Щербатая чашка

Ведьма жила в маленькой квартирке — два окна на заброшенный, заросший полынью, мятликом и крапивой разворотный круг конечной трамвая. Ржавые рельсы давно скрыли дикие травы; на молчаливых фонарях чистили перья кричайки. И, сидя у окна, с неспешно и неостановимо текущей сквозь бескровные белые пальцы нитью с прялки, ведьма искренне наслаждалась полным отсутствием трамваев. Этой тишиной, звенящей сотнями бесплотных стеклянных голосов, этим нервным тремоло наэлектризованных струн заброшенного пространства. Где-то далеко кружило над Центральным вокзалом вороньё, где-то пробиралась оврагами и падями, шурша в папоротнике, душа ведьмы... а здесь струилась в руках пряжа, да полнилась молоком молчания щербатая чашка сердца на столе. Она нашла этот дом недавно, ветреной весной, и опустилась к залепленным снегом окнам, заглядывая внутрь; норд-вест рвал плащ на боль и облака, а в глазах ведьмы отражалась пустота. Решительной рукой она толкнула старую деревянную раму, и вошла, и стала властвовать. Отскребла от многолетней грязи дощатые стены и пол, занавесила зеркало кружевной паутиной и водрузила на углы массивного буфета две стеклянные банки, доверху наполненные цветками бархатцев, её янтарными волосами да перьями феникса — они светились в темноте. Большего ей не требовалось — северные ведьмы по природе своей неприхотливы. Это место вполне годилось для того, чтобы прясть и внимательно слушать, лишь изредка выбираясь наружу — покружить по ржавым рельсам под лунными ливнями, словно последняя стрелка древнего циферблата. Всякий раз, как её босая ступня касалась рельсового железа, ведьма вздрагивала от боли и тихо смеялась, а где-то далеко, за города и мили, слепые водители алюминиевых трамваев с красными дверями страдальчески морщились, и ногти их словно бы сами по себе впивались в меловые щёки, раздирая паутину бинтов, прячущих пустые глазницы... Но в эту ночь ведьме было совсем не до смеха. Этой ночью её позвоночник уже несколько часов кряду скручивало в тугую спираль от вибрирующего и грызущего изнутри предощущения. И когда эта внутренняя дрожь отозвалась вдруг в мире вокруг, заставив стёкла в дверцах буфета тонко задребезжать, а щербатую чашку — неуклонно и страшно поехать к краю стола, ведьма даже не поверила. Подняла текущий из уголков глаз расплавленным стеклом синий взгляд к привычной петле рельсов — и невольно вонзила веретено в палец, не заметив. По ржавым путям, содрогаясь и заставляя тишину рушиться вокруг в облаках серого серебристо-стеклянного крошева, ехал алюминиевый трамвай. Добравшись до покосившейся коробки конечной остановки, он прозвенел (по ком), и из открывшейся красной двери в глухую полночь, словно капля чернил, упавшая в молоко, вытекла невысокая фигура в трауре. Ведьма вздрогнула ещё раз, увидев две узкие тёмные полосы, резким контрастом пересекавшие запрокинутое к безмолвным фонарям над остановкой фарфорово-белое лицо. Традиционная для обитателей трамвайного Депо повязка на глазах, но не туманно-марлевая, а беспросветно-бархатная. И широкая чёрная лента на шее. Вместе они странным образом напоминали знак параллельности... — в этот момент пассажир трамвая резким, каким-то марионеточным жестом повернул голову и уставился прямо на ведьму. Она ощутила этот взгляд как жгуче-ледяную спицу, на всю длину вошедшую в грудь; поперхнулась своим торопливым «Нет-нет-нет...» и вскочила, опрокинув табурет. За окном трамвай, злорадно тренькнув, развернулся и уехал, оставив ведьму наедине с этим... — и с начавшими с самоуверенной неторопливостью разгораться ржаво-рыжими фонарями над рельсами, что блестели теперь свежей сталью из-под полувековой коросты. Шепчущие о тьме и тлене шаги на узкой металлической лестничке, ведущей с улицы прямо в квартирку на втором, бревенчатом этаже. Трепыхавшаяся в пересохшем русле горла слабая рыбка надежды на то, что это не к ней, в последний раз дёрнулась и замерла навсегда, уставившись на неё бессмысленным круглым глазом. ...таким же, как и пуговицы на узких манжетах того, кто стоял сейчас у порога, выжидательно сложив ладони корабликом, будто бы желал быть названным по имени и вежливо приглашённым в дом. С нотками аромата обречённых, обручённых со смертью астр на гранитных плитах забытого мемориала, ведьма всё-таки спросила, больше для приличия: - Вы, наверное, приехали в мастерскую? Ту, которая делает двери для неприкаянных ключей? Так она на первом этаже, и работает только в дождь, ведь... - Нет, - серпом срезал разом все астры какой-то бессолнечный, плоский голос. - Я сюда. Именно к Вам, ведьма. Меня влекут те окна, что увивает хойя. - Ничего у меня окна не увивает, - строптиво сказала та, поднимая табурет, и зло оскалилась на саму себя, увидев, как вновь наливаются алым полумесяцы-лунки от выдернутых давным-давно ногтей. Уселась, спрятав кисти в широких рукавах арктически-белого платья и скрестив ноги, и уставилась на этого... незваного гостя, чтоб ему в нефти утонуть. Тот продолжал неподвижно стоять в рамке распахнутой двери; вблизи к двум параллельным линиям его облика прибавилась и третья – узкий прямой рот, напоминающий оставленную лезвием рану. Его волосы, ржаво-рыжие, как старые трамвайные рельсы и фонари за окном, в электрическом медовом полумраке казались перепачканными засохшей кровью. Или не казались... Ведьма криво ухмыльнулась этой мысли. - Мне виднее, - эта короткая фраза была вбита с непреклонной силой голгофского гвоздя. - Не волнуйтесь, я ненадолго. Всего лишь до четверти четвёртого. - Почему так? - не сдержалась ведьма. Несмотря на северное происхождение, любопытна она была поболе своих восточных товарок, признанных сорок. - Меня как раз в это время повесили, - вежливо разъяснил визитёр. Ведьма, ограничившись понимающе-протяжным «А-а...», качнулась на табурете, и вдруг решила сменить гнев на милость. Аромат астр сменился вначале тяжёлым, слегка кладбищенским шлейфом белых лилий, а потом горьковатой полынью и крылатым шалфеем. - А Вы вообще... кто? - абстрактно осведомилась она, разливая из большого глиняного кувшина травяной настой по двум пиалам. - И да, садитесь уже... коли пришли. - Спасибо, - он вновь словно бы растёкся на миг, теряя очертания, и тут же обнаружился за столом, напротив. От него пахло неожиданно приятно: дождём и тополями. Помолчав немного, он прибавил своим бесцветным и вымораживающим внутренности формальдегидным голосом, - я... никто. Ведьма в ответ высоко вздёрнула светлую, как упавшее на лоб перо луня, широкую бровь, отпивая из своей пиалы, и на память процитировала: - Никто нас не вылепит больше из глины, никто. Никто не хранит наш прах. Никто. Благословен будь, никто. Тебе на счастье цветём мы, тебе навстречу. Никто были мы, и остались, и будем никем — розой никому, розой низачем. Наш светлый грифель души в пыльных пустых небесах выводит пурпурную нить песни над терниями, над шипами... - Да, - бесцветно согласился её гость, еле размыкая узкие губы, словно ему было больно. Некоторое время они молча, по капельке, пили травяной настой. Ведьма машинально передвинула в самый центр стола свою очутившуюся на краю щербатую чашку; чуть слышно вздохнула, не открывая рта. О чём? - О чём, - эхом повторил он, и вновь чересчур резким жестом развернулся лицом к окну. В ржавом зареве над кругом конечной трамвая тревожно носились стрижи, разбуженные непривычным для них изменением мира. - Послушайте, но почему же Вы сами по сей день не заказали себе дверь?.. Ведь ключ есть, - его пальцы, такие же бескровные, как и у ведьмы, легонько коснулись краешка щербатой чашки в центре стола — и тут же отдёрнулись. - Ведьмы вечно желают всего и вся, а получают... - тут она зло и горько усмехнулась, быстро взглянув на своего собеседника, - а получают... никого. - Возможно, тогда имеет смысл... действовать от обратного?.. - вкрадчиво осведомился он. Этот вопрос почти ощутимо, словно холодная ладонь, скользнул в вырез белого платья, с палачески неумолимой ласковостью взяв её за горло. В первый раз с того момента, как незваный визитёр переступил порог, в его голосе возникла интонация — и это почему-то было... было жутковато. «Без обратного билета...» - вдруг подумалось ведьме; комнату медленно, словно слепая пульсация вен, наполнял аромат асфоделя. Она подумала о весенних ветрах, что оставили ей незаживающие раны на запястьях. Она подумала о жестоком железе людских поцелуев, и об осеннем семени, что пока что тихо покоится в груди – но скоро взойдёт сквозь её тело тысячами бледных дней, одинаковых почти до тошноты. Она подумала о клюкве, которая когда-то была её кровью, и о шиповнике, что когда-то был её любовью. Потом она закрыла глаза, молчаливо соглашаясь и разрешая; он – снял с лица чёрную повязку. И сквозь её сомкнутые веки заглянул в бездонные колодцы зрачков – такие глубокие, что с их дна можно было даже в солнечный полдень увидеть звёзды. Склонился к ракушке уха, и произнёс всего три слова, которые она никогда не слышала. Никогда. ...белым облаком опускается на пол арктический лён платья, расплескивается по плечам выпущенное на свободу из тугой косы янтарное пламя волос, тихо трескается синий лёд глаз, истекая талой тёплой водой в ласковые, тополино-тонкие пальцы... И, сметённая в один взмах её слепо цепляющейся за воздух руки, валится со стола и превращается в пустую пыль старая, щербатая чашка. Но теперь это не страшно. Теперь... это... Ножом в живот — четверть четвёртого. Улыбка-укус с солёным вкусом. Хруст сломанных костей и разбитое «...извини, мне… пора» в сердцевине её крика. Сразу двумя руками к обнажённой груди, удерживая вдруг рванувшееся, горячее, такое тяжёлое и живое — там, за рёбрами. Пустую пыль уносит первый ветер нового утра... Ведьма стоит и смотрит в открытую дверь, ничего не видя. Ей не оставили никаких гарантий, ей не оставили даже вкуса имени. Ей оставили только её давным-давно потерянное сердце, вновь вернувшееся к ней — вместе с надеждой вновь полюбить. И тогда она вначале заплакала, потом засмеялась, а ещё потом — вышла на улицу, опустилась на колени в траву, и первый раз в жизни поцеловала рельсы.