муха

      Муха жужжит, пролетая между нами. Я не слежу за ней взглядом. Звук яростной вибрации её крылышек доносится до моих ушей сквозь плотный кокон, пробивается сквозь завесу. Время тянется нестерпимо медленно, но я знаю, что это лишь иллюзия, что песка в руке всё меньше и меньше с каждой секундой, что я бесконечно и безнадёжно проиграл – и, может быть, последнее я знал всегда.       Я сижу на полу, прислонившись к стене спиной. В футболке холодно – я всегда мёрзну, – но куртка, порезанная, прожжённая, грязная, накинута на худенькие плечи моей единственной, как бы это ни звучало со стороны, привязанности и моей единственной, хоть меня и тошнит от таких определений, любви. Именно в таком порядке. До сегодняшнего утра, когда я проснулся с ней рядом и отчётливо осознал, что места в оси привязанность — любовь поменялись.       Мне хочется выть и лезть на стену. Я не умею любить, не могу, и я совершенно точно знаю, что шанс на спасение – один из ста, тысячи, миллиона, миллиарда. Я закрываю глаза, только бы не видеть глаз моей сломанной родной Кэсси, я сжимаю кулаки, и ногти до крови впиваются в ладони, я кусаю губы, и металлический привкус остаётся во рту, и струйка стекает по подбородку и капает на футболку. Я хочу отпустить, я хочу избавиться от всего, я хочу стать нормальным – я зашёл слишком далеко, и ничего этого не будет, и выхода нет.       – Уходи, – я шепчу хрипло, уверенно, выплёскивая всю потребность в её любви в совершенно противоположной эмоции. Я отпускаю. Я сдаюсь. Я не хочу. Мысли кричат, и стонут, и я едва сдерживаю отчаянную животную мольбу. Останься! Я умру без тебя! Я не произношу вслух ничего из того, что рвётся наружу.       Кэсси смотрит на меня своим особенным взглядом. Я навсегда отпечатал боль на сетчатке её карих глаз. Я загнал кошмары ей под веки. Я разорвал её барабанные перепонки кровавой симфонией моего инструмента. Я не могу открыть глаз, но я знаю, что она смотрит на меня. Она молчит, и молчание убивает, проворачивает посыпанный солью нож в гниющей ране. Я чувствую, что немного ещё – и я исчезну, я умру, я сольюсь со стеной, я не выдержу её боли, её отчаяния, её… Я хочу умереть, потому что я сделал её такой, я – подонок, конченый, бесполезный, я – кусок дерьма, я – мразь, я – психопат.       – Пожалуйста, – я едва размыкаю окровавленные губы, и я открываю глаза. Я смотрю на плечо Кэсси, скрытое под плечами моей кожаной куртки, прожигаю взглядом, словно рентгеновский снимок делаю, предплечье, разодранное моим ножом в клочья, чтобы метка никогда не стиралась, чтобы клеймо не сошло, а потом разодранное с тупым остервенением, со слепой яростью снова – чтобы уничтожить всякой упоминание о себе, всякий след с совершенного, неземного, прекрасного изуродованного мной тела.       Она понимает мою просьбу именно так, как я сам понимаю себя внутри клетки. Меньше метра разделяет маньяка и жертву – ненавижу классические определения, и мне страшно называть себя так, страшно признавать, кто я есть, – а Кэсси сокращает их вдруг. Воздух сжимается. Я не могу вдохнуть. Пальцы моей единственной, моей необходимой, моей родной, моей любимой стирают кровь с моих губ и – вслед за этим, порочно-нежно, неправильно, нестерпимо желанно – слёзы с моих щёк. Я плачу в момент, когда кончики пальцев прикасаются к моей коже, и я не скрываю слёз, я не могу скрыть от неё ничего, я знаю, что она ненавидит меня, она должна ненавидеть меня за всё, что я сделал с ней, за то, чем я сделал её.       Она подползает ближе, кладёт голову мне на плечо, прижимается и плачет вместе со мной. Я обнимаю её. Она пробегает пальцами по шраму на разломе моих вен от запястья ко внутренней стороне сгиба локтя, прочерчивает подушечкой указательного пальца линии-царапины от лезвия бритвы, идущие поперёк. Я сильнее прижимаю Кэсси к себе, а слёзы застилают глаза, а рука перехватывает её руку, а губы прижимаются к тыльной стороне её ладони. Я молчу. Слёзы капают на наши раны, перемешиваются, щиплют. Я безумен.       Я молчу. Муха жужжит, пролетая перед нами. Кэсси молчит.