***
Осень… Сколько же гармонии в этом обыденном и незамысловатом слове: мягкие, легкие звуки окутывают обветренные губы уютом шерстяных свитеров и теплом камина. Безмолвствует свинцовое небо, только тяжелые капли, цвета стали, обжигают холодом сероватый бархат печальных лиц. Хочется спрятаться от осеннего равнодушия в далеких углах деревенского дома, слиться с обоями, навсегда раствориться в ласке мятного чая… Но не суждено мне мирно существовать в провинции, читать воскресную газету, вдыхать дурманящие ароматы влажной древесины Пфальского леса и носить удобные башмаки. Война стала моим смыслом жизни, моим единственным призванием. Она умертвила мою душу, очерствила когда-то трепетное сердце. Теперь зелень колючей формы – моя единственная одежда; резкие выстрелы, грохотание тяжелых сапог – единственная музыка для моих ушей.***
Я уже говорил, сколько бездонного умиротворения и гармонии имеет безотрадная, минорная осень? Так точно. Но Восточный фронт превратил когда-то бестревожную осень в тиранический лабиринт человеческих страданий, из которого никогда не найти выхода. И главными творцами этого безграничного хаоса стали мы: в прошлом врачи, бухгалтера, учителя и просто скромные работяги. Нашими руками была создана чудовищная машина для убийств. Я не чувствовал ничего, мое сердце наполнилось льдом сивого метала. Я все так же убивал и пил: убийства - швепс, швепс -опять убийства… Я много курил. Каждый раз ядовитый дым наполнял серебряной паутиной мое нутро. Мой организм замирал, черные дороги вен переставали пульсировать. Но мне уже нечего было терять. Эта проклятая война умертвила во мне все прекрасное, она убила во мне человека...***
Шел последний месяц все той же, уже наслышанной вами, обагренной кровью осени. На пыльных, бескрайних дорогах войны я растерял свои последние чувства. Военные сапоги беспощадно затоптали даже самые изящные и нежные ростки добра, любви, нежности... Наш отряд остановился в лесу. Русский лес! Все-таки, есть что-то чарующее в прохладе голубоватой хвои, в белизне ровного стана беспритязательных берез, в пьянящем аромате сочных грибов. Но, к сожалению, любование выразительной природой не было миссией немецкого воина. Мы были призваны воспевать смерть в ее самых безобразных формах и проявлениях. Утренний холод пробудил меня. Продрогнув до костей, я отошел от отряда на метров триста, глотнул горячительного, закурил. Присев у ствола сухого дуба, я закрыл глаза. Так тихо. Потрясающе. Я готов был провести в этой мертвой тишине вечность. Но глухой топот где-то в стороне пробудил мое внимание. Осторожно выглянув из-за дерева, я заметил парня в русской форме, совсем еще свежего, находящегося в апофеозе нежной юности. Теплая улыбка не сходила с его алых губ. Но, готов поспорить, не военным делом была занята голова юноши, пленили ее куда более сладостные и страстные мысли... Топчась на месте, парень остановился, повернулся. Я докурил, выкинул самокрутку, взял в руки оружие. Прицелившись, дрожащими от холода руками, я нажал на курок. Рассекая влажный воздух, свинцовая пуля впилась в дышащую молодостью грудь юноши. Раздался протяжный, резкий крик, но мое сердце оставалось все таким же равнодушным. Однако какая-то неведомая сила тянула меня к этому мальцу. Я бесцеремонно хотел рассмотреть свою жертву, нагло изучить каждую ее светозарную волосинку... Казалось, что лежащее предо мной тело безжизненно. Но вздымающаяся грудь доказала обратное: юноша жив. Я подходил все ближе и ближе, и с каждым шагом беспросветный страх становился все тяжелее и тяжелее. Я подошел к телу, покоившемуся на сырой, веющей смертельным холодом земле, склонился над широким лбом. Услышав звуки моих шагов, парень открыл глубокие, полные серой печали, огромные глаза. Кровь довела до кипения метал моего сердца, трепетные, робкие чувства оживили фибры моей души... Никогда я не вглядывался в глаза своих жертв, но в очах, замерших в полуметре от меня, я узрел столько любви к жизни! Это были глаза непорочного, совершенно безгреховного создания. В них не было ненависти, только безграничное непонимание: неужели придется расстаться с жизнью? Жар слез обжигал мое морщинистое лицо, глухой плачь разрывал грудь над шелком нежной кожи умирающего юноши. За несколько секунд враг превратился в самого близкого и родного мне человека: в моего сына... Я поливал кровоточащую рану водкой, я рвал на себе рубашку, пытаясь сделать повязку. Но ситуация безнадежна: смерть поглотит хрупкую, невинную душу. Последний стон замер на пухлых губах… Теперь-то я осознал весь абсурд моего существования: я создавал смерть и страдания в мире, который так нуждается доброте и любви…***
Град теплых слез в очередной раз обрушился на безжизненное тело. Вдруг отчаявшееся сознание поведало мне, что в деревне, находящейся близ этого леса, в которой мне довелось уже побывать, есть старое, забытое Богом кладбище. Схватив бездыханное тело, я держал путь туда, где прах юноши отпоет осенний свежий дождь, а душа на веки найдет упокоение. Я шел минут тридцать. Наконец-то, спотыкаясь и запинаясь, я добрался до долгожданной деревни. Первые светлые домики показались на горизонте, а терпкий дым русских печей обнял мое тело. Разразившись диким плачем, я не замечал народ, шарахающийся и с ужасом смотревший на происходящее. Однако мне было не до этого! Одна единственная мысль тревожила голову: найти кладбище... Наконец-то! Бурые, местами прогнившие кресты показались из-за холма. Я перекинул свои медвежеватые ноги через подкошенный забор. Предо мной показалась она: последняя остановка тернистой дороги бытия человеческого. Какой путь бы ты не выбрал, каким ловким и изворотливым ты бы не был – не избежать твоему праху заточения в леденящей плоть земле. Но что тебе плоть? Тебе уже не важна ее судьба. Тонкая вуаль духа играет ныне куда большую роль. А что дальше? А дальше – в вечность. Искать покой в беспорядках Вселенной. Я бережно уложил неживое тело под старой, отдавшей земле все свои сладостные соки вишней. Голыми руками я разрывал тяжелую, влажную землю, пытаясь зародить могилу. Мне казалось, что каждая наименьшая клетка жизни в моем теле сопротивлялась этим действиям. Мои бледные, измазанные землей руки лихорадочно тряслись. Я упал, словно магнит притянул мое ватное, грузкое тело к стылой земле, и ни единый мускул не посмел сопротивляться. Мрак заполнял тяжкой, леденящей кровь болью мое тело, волны стонов срывались с моих сухих губ. Я проклинал свое существо, я бесконечно ненавидел эту безбожную войну, превратившую стыдливых трудяг в кровавых душегубов!***
Однако сталь пули решила покончить с моими страданиями. На миг мне показалось, что сотня стеклянных осколков вихрем пронеслась в недрах грудной клетки. Я обернулся – и помутненными от режущей боли глазами увидел русского солдата, в окружении до жути перепуганного народа. Через секунд пятнадцать боль потихоньку оставляла мою грудь. Я осознал: теплая жизнь спешно покидает мое тело. Громоподобный звон наполнял уши, дышать становилось невозможно: воздух казался невыносимо вязким и горячим. Приложив трясущуюся руку к свежей ране, я почувствовал, как густая кровь обжигала почти неподвижную конечность. Я поднес руку к остолбенелому лицу: «Они обманывали! Она не голубая! Такая же горячая! Такая же красная!»