь, хотя я точно знаю, что в землянке тепло, да и ты укрыт одеялом. - Что ты тут делаешь?.. Я хотел сказать, ты же нейтральная страна, ты не можешь здесь находиться? - странно, но когда я посмотрел тебе в глаза, ты вздрогнул и начал трястись еще больше. Неужели дело во мне? - Пр'шел п'см'треть з' т'ми шв'дами, чт' у т'бя ж'вут. П'том мн' ск'з'ли пр' т'бя. П'шел иск'ть. - Какой ты сегодня разговорчивый, Шве..., - ты нервно смеешься, вжимаясь в стену, подальше от меня. Неужели ты боишься — меня? - Т'но..., - протягиваю к тебе руку, вторая занята мокрой тряпкой. Неужели это и вправду — страх? Ловлю твою здоровую кисть, осторожно тяну на себя, ты сидишь, смотря на меня огромными карими глазами, в которых дрожит что-то прозрачное. Слезы? - Т'но..., - просяще, снизу вверх, на коленях перед низким деревянным настилом. Неужели я только и мог, что внушать тебе страх все эти годы? Я чувствую, как растягиваются после мороза и неподвижности лицевые мышцы, принимают какое-то новое для меня выражение. Его иногда называют... умоляющим. Ты удивлен, так, что даже рука твоя перестает мелко трястись в моих пальцах. - Пр'сти, Т'но, я н' ум'ю... Пр'сти..., - в твоих глазах что-то новое. Будто ты узнал из моего жалкого бормотания что-то важное. - Т'но..., - притягиваю твою ладонь к щеке, прижимаюсь осторожно. Целую тонкую кожу запястья. Шероховатая полоска поперек — натер грубой форменной тканью. Не могу оторваться, это выше моих сил — перестать ощущать, как бьется твое сердце под моими губами, как постепенно согревается бледная кожа под моим дыханием. Ты будто застываешь на минуту, а потом твои пальцы несмело гладят меня по щеке. Ты наконец перестал дрожать. 6. Меня поселили в отдельном доме в одном из пригородов. Сказали, что будет лучше, если я не буду привлекать лишнего внимания к своей персоне. Аккуратный кирпичный домик с высокими потолками и окнами в белых рамах, медленно желтеющий газон и узкая тропинка до цветочных клумб. Сквозняк, что гуляет по верхнему этажу, изредка хлопая неплотно притворенными дверями, кухня, в которой я пользовался только чайником, тарелкой и иногда — стаканом. Когда я плыл сюда через Атлантику, я представлял себе все немного иначе. Хотя нет, я все же не настолько глуп, чтобы пытаться себе что-нибудь определенное представлять, я знаю, что с тобой не могу быть уверенным абсолютно ни в чем. Правда, я надеялся, что ты хотя бы придешь, что ли.. Ну там спасибо скажешь. А так только клетчатый плед небрежно валяется на диване в гостиной, вперемешку с картами, планами и донесениями разведки. Так хоть немного похоже, что в доме вообще живут. Но ты мне ничего не должен. Я знаю, черт, я понял это давно, тогда, когда ты впервые посмотрел на меня со стальным холодом в глазах и отвернулся. И я понял, что ничего никогда тебе не докажу, даже будь я в десять раз красноречивей. Я даже слушать тебя не заставлю. Я тебе больше никто, пусть даже ты для меня остался — всем. И сейчас, когда меня прислали к тебе с грузом помощи, ты совершенно не обязан даже видеться со мной. Но зачем врать, меня не присылали — я сам напросился с транспортом, мой начальник открыто назвал меня придурком и отпустил, сжав пальцы, явно сожалея, что не может ударить. Намечалась большая война с Японией, а я рвался в Европу. Холодно в этом октябре. Или уже ноябрь? Из полураскрытого окна ощутимо дует, но я не собираюсь его закрывать. Мне все равно не станет теплее. Надо разобраться с документами, завтра будет еще целая стопка. Со стороны Лондона идет матово-серая туча, обычное здесь дело — дождь. Судя по сводкам, идет тихая война за коммуникации на Атлантике, прервать их — и наш союз будет под угрозой, да и транспорты будет посылать гораздо более затруднительно. В стекло застучали первые капли дождя. Похоже немного на одиночные выстрелы. Черт, я знал, что в этой простуженной Англии всегда идут дожди, но мне всегда казалось, что здесь немного теплее! Так, осталось еще совсем чуть-чуть донесений. Не знаю, сумеешь ли ты когда-нибудь простить мое предательство. Я прекрасно осознаю, что мой поступок называется именно так, что тебя предал вовсе не мой народ, а именно я. Сколько я уже мучаюсь осознанием своей вины и невозможностью ее искупить, повернуть время вспять, попросить прощения. Кто-нибудь посмеялся бы надо мной, но я знаю, что все из-за того, что твое отношение ко мне никогда не было отношением метрополии к колонии. Не твое отношение к моим землям или народу, а лично твое — лично ко мне. И потом я так и не смог заставить себя подойти к тебе. Я бы во многом хотел бы тебе объясниться. Но я не могу — каждый раз страх останавливает меня. Единственный настоящий страх в моей жизни, что ты можешь еще раз повернуться ко мне спиной и уйти. Хотя... сейчас добавился еще и страх перед фашистским Германией, он слишком зарвался, слишком, не похоже на него это, а потому пугающе. И Япония. Мало ли насколько сильная угроза может исходить от этих небольших островов... Об оконное стекло резко разбиваются косые потоки, подоконник уже весь залит холодной водой, которая отрывисто капелью срывается в большую лужу под ним. Кто-то гулко пинает дверь уже, похоже, несколько минут, удары становятся все сильнее и нетерпеливее. Да кого ко мне могло принести? Отодвигаю щеколду, - Ты что, на чердаке сидел, придурок? - взбешенное мокрое лицо. Артур? У меня галлюцинации? Ошарашенно смотрю на тебя. Серые круги под глазами. Еще руки заняты какими-то свертками. - Ты меня хотя бы внутрь пропустишь, или так пялиться будешь? - отодвигаюсь, руки и ноги будто застыли в одном положении, совершенно не желая сгинаться. Делаешь несколько шагов, оставляя пакеты у стены, встряхиваешь головой, ледяные брызги на лице и стеклах очков, кажется, размораживают мне язык. - Что ты тут делаешь? Почему тебя так долго не было? - Не было где? Вообще-то у меня обязанности по подготовке военных действий, а не по сидению с тобой. Я только что с бельгийско-французской границы, между прочим. А продукты принес потому, что, как мне сообщили, ты сидишь здесь безвылазно и одну дождевую воду пьешь, - заканчиваешь ты уже мягче. Ты подхватываешь сверток поменьше и идешь на кухню. С твоих мокрых волос стекает вода, и я замечаю, что они стали гораздо светлее. Несколько и совсем белых прядей. Черт, почему я не приехал раньше? Почему.... - Эй, Англия, а ты все так же остришь! - да у меня голос дрожит. Иду за тобой на кухню. Ты оставил промокший китель в углу, зажигаешь газ под чайником. Оборачиваешься на звук моих шагов, вдруг улыбаешься сочувственно. Неужели я настолько жалко выгляжу? - Ты гребаный придурок, Америка, - и вдруг берешь мое лицо в холодные влажные ладони, наклоняешь к себе, я чувствую, как царапает скулы жесткая кожа твоих пальцев. Вблизи твое лицо сероватое, уставшее, с красными прожилками на веках и свинцовыми тенями от ресниц. А ведь война только началась. Твердые ледяные губы касаются моего лба. - А теперь пошел и окно закрыл, идиот! Не чувствуешь, что ли, как сквозняком тянет? Я сейчас ничего не понял, но это не главное. Ты здесь, ты пришел, ты сейчас будешь греться и пить свой любимый чай. А потом мы наверняка будем обсуждать войну, наших союзников, перспективы наступлений и военные маневры. А я, оказывается, скучал, не ощущая себя глиной в твоих руках. Но это все будет потом. Захлопывая белую оконную раму, я слышу, как закипает чайник на кухне. Где-то в соседнем квартале, захлебываясь, воет сирена.