«Я торжественно любезен, и я торгую лампочками!»

      Проталкиваясь сквозь мириады людей, журналистка с трудом добралась до контрольно-пропускного пункта. Девушка на автомате полезла в сумку, пытаясь найти свой аккредитованный пропуск журналиста газеты «Законный гражданин». Когда поиски увенчались успехом, подняла глаза и увидела… его. Сам начальник департамента разрешений и допусков встречал гостей и проверял право присутствия на столь «радостном» мероприятии.       «Почему он здесь лично? Это же работа для его подчинённых! А может, в этом году намечается что-то особо важное…» — размышляла Хоуппи, пока протягивала свой документ об аккредитации. Постепенно эти мысли стали отходить на второй план. Согласно процедуре для сверки, она потянулась за бейджиком и быстро сняла его через голову, при этом распущенные волосы упали сияющим каскадом. Когда рука журналистки достаточно вытянулась вперёд для передачи пропуска и бейджика, Хоуп приподняла лицо, чтобы рассмотреть главу департамента разрешений и допусков — они не были знакомы и, более того, до сего дня не встречались.       Его подбородок был покрыт короткой щетиной, которая дальше вырастала в аккуратную эспаньолку. Скулы у него были высокими, на одном уровне с началом волос причёски ровной дорожкой, нисходящей от висков. Тёмно-каштановые волосы были коротко — по-армейски — подстрижены. Средний по размерам нос нарушал симметрию лица маленькой горбинкой справа — вероятно, знак прилежной учёбы в военной академии. И казалось, вся внешность его лица была бы обычной, в какой-то степени «стандартизировано-выверенной», если бы не взгляд глубоких голубых глаз, смотрящих нежно и одновременно с тоской. Казалось, они живут своей жизнью и только небо может соперничать с ними синевой. Несвойственно пышные губы также выбивались из ровного строя типичной для молодых мужчин внешности.       В тот момент Хоуппи больше ничего не бросилось в глаза: обычный стандартный костюм, не самые широкие плечи и не самые большие руки. На вид начальнику департамента можно было дать чуть больше двадцати пяти.       Его глаза манили, притягивали…       «О Боги, я тону в них!» — глубоко вздохнув и, наконец отдав пропуск, девушка мысленно приказала самой себе: «Так! Стоп, успокойся! Он один из тех, кого ты всю жизнь ненавидела, из тех, кто выверяет чужие жизни по линейке и выдаёт то, что полагается каждому по закону — и ни каплей больше! А иногда и меньше. Это самое важное для всех — право на жизнь! Жизнь, Хоуп!» — она зло выдохнула.       — Добрый день! — дружелюбно поприветствовал девушку начальник департамента. — С Вашими документами, Хоуп, всё в порядке. Вы можете пройти и присоединиться к остальным гостям возле сцены с трибуной. Ваши коллеги Вас ожидают, — сказал он с толикой усталости, но в голосе проскользнули и нотки участия. Мужчина отошёл в сторону, пропуская нашу героиню, и встал в официальную стойку.       — Ваше имя. Могу я узнать Ваше имя? — Хоуп не ожидала от себя такого вопроса. Конечно, профессия обязывала в какие-то моменты быть наглой, но всё же… Глава улыбнулся короткой улыбкой, одними уголками губ, и всё так же, с нотками чуть слышной грусти, но и какими-то новыми, неизведанными, произнёс:       — Александр. Так как Ваше имя мне уже известно, то очень приятно познакомиться, Хоуп. Прошу Вас, проходите, главный редактор «Гражданина» и Ваши коллеги ожидают Вас.       Двинулась Хоуп машинально, по привычке: за всю жизнь, пройдя тысячи кордонов, тело автоматически научилось не создавать очереди и помех в движении людских масс. Губы чуть шевельнулись в беззвучных словах: «Александр, Алекс…».       Так она и шла до трибуны, окончательно запутавшись в своих эмоциях — и тёмных, и радостных в тот же самый миг. Метров за десять-двенадцать увидела, скорее почувствовала, «главвреда» — от него за километр несло пошлостью, безграмотностью и алчностью — и заставила себя подойти. Он был в обществе главного корректора «Гражданина» и ещё двух незнакомых персон, наверняка из верхушки политической элиты. Мило улыбаясь, девушка делала то, что и всегда, — не слушала этих мерзких крыс. Но сегодня к ней не пришли обычные мысли, уступив место иным. Не сказать, что Хоуп была этому рада. Когда объявили о выходе патриарха с комитетом, избранных с соблюдением всех законов свода «Требований и стандартов», она автоматически плюхнулась на стул рядом с главным редактором, даже не думая и не сверяя, своё ли место заняла. Удача улыбалась ей: место действительно принадлежало Хоуп.       Раздался звук официально одобренного оркестра, игравшего гимн закона «Требований и стандартов», больше напоминавший урчание живота, нежели что-то красивое. Хоуп слышала музыку только в детстве. Когда ей было 7 лет, то на точно таком же собрании вся музыка, что не была внесена в список разрешённой кучкой бездарных злопыхателей, наделённых по вселенской несправедливости властью, попала в список запрещённой. А за нарушение запретов кара была по-прежнему серьёзной.       Под конец какофонии выкатился патриарх со свитой. Хоуп и так было мерзко присутствовать здесь, а тут ещё и разлад с её совершенным оружием, которым она очень гордилась, приключился: её ум отказывался делать работу хоть на йоту сложнее, чем водить карандашом в блокноте закорючки. Слова, которые влетали в ухо, тотчас выходили через росчерки кистей на ранее чистый лист.       «Бла-бла-бла, что-то про то, как все трудятся во имя общего блага…». Через пару минут: «Бла-бла-бла, урожай льна то-то и то-то…». Но стройный ряд блаблалогии* нарушили, как грохот ошеломляющего грома, слова патриарха: «…и вследствие этого, государство и честные граждане более не могут тратить ресурсы на сложные по фасону и разрозненные по цветам костюмы и одежду. Теперь всем гражданам надлежит передать текущую и старую одежду для обмена на новую из одобренной простой ткани. Старая же будет подлежать утилизации».       И тут кто-то из его помощников выкатил на сцену два аккуратно закреплённых мешка. Назвать это одеждой не было никакой возможности: нить толще (иной раз в корабельном деле используется), а сам материал назвать мешковиной — сделать великую честь последнему. Гадкий же голос продолжил своё гнусное вещание: «Честные граждане, можете быть спокойны! Одежда прошла строжайшую стандартизацию и отбор. Материал очень прочный и долговечный, более того, повышает трудоспособность граждан, так как не даёт одежде отставать от тела, образовывать паразитные шансы расслабляться и лениться! В этом я Вас заверяю!»       Одна мысль кричала в тот момент в голове Хоуп громче других: «Так в этой дряни ещё и тесно!!!» Другие же мысли выглядели примерно так: «Честное государство совсем забыло про честь и охренело?!»       Но во всём этом потоке почему-то хватило места и для Алекса — девушка до сих пор не могла прийти в себя от его взгляда.       Приложив все силы, журналистка заставила себя нацарапать пару цитат и самых общих тезисов. Всё лишь в самых общих чертах, что изрекал и продолжал изрекать противный голос патриарха. В конечном итоге всем гражданам надлежало до наступления завтрашнего комендантского часа (то есть до девяти вечера) обменять всю свою одежду. Всё, на что хватило сил в конце, — это натянуть гримасу на лицо, которая только под определённым углом и при наличии хорошего воображения могла сойти за улыбку, кратко попрощаться со всеми и направиться к выходу. Одна мысль подогревала Хоуп, пока та двигалась к кордону, подобно позавчерашней курице, которую достали из холодильника не для того, чтобы выбросить, а по ошибке положили в микроволновку разогреваться. Ещё раз девушка сможет увидеть начальника департамента разрешений и, может быть, обмолвиться парой слов!       Но на контрольном пропускном пункте была плотная очередь, и всех довольно «быстро» выпускали. Патриарх со свитой уже успел удалиться, поэтому в том, чтобы держать строжайшую дисциплину, работники департамента разрешений и допусков не видели более нужды. Из-за этого Хоуп не могла не то что осмотреться, зажатая внутри человеческой биомассы, а даже повернуть голову на несколько градусов было невозможно. Добравшись до выхода и дальше к припаркованной машине, она устало плюхнулась на водительское сидение.       Мало того, что этот день — кошмар без конца и возможности проснуться, так и маленькой, но глупой надежде на что-то хорошее под завершение кошмара не удалось сбыться! Домой! Скорее домой! Спать! Проспать этот день и следующий! Проснуться и узнать, что этот ужасный день, что вся эта ужасная жизнь была сном! Длинным, отвратительным и тягучим, как испортившийся кисель, обычным кошмарным сном!       В уголках глаз собирались с силами и после серебрились маленькие слезинки.