Дом уходящего солнца

Врачи эйгисов, которых привозила на Землю Диомика, говорят, что мне осталось жить совсем немного. Папа называет меня Кьянеа, что значит «синее небо»; это из-за мамы, она обожала просторы Чикагской пустоши, этого неба, этих полей, которым ни конца, ни края, этих ферм, на отшибе каждая, слепленные у краев ареи, как ласточкины гнезда. Она первая придумала это прозвище, а отец подхватил. Однако, маму он всегда звал по полному имени – Марцеллиан. Даже во сне. Он зовет меня «Кис», иногда с длинным «с» на конце, когда от очередной дыры в боку втягивает сквозь зубы воздух – «Кисссс…». Моя комната пропитана медом и солнцем, увешана пучками сухих трав и ловушками снов. Моя комната совершенно не похожа на комнату обычного американского подростка, тут не отыщешь плаката, яркой пластинки, фенечек или модного журнала. Мебель – антиквариат, кресла и кровать – остались от индейцев, проезжающих сквозь степь на старых пикапах-фордах, плетеные ивовые подарки «синеглазый американи маленький скво», стены в рисунках от руки, беж и светлая корица. Винтаж. Винтаж – первый сорт! Однажды он зашел ко мне утром. После очередного ритуала с отцом, с синяком на скуле, но довольный донельзя – раньше никогда не поднимался выше второго этажа. Тронул пальцем перья сокола на самом большом ловце, заглянул своими странными дымчатыми глазами в окно, на ульи в обрамлении розовых метелок гречихи и озера синих васильков. Потом перевел взгляд на меня, двенадцатилетнюю дурнушку, не в меру зубастую, с книжкой Курта Воннегута в руках – переступил с ноги на ногу, скрипнула половица «скрип-крак», и мое кресло-качалка побежало ему навстречу, оставив меня сидеть в позе лотоса на месте, как приклеенная. - Красиво, - он вообще был немноголовен, со мной так особенно. Но сегодня расщедрился с какого-то своего волчьего праздника. - Хочешь, подарю? – спросила я, пытаясь улыбнуться, но не смогла. Он стоял и мялся с ноги на ногу, перетаптываясь, как танцующая цирковая собака. Сабельные лезвия яркого солнца пересекали татуировку на плече; на шрамы я давно перестала смотреть, привыкнув к ним, как к неотъемлемой части Кейна. Есть и есть, даже украшают, как всякого мужчину. - Пойдем пить чай, - говорю я, и выхожу из комнаты, пока он провожает меня глазами. Зачем приходил? Чай он пьет всегда одинаково - подсунь ему копеечный «Липтон»: бурду в стакане, или коллекционный «Эрл Грей». Шумно прихлебывает, налегает на миску с медом и кончики его просвеченных солнцем розовых острых ушей смешно вздрагивают. Я люблю смотреть, как он ест, поводит широкими плечами, коротко улыбается, показывая длинные клыки. Молодой здоровый ликантант-альбинос, хоть на монетах его профиль печатай. Иногда отец пускает его в свой арсенал, вспомнить былое и перебрать несколько видов оружия, остатков былой роскоши, тогда ни он, ни я, не трогаем Кейна, пока тот чахнет над разобранными турелями, как Гарпагон над собственным златом. Он ни словом не обмолвился о том, что я смертельно больна, хотя отец рассказал ему об этом почти сразу же; мне нужна перестройка генов, но на нее нет ни денег, ни моего желания. Может быть, во мне играет подростковый максимализм, а может быть, это «Пятьдесят дней до моего самоубийства»*. Во всяком случае, я еду в город за копченой рыбой, булками с кунжутом и фаршем, а возвращаюсь оттуда крашеной в веселый алый цвет заката вместо светло-русых тонких локонов. Ломаю систему, бунтую, лезу вон из кожи, в общем, изображаю из себя героя Стенли Кубрика** без выхода за рамки закона. Кейн одобрительно хмыкает и воздевает большой палец вверх. Сегодня отец традиционно подбил ему глаз всеми оттенками фиолетового, который ему, несомненно, идет. Папа стонет, опускаясь в кресло, и закрыв лицо руками. В его волосах запуталась одинокая пчела, которая жужжит с мелодичностью виолончели. Я думала, что ему стало плохо, но сквозь пальцы я слышу, как Стингер Апини, бывший командующий Легиона, сдавленно хохочет, с утробными звуками дикого веселья. Я понимаю, что он слишком долго ждал, пока его благонравная дочь взбрыкнет и начнет вести себя, как подобает в обществе Земли. Утром я просыпаюсь снова русой, и думаю, что спорить с отцом бесполезно. Кейн появляется с периодичностью в полгода. Иногда год. Ему редко нужна помощь от бывшего напарника, и каждый раз, когда Уайз появляется на тропинке, ведущей к нашему дому, я терпеливо жду, пока отец выскочит навстречу, заорет что-то обидное и кинется на ликантанта, - вот тогда можно выходить и смотреть, как они вытаптывают военными сапожищами нашу делянку, награждая друг друга тумаками и пощечинами. В основном, конечно, награждает отец, пока я, прислонившись к резному столбу крылечка, любуюсь на Кейна. - Привет, Кис, - бодро рапортует мне Кейн, разбивая светлой головой недавно сколоченный папой деревянный стул. - Привет, Кейн, - не менее бодро отвечаю я, подавляя очередной приступ кашля. Улыбаюсь, теперь я научилась это делать лично для него. – Есть хочешь? - Он хочет попробовать на вкус мой кулак! - кричит Апини и, вцепившись в светлые волосы волка, стучит его впалым виском о балясину перил. Я вспоминаю мультфильм, из которого он нагло украл эту фразу и улыбаюсь еще раз. Через пять минут они будут тихо сидеть на кухне, шмыгая носами, и уничтожать сандвичи с мясом. Для Кейна я всегда делала куски полусырыми, только ради одного благодарного взгляда, который Уайз кидает на меня поверх маринованных луковых колец, стыдно сказать. Он пришел на мое пятнадцатилетие неожиданно тихий и торжественный. Папа его не приглашал, но в честь дня рождения бить морду с порога не вздумал. Мой кашель в то лето стал почти невыносимым, но как вся семья Апини - я держалась молодцом. Встала с кровати, где отдавала концы уже неделю, расчесала волосы до блеска, надела лучшее платье в мелкий цветочек. Кейн подарил мне боевой лук Легиона под ворчание отца и очаровательного плюшевого медвежонка, тихо оправдываясь, что не знал, понравится ли… Мы дружески обнялись, под бдительным оком командира, точнее, я его дружески обняла, а ликантант только вежливо посопел мне в волосы, да подержал руки за моими лопатками. Клеймо на его шее было совсем близко, мне очень хотелось поцеловать его, но внутреннее чутье подсказывало мне, что, ни Кейну, ни отцу это не понравится, даже благодарственно, даже за царский подарок, даже чопорно, как английская барышня. От него пахло почему-то машинным маслом и кожей от униформы наемника, перебиваемой иногда мокрой шерстью и кипарисовой хвоей. Отнюдь не неприятный запах, немножко опасный, немножко лекарственный. Я стояла, покрываясь холодным потом, словно окаченная струями пожарного гидранта, пока он так же бережно и вежливо меня не отпустил. Кажется, отец облегченно вздохнул, хотя мне, со своим горячечным бредом, это могло всего лишь померещиться. Когда Кейн привел к нам в дом Юпитер, я поняла все сразу. Еще раньше, чем поняли они, перебрасывающиеся почтительными фразами, как в пинг-понг шариком. По взглядам, которые ликантант кидал на Ее Величество, по тому, как красовался перед ней, снимая порезанный костюм, как расхаживал, полуголый, по дому, небрежно отмахиваясь от пчел. Сделав над собой нечеловеческое усилие, я отпросилась у отца в город за едой, и три мили прошла пешком, завывая в пустоту дороги обиженным на всю жизнь человеком. Главное для меня сейчас было – не показать им своего опухшего от слез лица, некрасиво скривленных в гримасе плача губ, не показать, что мне было так больно и плохо, заранее зная, что скажет отец про подростковую влюбленность. Эх, вот он в мои годы… и по голове погладит, дескать, все через это проходят, и я пройду. Тогда, топая в пыли кедами, задыхаясь от горячего ветра равнин, размазывая по лицу кулаками грязь вперемешку с солью, я мечтала, что когда-нибудь он обязательно придет ко мне в дом. Именно КО МНЕ… Не к отцу, не за очередной подмогой, а чтобы увидеть меня, поговорить со мной… Я усажу его в лучшее кресло, дам лучший плед, самый вкусный сандвич и самую интересную книгу. Чтобы его серые внимательные глаза с темными кругами смотрели на меня, а не сквозь меня, и чтобы он забыл о том, что я дочь командира, его напарника, не обижал меня, не замечая во мне женщину вместо голенастого тощего подростка. Глупые, наивные детские мечты! И тогда я скажу: - Пойдем пить чай. А он улыбнется мне, пока солнце в зените снова берет на просвет его розовые острые уши. Когда-нибудь… ________________________________________________________________________ * Книга Стейс Крамер о девушке, ведущей дневник, в котором считает дни до своего самоубийства. ** Речь идет о фильме Стенли Кубрика «Заводной апельсин».