рассвет в тонах красного полусладкого

      Когда-то давно Миша озвучил мне своё желание: однажды найти такое место, куда мы могли бы сбегать в случае чего. Он долго его искал, расспрашивал знакомых, приятелей, присматривался и нашёл именно то, что хотел.       Мы не впервые прохлаждаемся здесь. Знаете, если память мне не изменяет, то уже полгода, когда на нас накатывает романтическое настроение или надоедает абсолютно всё, включая снятие роликов, всяких там сходок с обезумевшими фанатками или поездок, мы бежим сюда. Здесь можно неплохо расслабиться, поспать, выпить чего-нибудь тёплого, собрать все мысли в порядок, а потом двигаться дальше. Здесь происходит всё самое прекрасное. Здесь на губах ощущается привкус того, что люди, наверное, называют счастьем. Знаете, я сбегаю туда, сгребая в охапку Мишу, когда просыпаюсь утром, вылезаю из-под одеяла, сажусь на постели, и в голове невольно проскакивает мысль: «Хей, чёрт подери, а что дальше-то?».       Если уж грустить, то грустить вдвоём. В одиночку это тяжело, мучительно, тягуче. Смертельно.       Мы сели на плед, который Миша откопал где-то в шкафу и кое-как дотащил до этого места. Я пытался откупорить бутылку с вином, пока Совергон рассматривал что-то вдали, неведомое мне. Он изучил этот вид вдоль и поперёк, и я не думаю, что он выискивает нечто особенное и новое. Он не искал чего-то нового, смотря на этот вид. Он просто вспоминал ранее проведённые здесь дни, ночи, вечера — не так важно. Прохладный ветер играл с его волосами, обдувал лицо, и Миша наслаждался этим. Мы сбегали сюда ночью, мы проводили здесь дни напролёт, голодая и утоляя жажду зелёным чаем. Он пил чай исключительно с молоком, чего я не понимал. Да и понять особо не пытался.       Для всего мира нас попросту не было в эти моменты. Кто там сидит на этой высотке, что там они делают — всем плевать. Никому нет дела до двух пьянющих идиотов, серьёзно, кому мы вообще сдались.       Однажды мы застали здесь даже звездопад. Непередаваемое чувство с крыши высотки наблюдать за падающими звёздами, загадывать какие-то глупые желания, снова пить что-нибудь совсем-совсем не полезное, смеяться, целовать друг друга до потери пульса, обнимать. Я целовал его, куда попаду. Глаза, губы, уши, шея. Ему нравилось, а я тащился от него, как от сильнейшего наркотика. Я кайфовал от него, я обожал его, я вводил его в вену, давая раствориться и снова быть. Он никогда не узнает, насколько сильно я привязан к нему. По крайней мере, не сейчас.       Тогда он притащил меня под предлогом «встретить рассвет», ибо его всё уже откровенно задолбало, и он как никогда сильно нуждался во мне. Да и я соскучился по нему, чего уж там.       Мы боялись замёрзнуть, мы смеялись от абсолютно не смешного, мы плевали на всю жизнь, на всех людей, так отчаянно пытающихся прожить эту самую жизнь как можно ярче и красочнее.       Мы просто были.       Мы долго, мы чертовски долго целовались. Казалось, время остановилось для нас обоих где-то на горизонте, где жёлтый сливается с розовым, образуя нечто прекрасное. Остановилось на кончиках замёрзших из-за прохладного ветра пальцев. Остановилось на его губах, пропитанных красным полусладким. Оно сделало это на его ресницах, капелькой стекая по скуластой щеке. Остановилось на донышке бутылки, запотевая на стенках. Мы целовались, изредка отстраняясь друг от друга и смеясь, иногда он пускал какие-то шуточки, и наши губы снова находили друг друга. Прикосновения его холодных рук, длинные пальцы, влажный туман, согревающее вино.       Привычную для этого места тишину нарушало лишь наше ёрзанье, когда мы пытались удобно устроиться в объятиях друг друга, гудение моторов машин, иногда протяжный звон ударяющихся друг о друга бокалов. Мощными импульсами алкоголь ударил в мой и без того опьянённый мозг, разлился в крови, а затем вырвался тёплыми парами.       Полпятого утра, вид на Питер с высотки, тёплый плед, в которым мы оба выглядим глупо. Я лёг, позволив этому дураку устроиться на моей груди. На самом деле, я просто хотел немного потрепать его волосы.       Чёрт побери, я как обожал пропускать его волосы сквозь пальцы, а потом наблюдать за реакцией: Миша морщился, говорил, что у меня холодные пальцы, чертовски холодные, и хихикал себе под нос, опуская глаза. Они такие карие, вы просто не представляете. Вы когда-нибудь видели карие глаза на солнце? Вся радужка покрывается золотой коркой, прищур становится ещё более диким, чем был до этого. Это не всегда заметно с первого взгляда, но потом вы поймете, что их больше нельзя описать словом "карие". Они становятся лучиками текучего золота, очерчивающими солнечное затмение. Они прекрасны, они чертовски прекрасны, даже когда наступают более поздние часы. Они сами становятся закатом, они превращаются в солнце. Они есть само солнце.       - Не холодно? - интересуюсь я, пытаясь обхватить Мишу двумя руками.       Он расслаблен, его худощавое тело путается в моей рубашке, которая ему велика. Миша буквально утонул в ней, но я знал, что это должно его согреть. Я увидел, как подрагивают его плечи, закрытые какой-то серой, растянутой футболкой, и моё сердце сжалось от этой картины.       - Да нет, вроде как, - отзывается он, ёрзая на моей груди. - Чё эта твоя рубашка такая огромная?       - Рубашка, как рубашка. - Я усмехаюсь, поглаживая его спину сквозь ткань. - Не твой размерчик, конечно, но кто бы ещё возмущался. Продрогнешь ведь.       Миша пыхтит, как насупившийся ёж, а я ловлю эти моменты. Моменты, когда Миша сбрасывает с себя маску вечной иронии и острого сарказма. Сейчас он расслаблен, находится под тягучими парами вина, согреваемый моими объятиями. Сейчас он настоящий. Именно такой, в какого влюблялся тот малолетний и наивный светловолосый Даня. Какой сумел зацепить своим хитрым прищуром, искренней улыбкой, искоркой золота в неописуемо тёмных глазах. Какой спешил закрыть лицо ладонями, отпуская какую-нибудь глупую шуточку.       - Как думаешь, что сейчас делают люди? - внезапно тишину разрывает его хриплый шёпот. Я замечаю рядом с нами пустую бутылку и два запотевших бокала. А ещё я замечаю, что его глаза закрыты.       - Люди? - усмехаюсь я. - Пять утра... В пять утра люди делают выбор.       Он — мои пять утра.       Я смеюсь и прижимаю его ещё крепче, ощущая его тёплое дыхание. Рассвет красив, чёрт бы его побрал. Мы лежим вот так — холодные, пьяные, обнимающиеся, несущие всякую несусветную чушь. Вдруг Миша немного привстаёт и пытается подползти ближе к моему лицу. Я вдыхаю запах алкоголя, смешанный со свежестью нового утра.       - Чего? - когда его лицо оказывается прямо напротив моего, спрашиваю я, приподнимая бровь.       - Да так, - ухмыляется Совергон, наклоняя голову чуть вбок.       Сейчас он даже не подозревает, насколько он прекрасен и мил. Он в априори красив, но именно сейчас его сонное лицо, приоткрытые губы, нет и нет растягивающиеся в слабой улыбке - они невероятно волшебны. Он так забавно щурился, когда солнце пробивалось сквозь розовую кипу лёгких облаков, больше напоминающих по своему виду огромный ком сахарной ваты.       - Вино осталось? - вдруг Миша подорвался, осматривая по сторонам пространство, не занятое нами и этим чёртовым пледом.       - Нет. - Закрывая глаза и переворачиваясь на живот, еле слышно ответил я. - Мы всё выпили.       Вся бутылка полусладкого опустошена, а мысли в порядок так и не собраны. Сквозь накатывающую пелену дрёма ощущаю тёплое дыхание на своём затылке. Он трётся носом о мою щёку, зарывается в волосы, вдыхает их запах. Я ощущаю его всем телом, он здесь и он, чёрт возьми, со мной. Здесь и сейчас, а не когда-либо ещё. Именно в этот момент, пока люди тщетно бегают по дому, ворча на сбежавший кофе, или пытаются разгладить рубашку, потому что опаздывают на важную встречу, или же только возвращаются домой, он лежит рядом. И это потрясающе.