Перед смертью

      — Пора вставать! — заорал охранник как будильник, звонка которого я уже давно не слышал.       Я открыл глаза. Все та же картина стояла перед ними. Уже целую неделю я просыпаюсь от криков охранника и вижу перед собой серые стены, на которых толстыми кусками висит облупившаяся краска.       — Поднимайте задницы с коек, ублюдки! — вновь закричал охранник.       Стены, которые я мог никогда не увидеть, если бы не сглупил. Стены камеры, которая пропустила через себя множество таких же как я.       Я скинул с себя одеяло и поднялся на ноги. В коленях раздался громкий хруст. Так звучит твоя жизнь, когда ты оказываешься здесь.       Уже третий день я сплю в одежде, чтобы не тратить время на переодевание. Все было на мне и это давало мне возможность еще немного подумать, перед тем, как мрачная жирная рожа предстанет перед моим лицом.       Когда у тебя находят неоперабельный рак, ты становишься разбитым, но ненадолго. Скоро ты умрешь, ты знаешь это и начинаешь относиться к жизни не так, как относился к ней раньше. Ты словно стал просветленным, каждый день теперь последний. Почему же так происходит, что человек, узнав о своей скорой смерти, начинает ценить жизнь гораздо сильнее, чем раньше? Ты умрешь, рано или поздно, от рака или от старости, но ты умрешь. Этого не избежать, всему живому свойственно завершать свой жизненный цикл.       Когда тебя присуждают к смертной казни, ты начинаешь себя ненавидеть. Это естественно. Смертная казнь как неоперабельный рак. Ты знаешь, что скоро умрешь, но от этого твои последние дни не становятся более ценными, чем обычно. Появляется ненависть к себе, угрызение совести. Ты не думаешь о том, как бы пожить подольше, нет, ты хочешь, чтобы все поскорее закончилось.       Убийство — это суицид. Ты сам подписал себе смертный приговор.       Тучная фигура охранника появилась у решетчатой двери моей камеры. Его звали Бен, Бен — толстый черный сторожила, который уже седьмое утро орет на нас как петух в деревне. Сейчас он стоял передо мной, между нами лишь стальные и холодные прутья решетки. Я не хотел смотреть на него, но, если быть точным, я не хотел, чтобы он меня видел. Мне было стыдно и неприятно, я стоял, опустив глаза в пол, пока Бен проходил мимо моей камеры.       Это не то место, где есть авторитеты или новички, здесь все равны, все равны перед лицом смерти. Все себя ненавидят, смотрят в пол и думают о том, как умрут. Скорая смерть здесь мало кого пугает, они ждут ее, чтобы уйти от гнета и мыслей.       После того, как все заключенные проснулись и встали на ноги, Бен ушел за едой, если так можно назвать вязкую противную массу на металлической тарелке. Еще на шаг ближе к смерти. Мне это кажется немного странным. Есть, перед тем, как тебя казнят. Но я решил не забивать ерундой свою и без того забитую голову. Если так нужно, значит так нужно. Поем я или нет, смерть от меня никуда не уйдет. Оно и радует. Я ненавижу себя, как и все остальные приговоренные к казни. Я дурак, который остался никем. Никто не напишет обо мне книги, никто не возьмет у меня интервью, никто не полюбит меня до безумия. Я лишен этого всего и лишил этого других, и здесь только один выход. Казнь.       Вскоре жирный охранник вновь показался у моей камеры. Он поднял дверцу небольшого окошка, через которое нам передают пищу и отдал мне тарелку. Мне совсем не хотелось есть. Я посмотрел на других убийц и понял, что у них также отсутствует желание завтракать. Все сидели на своих койках, опустив глаза в пол. У каждого есть причины для размышлений. Кто-то сжег машину любовника своей девушки, вместе с ними внутри. Любовь может убить тебя… и не только тебя, как видно. Кто-то, находясь под наркотическим опьянением зашиб своего друга до смерти. А есть тот, кто взорвал двух маленьких детей. Интересные истории, неправда ли?       Я сидел на койке, смотрел на кашу в своей тарелке и думал о жизни. О той жизни, которой у меня уже не будет. О жизнях тех, кто пострадал от рук, всех приговоренных здесь. Мне всегда казалось, что жизнь дана нам для того, чтобы успеть оставить след в истории, чтобы те, кто будут жить после тебя пользовались тем, что придумал и сделал ты. Жить, ради труда и достижений, ради вклада в совершенствование мира и себя самого.       Чему научился я? Изготовлять взрывчатку.       Сейчас я шел в мыслях по небольшому узкому коридору. Я уже был здесь так много раз, что чувствую запах этого коридора, запах Бена, идущего за мной, и запах Джека, который идет впереди меня с Беном. На моих руках туго сидят наручники, я весь мокрый от пота, тонкими струйками текущего по моему лицу, свисая большими каплями на носу и подбородке. Жирный и не менее потный Бен идет сзади. Он тупо смотрит вперед, на мои волосы, вдруг я спрятал в них бомбу? И Джек впереди всех. Он охранник, как и Бен, но в отличии от него Джек крепкий и сильный. Он серьезен и сердит, серьезен всей душой. Джек — это тот мужчина, которого в самом деле можно назвать мужчиной во всех его понятиях. По крайней мере, так казалось мне. Джек не трус как Бен. Бен кричит на нас, чтобы мы чувствовали себя ниже всех, но он не думает о том, что мы и так на самом дне. Мы идем по коридору, пока Джек не останавливается у двери. Он открывает дверь и Бен вталкивает меня внутрь небольшой, но просторной комнаты.       Здесь тепло и сухо. У серой стены напротив входа стоит стул, с прикрепленными к рукояткам, ножкам и спинке ремешками. Я смотрю на него и думаю: «Вот он — час расплаты.» Джек подходит к стулу и начинает подключать провода, тянущиеся от стула, к щитку, находившемуся на стене. В моей голове начинает тикать таймер: «Шестьдесят, пятьдесят девять, пятьдесят восемь…» Охранник отходит от стула к раковине, стоящей в другом конце комнаты. Пот с жирного подбородка Бена большими каплями падает то на бетонный пол, то на его синюю рубашку. Пятьдесят, сорок девять, сорок восемь, сорок семь… Джек поворачивает ржавый краник на раковине и из крана мощной струей вытекает вода. В моей голове пробегают разные забавные фразы о жизни и воде, типа: «Сейчас моя жизнь утекает также быстро, как вода из крана.» Джек подходит к маленькому тазику, стоящему около стула. На его дне лежит сухая сжавшаяся губка. Охранник возвращается к раковине, достает губку из таза и набирает в него воду. Сорок, тридцать девять, тридцать восемь. Таз быстро наполняется водой, Джек поворачивает краник в обратную сторону и вода перестает течь. Он подходит ко мне, я смотрю в его большие зеленые глаза, на его короткую рыжую бородку с легкой щетиной и опускаю свои глаза в пол. Тридцать. Джек снимает с меня наручники, Бен тут же сажает меня на стул. На холодный стул, единственное холодное место в этой теплой и сухой комнате. Я уже не думаю о жизни или смерти, о взрывах, выстрелах или порезах. Только о времени и электрическом токе, который очень скоро пройдет по всему моему телу.       Джек закрепляет прочными ремешками мои руки на рукоятках, ноги на ножках, туловище на спинке. Двадцать, девятнадцать, восемнадцать. Джек опускает губку в таз с водой, поднимает ее над ним и слабо выжимает. С Бена пот стекает также, как вода из губки, он прикусывает нижнюю губу и наблюдает за тем, как его напарник кладет влажную губку на мою специально подготовленную лысину. Я чувствую, как холодная вода стекает на лоб, затем на нос. Десять, девять. Джек встает у щитка и опускает два пальца на маленький рубильник. Семь, шесть.       — Что-нибудь скажешь? — спрашивает у меня Джек.       — Уходи отсюда, Джек, здесь тебе делать нечего, — искренне отвечаю ему я.       Охранники переглядываются. Три. Кивают друг другу. Два. Пальцы Джека опускают рубильник вниз. Один.       Вот моя конечная остановка.       Как и все здесь я допустил огромную ошибку. По моей вине погибли двое детей. Два маленьких ребенка. Знаете, я хотел стать ученым. Изучал химию, физику и математику, развивал себя. Я любил жизнь, потому что работал. Я шел к цели и трудился ради этого, а разве не в этом заключается смысл жизни?       Я его потерял. Потерял справедливо, ибо лишил этой возможности двух людей. Кто знает, вдруг этот маленький мальчик, чьи оторванные взрывом бомбы ручонки отбросило в реку, мечтал писать книги. Может, если бы я стал ученым и совершил великое открытие, он бы написал про меня книгу. А девочка, чье тело было разорвано осколками? Она могла стать врачом или актрисой. И никто, кроме меня в этом не виноват. Я убийца.       Этот день шел гораздо быстрее, чем все дни до этого. Я много думал. Я представлял, как бегу по полю, идет дождь, а я бегу домой. Мне крупно повезло, я нашел свою любовь, ту самую любовь, о которой мечтал. У меня есть дети. Мальчик и девочка.       Я забегаю в свой дом, жена бросается на меня, целует мои мокрые губы, гладит мои намокшие от дождя кудри. Я крепко обнимаю ее, снимаю мокрый плащ и грязные туфли. Она (жена) зовет наших детей к столу. Мой сын прибегает, держа в руках толстую тетрадь, где он пишет свои рассказы и стихи. Я улыбаюсь, приветствуя его, и говорю, что скоро приду к столу. Здесь тепло, вкусно пахнет. Моя дочь сидит в кресле и разглядывает медицинскую энциклопедию.       Я оглядываюсь. Серые стены, скрипучая койка, прутья решетки. На моих глазах наворачиваются слезы, крупные соленые капли стекают по щекам на пропахшую потом майку. Я рыдаю, тяжело всхлипывая, мне очень больно, я ненавижу себя всей душой. «Сдохни ублюдок, скорее бы тебя зажарили на стуле, чертов псих!» — сквозь слезы мямлил я себе. Я разбит, я хочу умереть.       В коридоре появляется Бен и Джек. В сильных руках Джека блестят наручники. Я вытираю слезы.       Вот он — час расплаты.       Вот она — моя конечная остановка.