История одного труса

Когда я решил остаться ни с чем и стал всюду искать неудачу, чтобы сыграть с нею в кости, я встретил женщину, и она пошла со мной рядом за черту, в темноту и молчание. ______________ Пабло Неруда из сборника «Море и колокола»

Тяжело ли, по-вашему, быть трусом? Каждый день недосыпать от волнений, срывать себе горло испуганным бормотанием, да ещё уши вдобавок беспрестанно закладывает от собственного бесконечного жалобного нытья. Да, сэр, это чертовски тяжело. *** Когда мне было пять лет, мы с моей матерью практически переехали в другой город, но в последний момент передумали, уже буквальным образом сидя на собранных чемоданах в коридоре. Вся многочисленная мамина носатая родня, так радостно спонсировавшая нас к переезду, страшно тогда обиделась на наше с мамой решение, к тому же мама не предоставила им никакой причины, сохранила её только между нами: собой, мной и немыми чемоданами. Мы сидели на тех чемоданах, глядели на поржавевшие от солнца цветочные обои, когда мама, теребя рукой ремешок своей сумки, тихонько сказала: - Вот мы сейчас уедем в другой дом, а вдруг папа наш вернётся? Он ведь не сможет нас найти в другом городе, как думаешь, Усопп? Мама посмотрела на меня с тихой мольбой в глазах, и я, не задумываясь, кивнул, хотя, в общем-то, мне было всё равно, найдёт нас папа или не найдёт, мне было сложно ждать чего-то от человека, которого я никогда не видел. Я был кучерявым, что твой барашек, меня дразнили мальчишки за длинный нос, и сама мысль о переезде приводила меня в ужас, заставляла мой длинный нос покрываться холодным и липким потом. Я не столько переживал за маму, сколько – в полном согласии со своей натурой - боялся нового места и новых детей: в родном городишке я хотя бы точно знал, с какой стороны ожидать снаряд из плевательной дудки или пинок под зад. Мы не спеша поднялись, разложили одежду обратно по ящикам и шкафам, мама позвонила тёте Нинель сообщить о нашем решении – этот разговор длился целый вечер, сменяя действующих лиц и громкость криков по ту сторону трубки. Неизменными оставались только моя мама, её побелевшее от напряжения лицо, кроваво алеющее на фоне её белой кожи платье и ощущение проскользнувшей мимо большой грозы. С того дня прошло двадцать лет, и отцу действительно не пришлось искать нас в другом городе – по той простой причине, что он так и не соизволил появиться в нашем доме. Тётя Нинель славилась в нашей семье тремя особенностями: 1. Она имела самый выдающий носище из всех носов, когда-либо выраставших на лицах представителей нашей семьи. 2. Любвеобильная тётя побывала замужем шесть раз и, судя по тем новостям, что я слышал недавно от двоюродного братца, не собиралась останавливаться на этом скучном числе. 3. Тётя Нинель категорически не умела отказываться от собственных решений. А коли уж она решила, что матери и мне нужно переехать в другой город, то она стремилась внушить нам эту мысль всеми возможными способами – не мытьём, так катаньем. После дня несостоявшегося переезда тётя не появлялась у нас в гостях две недели – каждый день был психологически выверенным манёвром, призванным морально подавить противника и заставить его приползти на коленях с просьбами о прощении. К сожалению, у моей мамы случился второй серьёзный приступ, и ей не было никакого дела до манёвров тёти Нинель, поэтому все чаяния излишне искренне переживающей за наше будущее родственницы переметнулись на меня. - Усопп, мальчик мой, - ласково журчала тётушка, - это замечательный городок с замечательными людьми. Там даже есть самый настоящий особняк с самыми настоящими аристократами – семья потомственных докторов, можешь ли ты себе такое представить? Говорят, их дочурка – невероятно прелестное существо, кто знает, мой милый, быть может, она только одного тебя и ждёт в своём скучном особняке? Пятилетний я мрачно глядел на Нинель и думал тихонько про себя: «Э, нет, тётка, никакая мифическая принцесса меня там не ждёт, а вот буквально за забором твоего дома меня очень даже ждут, прямо сейчас, парочка тумаков и десяток синяков». Я был, как вы видите, весьма реалистически мыслящим карапузом. - А какие там замечательные детишки живут! – распалялась тем временем родственница. - По соседству с моей ближайшей подругой живёт семейство Монки Ди – очаровательный старик с двумя внуками. Я видела младшенького, Луффи, очень подвижный и весёлый мальчишка, нет ни одного ребёнка на улице, с которым бы он не вёл дружбы! Очаровательный ребёнок. Глупая, глупая тётка. Именно я стал бы первым ребёнком, с которым замечательный Луффи ни за что не захотел бы заводить дружбу. Таких, как я, не берут к себе в команду ни замечательные мальчишки, ни, тем более, какие-нибудь бравые пиратские капитаны, нет, сэр. Таких, как я, бравые капитаны безотлагательно награждают пеньковым галстуком. Тётка растекалась сиропом по стулу, а я тоскливо пялился на уродливую икебану в розовой вазе и мечтал поскорее выйти, наконец, на улицу – мальчишеские издевательства в тот момент казались мне перспективой гораздо более приятной, чем ужин у любимой тётушки. Иногда, когда я вспоминаю тётушкины увещевания, в моей душе поселяется тощий облезлый котёнок, который царапает меня изнутри: а может быть, всё же стоило нам тогда переехать? Может быть, я бы правда смог подружиться с этим Луффи и стать героем для той девочки из особняка? Впрочем, я быстро прогоняю мерзкого котёнка вшивой метлой – со мной никогда не случалось ничего хорошего, не стоит и начинать в эту лабуду верить. К счастью, выздоровела мама, и у Нинель появился новый объект для увещеваний, меня оставили в покое. Да, меня наконец-то оставили в покое, наедине с собственным трусливым сердцем, отбивающим паническую дробь каждый раз при виде других мальчишек. Школьные годы, как вы, наверное, уже догадались, стали самыми кошмарными годами моей жизни. Стоит отметить, что по большому счёту в этом виноват только я один. Я не стал зашуганным и очкастым мальчиком для битья, я был больше и ярче этой узенькой маленькой ниши. Во мне, наравне с великой трусостью, уживались воспетая в веках гордость нашего носатого семейства, немножко упрямства от тётушки Нинель и категорическое неумение держать свой длинный язык за зубами (это качество, по словам матери, я напрямую унаследовал от своего отца). Никто в целом мире не мог бы назваться бОльшим балаболом, чем я, никто не умел так отчаянно зубоскалить на бегу, как это умел делать я. Я строил себе пьедестал из парт в кабинете химии и забирался на самую его высь, пусть я и боялся высоты до дрожи, я просто не смотрел вниз, и говорил, и пел сочинённые на ходу дифирамбы себе самому. Я был самым отчаянным, самым невыносимым трусом и выскочкой – и будь я проклят, если совру, что не любовался своей несуразной носатой физиономией в те моменты, когда мне удавалась новая шалость, или когда придуманное мною прозвище намертво прикипало к человеку. И вот, школа осталась позади, я стою на пороге в новую жизнь, и что делаю я? Естественно, я запинаюсь об этот самый порог и лечу в новую жизнь головою вперёд, разбиваю в кровь нос о первый же кирпич на своей дорожке из жёлтого кирпича. Надо мною хохочет женщина с крутым зачёсом на голове и в полосатом платье, как две капли воды похожая на Пустоголовое Чучело, я извиняюсь за доставленные целому миру неудобства и выползаю ко входу в свой университет, прижимая к носу окровавленный платок и гремя оберегами, запрятанными под ворот рубашки. Я испугался (три раза «ха-ха!» для тех, кто во мне сомневался) подавать документы в художественную академию, потому что в самый последний момент вместо своих, в целом достойных, рисунков я увидел каляки беременной слонихи, поэтому отдал свои документы наугад, закрыв глаза ладонью и просто ткнув на кнопку. Я попал в институт экономики и, прости господи, международного менеджмента. Для человека, который в школе с трудом отличал кривую спроса от кривой предложения, я довольно успешно продержался до третьего курса, с которого, в конечном итоге, счастливо вылетел, с удовольствием помахав на прощание средним пальцем красной от ярости пандообразной роже директора. Работал там, учился сям, нажил кучу проблем на свой длинный и не в меру любопытный нос, оброс до ужасного состояния, у меня будто собака на голове поселилась, я назвал её Тотошкой. *** И вот, мне стукнуло двадцать пять, и ураган принёс меня с моим другом Тотошкой в тот самый город, в который мы с моей матерью не решились переехать двадцать лет назад. Я вспомнил об этом случайно, я попал именно в этот город безо всякого намерения, я всего лишь шёл куда-нибудь для того, чтобы однажды прийти и остановиться, и вот, я остановился здесь, почему – не имею ни малейшего о том представления. Как я понял, что это тот самый город? Да элементарно – я встретил Луффи. Я не видел его никогда раньше, единственный человек, от которого я про него слышал – моя тётка Нинель, и то ведь я, если вы помните, был ужасно занят уродливой икебаной, чтобы вслушиваться в её трепотню. Но я увидел на улице мальчишку и – сразу же его узнал. Над ним не висело указующего перста, вокруг него не летали поющие архангелы, он стоял, прилипнув носом к витрине мясной лавки, болтал без умолку, размахивал руками и, самое главное – улыбался. Нет, не так. Он У Л Ы Б А Л С Я, и на секунду я потерял ориентацию в пространстве, отшатнулся назад и чуть-чуть не сел на задницу. Его улыбка была концентрированным лучом света, самонаводящимся в каждое близлежащее человеческое сердце. Он был не один, о нет, - с ним рядом было до звезды людей самой разнообразной масти, вы таких нигде и никогда больше не увидите вместе: хорошенький, даже на мой сугубо гетеросексуальный взгляд, парень с ножищами, на которых можно упрыгать в небеса даже без волшебного бобового дерева; волосатый здоровяк с испуганными круглыми глазами и розовеньким аниме-рюкзачком за могучими плечами; суровый мужик с ярко-зелёными волосами, при виде которого у меня селезёнка поджалась, как в предчувствии удара; синеволосый фрик с металлической нашлёпкой на носу; и невообразимой красоты девушки, тёмненькая и рыжая, на которых я смотреть уже не смог, я бы точно сел прямо там на свой многострадальный зад от переизбытка эмоций. Луффи улыбался, точно вместо зубов у него тридцать два прожектора, что-то доказывал, постоянно тормошил своих друзей и шарил беспокойным взглядом по улице, кого бы ещё осчастливить своей улыбкой. Вполне возможно, этим счастливчиком после двадцати пяти лет несчастий и мытарств мог оказаться я. Именно поэтому я, подобрав свои пожитки и пригладив Тотошку, прижался к тёмной витрине закрытого магазина и ретировался с той улицы так быстро, как только смог. Луффи был слишком ярким, а я был таким большим трусом, что испугался подпалить свои бракованные крылышки от его свечения. *** Я снял маленькую однокомнатную квартиру и устроился местным художником. Узкие окна моей комнаты выходили на заброшенное кладбище, ветхие ставни никогда не знали солнечного света – в комнате было темно, по форме она напоминала гроб. Тут я и принимал своих клиентов, часто делал зарисовки «с натуры» - в темноте получалось не очень достоверно, но я пририсовывал красивых изгибов заказанному лицу, и все оставались довольны, никто ведь и не приходит к художнику за честностью. Честные картины – удел и наказание гениальных художников, а кто я такой? Так, полуэкономист, балабол и неплохой стрелок по мишеням в тире. Но гениальный трус – уж этого у меня не отнять! Через месяц я понял, что жизнь, по-видимому, ничему меня не научила, раз я решил, что в таком маленьком городе можно скрыться от чего-то настолько большого, как Луффи. Через месяц ко мне пришла рыжая девушка – одна из миллиона его друзей. - Я бы хотела заказать у вас портрет, - сказала она. А пока я искал бумажку, чтобы записать её контактные данные, она добавила, быстро скомкав и выбросив официоз в мусорную корзину: - Мне кажется, я тебя где-то видела раньше. - Что вы, я живу здесь всего месяц и никого в городе не знаю, - убедительно соврал я. - Месяц назад около мясной лавки, - кивнула девушка, будто бы подтверждая мой ответ. - Я видела тебя там. Ты так пристально смотрел на Луффи, он твой знакомый? Почему ты не подошёл к нам тогда? Ворот собственной футболки стал мне вдруг отчаянно мал, и я неубедительно прохрипел: - Не понимаю, о чём вы говорите. У рыжей была приятная улыбка, тёплые карие глаза, и вся она была ужасно красивой и приятной, но, к сожалению, сумрак комнаты не мог скрыть от моих глаз простой истины – в мой дом ворвалась самая настоящая ведьма, а у меня не было против неё никакого оружия. Она светло улыбнулась и сказала: - Хочешь обмануть меня, носатик, ну-ну. - За портретом можете приходить через неделю! - тявкнул я и выставил её за дверь. Последнее, что запомнил: её графично расширяющиеся, как у мультяшек в сериале о Луни Тьюнзе, удивлённые карие глаза. И всё-таки, до чего же она красивая. *** Конечно, она вернулась уже на следующий день. Я проторчал у глазка минут семь, разглядывая её оранжевое платье с возмутительным вырезом, отмечая блудливым глазом опустившиеся в нежную ложбинку рыжие пряди. Наконец ей, видимо, надоело нежиться под моим взглядом, и она рявкнула: - Откроешь ты эту чёртову дверь или нет?! Я отважно подавил испуганный визг до того, как он зародился в моей груди, и отворил дверь. - Меня зовут Нами, а тебя – Усопп. Невежливо выставлять людей за дверь, не представившись и не спросив у них имени, мсье лжец. Я выкатил грудь колесом, придал своему лицу самый отважный и глупый вид, какой только смог, и заявил: - Будь я проклят, если когда-нибудь и кому-нибудь лгал! Нами в ответ на мою шутку звонко рассмеялась, и я решил, что гроза миновала меня стороной. - Так что тебя связывает с Луффи? – спросила она, едва устроившись на моём кособоком диване. Я не собирался сдаваться так просто. - Куда как интереснее другой вопрос – что тебя может с ним связывать? – спросил я. - Мы друзья, - ответила она просто. Как если бы отвечала на вопрос «Ясная ли сегодня погода?» или «Ну так что, на Востоке всё ещё убивают людей или уже пьют чай?» У меня никогда не было друзей, и я не понимаю, как можно говорить об этом так спокойно. Если бы у меня появился друг, то я, пожалуй, спел бы об этом песню, разрушил парочку городов во имя дружбы и сиганул бы под занавес с Ниагарского водопада. Если бы Луффи стал моим другом, сместилась бы земная ось и всё на Земле пошло бы прахом, вот в чём была беда. Поэтому я и жил в похожей на гроб квартире, где меня никто бы не смог найти, прятался как таракан в тёмных углах и забывал вынимать из волос липкую паутину, которой были занавешены все потолки. Всё ведь было так замечательно, пока рыжая девчонка с бесстыжими глазами не заявилась на порог моего дома и не решила, что я как-то могу быть связан с кем-то, вроде Луффи. Я по-настоящему разозлился, кажется, впервые за последнее десятилетие, но чёрта с два я бы стал показывать свою злость перед ней. Со стороны я, наверное, был похож на накалившийся чайник, который забавно подпрыгивает на плите и выпускает пар из всех дырок и щелей. Но Нами не смотрела на меня и не смеялась, она неподвижно сидела на диване, неестественно выпрямив спину, и обводила тёмным и непонятным мне взглядом безжизненное пространство комнаты. - Рядом с тобой, - нарушила тишину она, - у меня всё время такое чувство, что откуда-то из-под земли я слышу чей-то отчаянный крик. - Это кроты под землёй столкнулись сослепу и кричат, - не задумываясь буркнул я. Я поднялся со своего места и раскрыл двери квартиры, уставился на неё недружелюбно, готовый в любой момент к яростной рыжей атаке. Но Нами вдруг спокойно поднялась и вышла, я медленно затворил за ней дверь и прижался спиной к прохладной древесине, не видя и не слыша, как с той стороны прижалась чужая спина и как прошелестело тихое: - Нет, мсье лжец, это кричите Вы. *** Мои волосы отросли до безобразной длины и сами собой стали скатываться в тугие африканские косички, торчали в стороны и лезли в тарелку, когда я ел. Моя квартира обросла паутиной и тёмными шторами на окнах, в ней совсем не осталось ни света, ни человеческой жизни – остался только один не в меру трусливый паук. Когда приходила Нами, её волосы источали вокруг себя свет, точно она была Солнцем. Моим отвыкшим от света глазам было больно смотреть на неё, я натягивал за ворот футболку себе на голову и раздражённо шипел, неспособный издавать членораздельные звуки. Нами молчала: ничего не спрашивала и ничего не говорила. Она просто была рядом – ничего не даря и не требуя от меня взамен. Её голова пульсировала в темноте, словно большое, наполненное тихой жизнью сердце. Я чувствовал, неспособный прикоснуться и неспособный смотреть, всё же чувствовал, как тонкие нити тянутся от этого сердца к моему заледеневшему телу. Мне становилось теплее, когда она приходила, будто молчание и тьма делились надвое, и становилось немного легче дышать. Я назвал это про себя болезнью. Нет на свете слова замечательнее и безопаснее, чем «болезнь», - спросите об этом у любого труса или лжеца. От последней атаки тётушки Нинель пятнадцать лет назад я отговорился маминой болезнью: «Мы не можем уехать, вы же понимаете, - сказал я тогда, - мама серьёзно больна, она может не выдержать переезда». Был очередной период мёртвого молчания между мамой и носатой роднёй, поэтому никто кроме меня не знал – тот год был, пожалуй, самым лучшим в маминой жизни, ведь тогда с ней не случилось ни одного приступа, и кажется, ей даже пришло первое за долгие годы письмо от отца, именно в тот год. Я притворялся больным, когда хотел получить дармовой зачёт в университете, или когда хотел сбежать от людей, которые имели ко мне серьёзные претензии. «Это просто озноб и ничего больше», - так говорил про себя я, когда Нами касалась меня гладкой ладонью, и внизу моего живота скручивалась тугая и горячая пружина. «Так проявляет себя аллергия на пауков, я ведь сегодня днём случайно задел паука на кухне, я точно помню», - твердил я себе, когда случайный сквозняк доносил до меня сладкий запах её тела, и вся моя кожа покрывалась мурашками. Я сходил с ума и отказывался в этом себе признаться. *** Нами втащила меня за шкирку в ванную, включила верхний свет и воскликнула: - Это какой-то кошмар, Усопп! У тебя будто червяки огромные на голове сидят, это же не похоже ни на какие волосы! - Нормальные у меня волосы, - буркнул я и стиснул на груди руки. Мне всё ещё было жутко стрёмно, когда вокруг не было темноты и люди могли свободно видеть моё лицо. Я вёл себя как дремучий барсук, которого молодая внучка вытащила после зимней спячки под солнце – я ворчал, брюзжал, отказывался есть и не обращал ни малейшего внимания на внучкину возню. Только Нами моей внучкой не была, и не обращать на неё внимания было категорически невозможно – когда ей хотелось, чтобы я её услышал, она просто лупила меня пудовым кулаком по голове. - Я сейчас буду тебя стричь, - решительно заявила Нами и крепко сжала в руке ножницы, готовая в любой момент обезвредить меня и произвести стрижку насильственными методами. Но я только раздражённо закатил глаза и подтащил к себе низкий табурет, чтобы сесть. - Нет, Усопп, ты меня не понял, - ласково остановила меня Нами. - Пока ты голову не помоешь, я ни за какие деньги не прикоснусь к червивому семейству, что проживает там вместо волос. Раздевайся и залезай в ванную. - И ты будешь торчать здесь, пока я буду мыться? – искренне возмутился я. - Что значит «торчать», милый? - по-акульи улыбнулась Нами. - Я буду наблюдать, чтобы ты тщательно промыл свои патлы, и я не вляпалась в какую-нибудь сомнительную пакость. - Не настолько я грязный, - вяло возмутился я и потянулся к застёжке на джинсах. Нами уселась на мой табурет, подперла щеку рукою и принялась с явно преувеличенным интересом пялиться на меня, пока я раздевался. Ещё месяц назад мне, может быть, стало бы стыдно и я бы выгнал её за дверь, но сейчас мне было совершенно наплевать – дремучий барсук отогревался в электрическом свете лампы после долгой зимней спячки, и действительно нуждался в том, чтобы ему кто-нибудь почистил шёрстку. Я тяжело плюхнулся в воду и с очень сложным чувством в груди увидел, как вода стала заметно серее, соприкоснувшись с моим телом. - Это же надо было так засраться, - удивлённо пробормотал я и щедро намылил свои волосы, выдавив сразу полтюбика шампуня. Пена застлала мне глаза, я мотал головой, шустро двигал локтями и довольно фыркал, точно маленький тюлень, дорвавшийся до воды. Я и думать забыл о том, что за мной кто-то наблюдает, поэтому ощутимо вздрогнул, когда вынырнул из воды и оказался лицом к лицу с придвинувшейся к самому бортику Нами. Я как на землю с высоты брякнулся – сижу тут голый в ванне рядом с девушкой, на которую слишком неоднозначно реагирую. Захотелось прикрыться шторкой и заверещать в лучших традициях девы, чью честь поругал бесстыжий гарсон. А Нами смотрела странно и выглядела тоже – странно. Округлившиеся, как у совёнка, глаза глядели немного неверно, взгляд её будто «плыл», всегда светлая кожа лица была сейчас нежно-розовой, словно персик. Она вроде бы не угрожала мне, как любила это делать в любое другое время, и была тихой, как мышка, но я иррационально почувствовал себя зайцем, которого вот-вот сожрёт лисица. - А теперь можно стричься, - тихо сказала Нами, следя за мной потемневшими глазами. Она устроила пальцы в ножницах поудобнее, резко отвела руку в сторону, и я изо всех сил зажмурился, даже, кажется, едва слышно вскрикнул, но прошла секунда, другая, третья… Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой Нами – всего лишь Нами, а не какую-нибудь опасную лисицу, удивлённо приоткрывшую рот Нами, и никакой пугающей тьмы больше не было у неё в глазах. - Ты чего? – шёпотом спросила она, будто боясь меня спугнуть лишним движением или громким звуком. - Ничего, - пробормотал я в ответ, - Стриги давай, пока я не замёрз, уже вода почти остыла. Нами ткнула меня рукояткой ножниц в макушку, намекая, что мне нужно наклонить голову. Я наклонился вперёд и почувствовал, как она неуверенно потянула одну из тяжёлых, спутанных прядей, и тут же отпустила. Я легко смог представить себе гримасу, которая появилась на её лице в этот момент: отвращение, смешанное с неверием в то, что можно довести собственные волосы до такого состояния. Следующие полчаса она тихо щёлкала ножницами, а я бесшумно водил пальцами по прохладной мутной воде и впервые за долгое время не думал совершенно ни о чём – мне было слишком хорошо и спокойно, как было в последний раз когда-то ужасно давно, в те времена, когда не было маминых приступов и когда она каждую неделю получала от папы письма. Нами закончила с моими волосами и убрала ножницы, но вплела в короткие пряди свои тонкие пальцы, легонько помассировала влажную кожу самыми их кончиками, отчего по моему телу от макушки до пяток прокатилась волна сладких мурашек. «Она сейчас скажет, что завтра я должен буду встретиться с Луффи», - подумал я. - Луффи всё время о тебе спрашивает, - сказала Нами. - Очень хочет с тобой встретиться. Вообще-то, - решительно проговорила она, - он придёт завтра утром сюда. - А у меня вообще был выбор – дружить или не дружить с Луффи? – усмехнулся я. Мне теперь не было страшно, только немного смешно – как будто вместе с волосами исчезла моя вековая трусость, как будто простой стрижкой можно было перечеркнуть двадцать пять лет моей неудачной жизни. - Мне кажется, дружба с Луффи – это что-то, что начинается задолго до твоего рождения, - водя по моей голове кончиками пальцев, задумчиво ответила Нами. - Неважно, кто ты и куда забросит тебя жизнь, станешь ты храбрым воином, или же величайшим на свете трусом, ты друг Луффи – и всё тут. В конечном итоге, все люди в этом мире – его друзья, и ты совершенно зря прятался в своей каморке, Усопп, – у тебя никогда не было права выбора. Я думал когда-то, что если у меня однажды появится друг, то я спою об этом песню, разрушу парочку городов во имя дружбы и в конечном итоге спрыгну с Ниагарского водопада. Ничего подобного мне не пришло в голову сделать сейчас. Быть может, я действительно знал, где-то внутри, некими первобытными и нечеловеческими инстинктами знал – я не один в этом мире. Почему же я так боялся и бежал прочь, трусливо поджимая заячьи уши? Наверное, всё дело в плохих генах, доставшихся мне от отца – сбежал же этот глупец от моей матери – от женщины, которая так преданно несла свою предначертанность до самой смерти. - Вообще, все кудрявые – страшные глупцы, - пошутила однажды Нами в связи с поводом, суть которого я начисто позабыл. Но как это, чёрт возьми, было всё-таки верно. *** Члены моей семьи всегда были поздними пташками, и всё же я позвонил ранним утром, чтобы успеть до прихода Луффи. Я чувствовал всем своим естеством – когда придёт Луффи, Земля сойдёт со своей орбиты, и всё счастливо пойдёт прахом, а у меня не останется времени на звонки. - Ну какого чёрта надо в такую рань? – прорычала трубка до боли знакомым голосом. - Доброе утро, тётушка Нинель, - улыбнулся я. - Как поживаете? - Усопп? Это ты, паршивец? Поверить не могу! - воскликнула тётка. - И тебе хватает наглости звонить мне после трёх лет молчания? Как я могу поживать, по-твоему, а? Я старая и насквозь больная женщина, которой Бог послал самых отвратительных на свете племянников! Где ты сейчас живёшь, Усопп? Ты хорошо питаешься, мальчик мой? – зачастила Нинель. - Если тебе нужны деньги или ещё какая помощь, ты всегда можешь обратиться к своей тётушке! - У меня всё хорошо, тётушка, всё замечательно, я встретил Луффи, ты помнишь, тот Луффи, о котором ты рассказывала мне в детстве? - Луффи? – удивлённо переспросила Нинель, - Монки Ди Луффи, внук Гарпа? Усопп, немедленно разорви всякие отношения с этим гадким мальчишкой! Мне рассказывала моя близкая подруга, что живёт с ними по соседству: старик отправил своих внуков в военное училище, хотел сделать из них настоящих офицеров, так ты что думаешь – мальчишки сбежали! Мало того, что сбежали, старший – Эйс – связался с каким-то крупным бандитом, а младший организовал в городе какую-то комунну, я, правда, не поняла, что имелось в виду, но моя подруга сказала, что он собирает вокруг себя кучу народу самого разнообразного толка, и нигде при этом не работает и не учится. Усопп! – испуганно выдохнула тётушка, - он ведь наверняка тянет с этих людей деньги! Он не брал у тебя взаймы? Он не бил тебя, Усопп? Усопп, почему ты молчишь, Усопп, ты… ты смеёшься?! Смеёшься – это мягко сказано, я готов был развалиться на части от сдерживаемого внутри хохота, а ведь я всего лишь представил себе человека, который попробует отобрать у Нами деньги. Если честно, перед моим мысленным взором пролетали лишь серые надгробия и ряды могил несчастных вымогателей. - Не волнуйся, тётя, он не сможет вымогать у меня деньги, потому что у меня их попросту нет, - успокоил я родственницу. - Ну, раз у тебя всё хорошо, то мне нужно бежать, я ещё позвоню тебе как-нибудь. - Стой, погоди, не вешай трубку! – неожиданно заволновалась тётушка, - Я ведь, дура пустоголовая, совсем забыла тебе сказать: твой отец вернулся два дня назад! Никого, конечно, не застал в старом доме и пришёл ко мне. Он ищет тебя, Усопп, ты можешь оставить мне свой нынешний адрес? Или, если хочешь, я могу сбегать и позвать его к телефону. - Я оставлю адрес, - ответил я с секундной заминкой. – Нинель, а скажи мне – как выглядит мой отец? - Как самый кучерявый на свете глупец, - мрачно пророкотала тётя. – Что такое, Усопп? Ты что, ты там опять смеёшься? - Я оставлю тебе свой адрес, - повторил я, едва шевеля языком из-за приступа охватившегося меня смеха, и повесил трубку. Нами высунула свой курносый нос из кухни и спросила, блестя любопытными глазами: - Ты чего там хохочешь? - Скоро ли придёт Луффи? – спросил я, пропустив её вопрос мимо ушей. - Он может опоздать, а может и прийти раньше, - пожала плечами Нами. – Я надеюсь, теперь ты никуда не сбежишь? – с подозрением прищурилась она. - Куда я могу сбежать, - хмыкнул я. - Поздно уже бояться, ведь, как ты верно заметила, у меня всё равно никогда не было права выбора.