***
Филипп резко проснулся, когда стояла уже глухая ночь. В окно заглядывала огромная яркая луна. Людовик метался и что-то быстро и торопливо говорил, практически в полный голос. Филипп осторожно протянул руку, потряс его за плечо и отпрянул, потому что бредящий мальчик закричал в ответ на прикосновение, выгнулся в судороге, но в себя не пришел. Голова его мотнулась по подушкам, он обратился лицом к окну, и лунный свет отразился в белках закатившихся глаз. Филипп зажал себе рот, чтобы подавить крик, а потом, собрав силы, коснулся брата снова. Кожа под его прикосновением была сухой, словно пергамент, и буквально обжигала, настолько сильным был жар. Филипп сполз с кровати, но даже не почувствовал холода. Он понимал, что нужно позвать кого-то, однако малолетних королевских отпрысков герцог Карло Гонзага-Невер поселил в отдельном крыле старого замка. Путь к обитаемым комнатам лежал через пустую темную анфиладу. Дофин перевел дыхание и выкрался из комнаты. Луна заглядывала во все окна стылой анфилады, отражалась в мутных, темных зеркалах расплывчатым, искаженным пятном, кроме тех мест, где рамы чернели провалами. Филипп остановился, словно завороженный, всматриваясь в темноту, где когда-то было зеркало. В глубине ниши что-то зашуршало, и ему показалось, будто его всего обдало ледяным варом страха. Нечто темное беззвучно пронеслось по раме и растворилось в тенях на полу — и это уже было выше его сил. Зажмурившись, он бросился вперед, не разбирая дороги, ничего не слыша от стука крови в ушах. Он задел что-то рукой, отпрянул, влетел с размаху в какую-то обволакивающую, сковывающую массу, душно пахнущую пылью, и зашелся криком. — Ваше Высочество!.. Дофин!.. Чьи-то руки коснулись его плеч, Филипп вцепился трясущимися пальцами в кружевные манжеты, словно утопающий, и заставил себя открыть глаза. Это был кардинал Мазарини, который вышел на шум упавшего канделябра и теперь выпутывал дофина из гобелена. Филипп едва перевел дыхание, вдыхая знакомый запах пряных духов, ладана и пудры и чувствуя, как от облегчения кружится голова. Мазарини наклонился к ребенку ниже. — Что вы здесь делаете, Ваше Высочество? Среди ночи? Совсем раздетый? Как Его Величество позволил вам выйти в такое время? И вот теперь, услышав про брата, Филипп, наконец, разрыдался.***
Почтенный доктор Валло никогда не входил ни в одну комнату, а исключительно врывался. Сейчас королева-мать даже вздрогнула, когда двери спальни Людовика внезапно распахнулись и Валло выскочил, словно персонаж кукольного балагана. — Ну что? — тут же спросил Мазарини. — Оспа? — Гм, — отозвался доктор и дернул себя за нос (именно оттуда, по утверждению придворных остряков, он вытаскивал диагнозы). — Гм? — переспросил кардинал тоном, который можно было бы назвать насмешливым, не звучи в нем такого откровенного беспокойства. — Это все? Друг мой, вы убиваете нас! — Ваше Величество, Ваше Высокопреосвященство… я бы сказал, что это несомненно именно черная, или малая, оспа, нашими соседями итальянцами так же называемая… — Мне дела нет, как ее называют «наши соседи», — оборвал его кардинал. — Его Величество… он?.. — Мы трижды отворили Его Величеству кровь… сейчас он спит. Анна прижала ко рту и носу надушенный бледно-розовый платок, чтобы скрыть искривившиеся задрожавшие губы. — Дофин?.. – начал было кардинал, но не договорил. — С ним неотлучно находятся воспитатели и мой помощник — никаких признаков. Он абсолютно здоровый ребенок. Должен сказать, что это поразительный случай, или как еще говорят casus… Королева подняла глаза на Мазарини. — Что ж… возможно так хочет Бог… — Ваше Величество, — живо отозвался кардинал, опускаясь перед креслом королевы на одно колено, чтобы поцеловать ее руку, — с Небом позвольте договариваться мне.***
— Кто здесь? — воскликнул Людовик, вслепую поворачиваясь на звук тихо открывшейся (так что это явно не могло быть визитом доктора) двери. Повязка на глазах угнетала ужасно — так, как только может полный мрак угнетать любопытного двенадцатилетнего ребенка, оставленного к тому болезнью в непривычном одиночестве. — Это я, Ваше Величество, — негромко отозвался визитер, и по голосу с вкрадчивым итальянским выговором король без труда узнал Мазарини. — Вы не спите, Сир?.. Людовик снова отвернулся к окну. — Я слушал колокола. Кардинал, судя по звукам, подошел ближе. — Боли очень сильны, Ваше Величество? Мне позвать нашего доктора от Рождественской службы? Людовик поморщился и неохотно ответил: — Поясница болит… и зуд, — последний тут же напомнил о себе, и мальчик судорожно стиснул кулаки в зашитых наглухо рукавах. — Не зовите никого, Мазарини. Все равно от их снадобий не становится легче. Зашуршал шелк кардинальского платья — Мазарини сел. — Вы единственный не боитесь ко мне заходить? — Я — итальянец, Сир, к нам не липнет зараза. И вы несправедливы — ваша матушка слегла от волнения за вас, иначе никто не удержал бы ее от того, чтобы ухаживать за вами. Что до дофина… — Ну вот еще, — перебил Людовик, — дофину тут точно делать нечего. Он неосознанно потянулся рукой в зашитой манжете к лицу, кардинал мягко перехватил его кисть, ласково удерживая между ладонями, и бережно уложил назад на одеяло, чтобы налить мальчику воды. — Я ослепну? — облизнув потрескавшиеся губы, спросил больной. Графин вдруг жалобно звякнул, как будто рука, наполнявшая стакан, дрогнула. — Ваше Величество… Людовик закрыл глаза — так тьма казалась менее страшной. Ему нравилось играть в «жмурки», когда нужно было ловить на ощупь милых племянниц Мазарини, но провести всю жизнь в темноте… — …в царстве пылевых зубастиков… — еле слышно шепнул он и отпил из стакана, который поднесли к его губам. Мазарини поддержал его голову и украдкой пощупал затем лоб. — У меня нет лихорадки, и я не брежу. — Ну, полно терзаться, Сир, — со знакомыми теплыми смешливыми интонациями сказал кардинал и, с треском раскрыв веер, начал обмахивать больного, чтобы унять зуд. — Господь благоволит французским королям! — В таком случае Он просто обязан благоволить мне, как и моему отцу, — серьезно заметил Людовик. Веер застыл на мгновение, прежде чем Мазарини продолжил. — Вы помните Его Величество короля Людовика XIII, Ваше Королевское Величество? — ровно спросил кардинал. — Очень мало, отдельные сцены… какие-то обрывки, — он пожал плечами и поморщился от боли. — Дофин не помнит и этого… вообще ничего. — Ясно. Кресло скрипнуло — Мазарини встал — его шаги прозвучали по гулкому полу по направлению к камину — кочерга ударила о полено — снова шаги — и от кресла с треском отлетела щепка — кардинал вновь сел. — Хотите, я расскажу сказку, Сир? Из тех, на которые богата моя родина, Ваше Величество. «Однажды где-то под солнцем, довольно южным солнцем, надо сказать, жил-был один юный скульптор, которого звали… ну допустим, Пешином. Ему в колыбели фея-крестная подарила особые глаза: они видели счастье там, где его не видел никто другой. Этот взгляд увел его далеко от его родных, сделал его скульптором, помог найти друзей и привел на службу к местному правителю. В общем, о спокойной жизни Пешин, как любой герой, мог позабыть. Помните, Сир, с подарками женщин, даже когда они феи, стоит быть аккуратнее. И не давать им волю. Особенно если они феи. Герцог тех мест тоже мнил, что не лишен художественного дара… Назовем его Фонтеном… К его колыбели также подошла когда-то фея и крикнула: «Вы будете, сударь, шиворот-навыворот!» Не смейтесь, Сир, таких людей немало. Тем не менее, он был известен на весь мир, и слава его гремела от моря до моря, и он обладал исключительным правом ставить свои работы на золотых пьедесталах. Герцог владел чудной глыбой бледно-розового мрамора, в которую Пешин влюбился с первого взгляда — да, того самого взгляда, который ему подарила фея. Сир, вы еще молоды, а любовь зла, как самая жестокая болезнь, а избежать ее будет потруднее, чем даже оспы. Однажды ночью Фонтен встал и заметил, что в его мастерской горит огонь. Когда он зашел, то увидел Пешина, который усердно трудился при свете единственной свечи. Под его резцом открывалось изваяние, чудеснее которого Фонтен не видел в жизни. Оно было как подарок, данный Богом. Невозможно было взглянуть на него и не полюбить всей душой. Мрамор, однако, по-прежнему принадлежал Фонтену… По-своему Пешин украл, хоть он и не считал себя виноватым ни перед людьми, ни перед Богом. Помните, Ваше Величество, прежде чем создавать нечто гениальное, проверяйте, кому принадлежит мрамор, над которым вы собрались трудиться. Фонтен поставил свое имя на этой статуе, и благодаря этому ее вознесли на золотой пьедестал, и тысячи людей смотрели на нее, и становились чуть лучше, просто потому что увидели ее. Пешин знал, что будь на изваянии его имя — его никогда не увидело бы такое количество зрителей. Оно не оказалось бы на золотом пьедестале, куда заслуживало попасть. Да, Сир, мало прока в гениальном произведении, если оно не уходит дальше лачуги своего создателя. Пешин смотрел на свое изваяние, подписанное чужим именем, и видел, как оно обретает то, что его имя дать никогда не могло бы. Сердце его разрывалось… от радости и пело… от боли. Он знал, что никогда и никому не откроет своей тайны, не признается, что это изваяние — его дитя. Он…» Кардинал посмотрел на Людовика и осекся — тот спал, разметавшись по подушкам. После перенесенных кровопусканий лицо его, пересеченное повязкой, было бледным, а на скулах горели лихорадочные пятна. Кардинал слабо улыбнулся и перекрестил спящего ребенка. — …Он просто очень сильно любил его.***
Людовик не умер и не ослеп, чему Филипп был несказанно рад. Выздоравливающий был все еще бледен до синевы и едва способен подняться с кровати от слабости, когда доктор Валло, наконец, позволил дофину навестить его. Филипп чуть ли не с разбегу запрыгнул на знакомую высокую кровать и бросился к брату в объятия, вызывая бледную улыбку у Людовика и возмущенный возглас у воспитателя. — Месье, — взвизгнул тот, — вам следует приветствовать Его Королевское Величество более почтительно! Дофин очень не по-детски закатил глаза, пользуясь тем, что воспитатель не видит его лица. Людовик весьма натурально откинулся назад на подушки и прикрыл глаза рукой, изображая упадок сил от нервного напряжения. Его актерский талант уже тогда был хорош достаточно, чтобы гувернер, которому строго-настрого запретили волновать сейчас выздоравливающего, ретировался, оставляя братьев в наиболее привычным для них состоянии — то есть предоставленными самим себе. Людовик тут же привстал и крепко сжал брата за плечо: — Принесите мне зеркало, Филипп!.. Повязку с глаз ему сняли несколько дней назад, но давать зеркала больному королева-мать запретила. Двенадцатилетним он был не то чтобы тщеславен, но все же из быстрых шепотков слуг, обрывков разговоров взрослых, дрожи губ улыбающейся матери, взглядов украдкой кардинала Людовик понимал достаточно, чтобы где-то внутри свернулся скользкий холодок. Неизвестность мучила сильнее всего, но в свои двенадцать он был уже достаточно королем, чтобы уметь ждать удачного момента — момента, когда рядом окажется нужный человек. Филипп, с другой стороны, не отпрянул, увидев его впервые после болезни, и не оторопел, что радовало, но не слишком успокаивало. Людовик прекрасно знал, что Филипп кинулся бы ему на шею, превратись он хоть в Зверя Рыкающего. Знал ли дофин о запрете или нет, но он лишь склонил кудрявую голову к плечу. — Откуда? — У девочек Мазарини возьмите. Только Крысе не попадитесь — сами знаете, визгу будет до небес. «Крыса» относился к тому особому типажу людей, которые довольно часто нравятся дамам постарше и вызывают острую неприязнь у всех окружающих мужчин. По мнению королевы-матери, он должен был следить за воспитанием короля и дофина, а по мнению обоих ее отпрысков, только путался под ногами и осложнял жизнь. Они, однако, не отчаивались — так уж повелось во времена блужданий Фронды, что мало кто из воспитателей задерживался более чем на несколько месяцев, так что Людовик и его брат привыкли воспринимать их не как наставников, друзей или авторитетов, а скорее как некую досадную помеху. «Крыса» же был обречен с самого начала — то, что королеве-матери казалось мягкостью и обходительностью, на поверку было скорее пассивностью с манерностью. Словом, это был именно тот тип, который даже теоретически никак не мог бы управиться с юными Бурбонами. Дверь скрипнула, когда Филипп, раскрасневшийся то ли от важного поручения, то ли от беготни по замку, проскользнул назад в комнату, прижимая к груди свою добычу, прикрытую атласной курточкой — модной, хотя и не слишком подходящей для сквозняков ледяных анфилад. — Я взял его у Марии, — сказал дофин, протягивая дамское богато украшенное зеркало с длинной витой ручкой, — она единственная не хватится его до утра. — Она все равно самая красивая из них из всех, — мимоходом бросил Людовик, берясь за зеркало. Он глубоко вздохнул, словно перед тем, как атаковать на рапирах, и поэтому пропустил насмешку от брата по поводу своей слабости к племяннице кардинала, перевернул зеркало и посмотрел на свое отражение. Зимний день катился ко второй половине, но все же блеклого солнца еще хватало, чтобы видеть достаточно отчетливо. Все выглядело… не слишком хорошо, но не настолько плохо, чтобы с этим не справилось бы время и тяжелый придворный макияж, и уж определенно не настолько ужасно, как представлялось его болезненно разыгравшейся фантазии эти дни. Людовик отложил зеркало и сполз пониже на подушки, на этот раз непритворно утомленный, прислонился лбом к худому плечу Филиппа, давно залезшего прямо в одежде под одеяло, и тут же заснул.***
Неустроенность смутного времени, пришедшегося на годы после вступления Людовика на престол, привела к тому, что король и его брат все детство пользовались куда большей свободой, чем предусматривал даже довольно вольный по тем меркам французский этикет. Собственно, это была уже та степень свободы, которая граничит с некоторой эмоциональной заброшенностью, чего они сами, впрочем, не ощущали, так как большую часть времени проводили в обществе друг друга. Результатом этого была не только редкая доверительность между братьями, но и то, что оба быстро теряли способность развлечь самих себя в одиночестве. Однако, при всей их привязанности, необходимость проводить все время в спальне у кровати выздоравливающего — было все же бременем для десятилетнего ребенка неподъемным. Проскучав в одиночестве большую часть утра, Людовик не выдержал, заставил себя встать и оделся, с некоторым трудом управившись непослушными пальцами с многочисленными застежками. Замок был пуст, не считая снующих туда-сюда слуг, которые поспешно отвешивали поклоны, когда Людовик останавливался, пережидая приступы слабости. Упрямство и живость характера были недурными помощниками, и все же, добравшись до комнаты герцога, откуда периодически раздавались звуки клавесина, он едва держался на ногах от усталости. Филипп, перебирающий ноты на пюпитре, сидел на коленях у герцога, который одной рукой обнимал его за талию, а второй отводил завитки локонов от шеи мальчика, тихо нашептывая ему что-то на ухо. Людовик вцепился в плотную ткань занавеси, чтобы устоять, пока схлынет волна острой дурноты. — Дофин! Подите сюда! — резко воскликнул он, оправившись. Филипп обернулся на его голос, просиял лицом и, мгновенно забыв о герцоге, соскочил на пол, чтобы подбежать к брату. — Сир!.. — он ахнул, осекшись, с такой силой Людовик схватил его за руку, резким движением оттесняя себе за спину. На лице Гонзага мимолетно промелькнула досада, но уже в следующую долю мгновения он церемонно поклонился. — Как радостно видеть вас в добром здравии, Сир. — Не сомневаюсь, герцог, — кратко отозвался Людовик, едва ли не захлебываясь рвущимися на язык словами. — Идемте, дофин, почитайте мне. — Вы давите слишком сильно! — воскликнул Филипп, выкручивая руку из его хватки. — Мне больно! Людовик чуть разжал сведенные пальцы, но запястья его не выпустил, подталкивая к дверям. — Сир, — почтительно заговорил герцог, скользя взглядом по испещренному оспенными следами бледному лицу мальчика и тонко улыбаясь, — я хотел еще раз высказать Вашему Величеству, как я польщен возможностью оказать помощь вашему двору в это непростое время гражданской войны… Людовик посмотрел на него исподлобья. — А вы и должны чувствовать себя польщенным, герцог, — отозвался он, — помогая королю Франции. Гонзага снова глубоко поклонился, прижав руку к груди, однако улыбка его не увяла. С помощью брата Людовик добрался до их спальни и рухнул на постель, пока Филипп залез под кровать, разыскивая в клубах пыли их текущую книгу для «внеклассного чтения». Зубастиков он боялся только ночью. — Я не желаю, чтобы вы оставались наедине с герцогом, Филипп, — сказал его брат. — Не ходите к нему больше. — Почему? — с интересом спросил Филипп, выползая из-под кровати. — Потому что я так сказал! — огрызнулся в ответ Людовик, с трудом контролируя предательскую дрожь в голосе от злых слез.***
Кардинал Мазарини уже занес руку, чтобы коснуться дверной ручки, но замер, прислушиваясь, и по мере того, как он слушал, брови у него поднимались все выше и выше, ибо то, что он слышал, не становилось более пристойным ни от латинского языка, ни от детского голоса маленького дофина. — …novissime quo pacto, quanquam ex unguiculis perpruriscens, mulier tam vastum genitale suscipet*… — Господа, — строго воскликнул, входя, кардинал, — когда я говорил, что следует уделять больше внимания изучению благородной латыни, я совсем не это имел в виду!.. Дофин, сидящий подобрав ноги на кровати, тихо вскрикнул и опустил голову, пока Мазарини, который из всех сил старался не рассмеяться, забрал у него из рук книгу. Людовик никак не отреагировал, и кардинал обратился к нему: — А вам, Ваше Величество, должно быть совестно. Уж никак не следует позволять вашему младшему брату читать подобные вещи!.. — Лучше подождать, пока Карло Гонзага ему все покажет лично? — безо всякого выражения спросил Людовик. Мазарини, тут же забывший про книгу, помолчал немного, а потом негромко сказал: — Ваше Высочество, сходите, пожалуйста, в мой кабинет и возьмите сочинения Петрарки — это куда более подобающее чтение. Как только за Филиппом закрылись двери, кардинал, оставив все приличия, сел на край постели, осторожно коснулся ледяных пальцев Людовика и мягко попросил: — Расскажите мне, что произошло, Сир. Неестественное спокойствие Людовика рассыпалось в прах, стоило ему заговорить. Когда он закончил, перевел дыхание и прижал ладони к пылающим от стыда щекам, Мазарини осторожно сказал: — Сир, я понимаю ваше возмущение, но, пожалуйста, успокойтесь. От нервов у вас может снова подняться жар, и тогда наш добрый доктор Валло придет в отчаяние. — Почему мы не можем уехать отсюда? — спросил Людовик, который и сам был близок к отчаянию. — Я терпеть не могу это место, я не выношу Гонзага, я ненавижу землю, по которой он ходит! Мазарини опустил глаза и снова взял мальчика за руку. — Потому что у нас сейчас слишком мало союзников, Сир, чтобы терять их из-за неприятных качеств, неестественных желаний или наших эмоций. Вы, Ваше Величество, король, и как король вы не сможете позволить себе иметь друзей, врагов или личные предпочтения. Как у короля у вас всегда будут союзники, противники и целесообразность. Герцог Гонзага-Неверский нам нужен сейчас, и мы не можем отказаться от его поддержки. — И поэтому я должен позволить ему получить моего брата? — Нет, Сир. Поэтому вы должны позволить ему думать, что он получит вашего брата, — уточнил кардинал. — Но Филипп же еще совсем ребенок! — жалобно сказал Людовик, поднимая умоляющий взгляд, как будто рассчитывал, что во власти Мазарини это изменить. — Верно, Сир. Дофин едва ли понимает, какого рода желания вызывает у герцога, так что и вреда ему от этого не будет, если мы будем соблюдать осторожность. В конце концов, рискну перефразировать Священное Писание и скажу: «Разве не вы сторож брату своему?» Людовик совсем взрослым жестом потер лоб и кивнул. — Я понимаю, — произнес он с недетской горечью, от которой у кардинала защемило в груди, и, силясь улыбнуться, добавил. — Но вы-то останетесь моим другом, Мазарини? Тот склонился к руке короля, горячо целуя исхудавшие после болезни пальцы. — Всегда, Ваше Величество, до самой смерти.***
Покидая детские покои после вечерней молитвы, кардинал оставлял позади зрелище почти идиллическое — свет от весело горящего камина освещал комнату, две кудрявые головки покоились на подушках в огромных постелях, и слышалось только сонное дыхание. Не прошло и пяти минут с того момента, когда двери закрылись, как Людовик сел на постели и подтянул подушки, чтобы опереться. Его «спящий» брат тут же поднял голову, открывая совсем не сонные глаза, вылез из-под тяжелого одеяла и перебрался в изножье кровати Людовика, подогнув под себя колени. — Попались мы, сударь, весьма глупо, — заметил Людовик. Разговор с Мазарини снял с него ужасающий груз одинокого страха, и облегчение переполняло мальчика. — Ну, это хоть был не Крыса, — резонно заметил дофин и добавил в ответ на пренебрежительную гримаску. — Он сначала визжал бы два часа, а потом доложил бы все матери. Осознав подобную перспективу, король вздрогнул. — Будем пока читать Петрарку? — спросил Филипп. — О, я вас умоляю! — картинно скривился Людовик. — Апулея он забрал. — Ну так принесите назад. Все «такие» книги он относит в кабинет матери и ставит слева на третью полку, можно подумать вы об этом не знаете. — Да, но… — замялся Филипп. Зимой темнело рано, и это означало, что за пределами детских комнат все коридоры их крыла уже погрузились в густой сумрак. Герцог разумно полагал, что раз короля и его брата отправляют ко сну уже вечером, то и расходовать свечи не стоит. — Ну вот еще! — возмутился Людовик. — А то сам пойду! — Вы же больны… — нерешительно заметил Филипп, который как любой ребенок, колеблющийся между страхом перед обвинением в трусости и перед темнотой, ощущал понятие «дилемма» куда острее всех античных логиков вместе взятых. Людовик дернул плечом и слез с кровати. Его захватило отчаянное настроение, когда просто необходимо выкинуть что-нибудь этакое, пока тебя не разорвало от внутренней энергии. Темнота его не пугала — собственно, когда ему, что ребенку, что взрослому, чего-то действительно хотелось, он вообще ничего не боялся.***
Кабинет королевы-матери на самом деле был не то будуаром, не то рукодельной, примыкающей к покоям, отведенным Ее Величеству, в которую поставили бюро, пару книжных шкафов и покойные кресла для чтения. Он не запирался, и для собственно хранения бумаг его никогда не использовали. Что до книг, то королева-мать предпочитала, чтобы фрейлины читали ей непосредственно в ее спальне. Таким образом, пройдя на половину, которую занимала его мать, чему никто из слуг, конечно, не препятствовал, Людовик безо всяких помех зашел в темный кабинет. Света в комнате — из окон, от тлеющего камина и пробивающегося из-под дверей — хватало, чтобы он довольно легко нашел интересующую его книгу и вытянул ее с полки. Людовик осторожно прикрыл стеклянную дверцу, чтобы ненароком не наделать шума и уже собирался удалиться со своей добычей, когда за дверьми в спальню королевы-матери вдруг послышался шум и полосу света, падающую сквозь щель над порогом, прорезало движущимися тенями — кто-то вошел в смежную комнату. Людовик замер на месте, машинально сжимая книгу. — Это немыслимо! — раздался задыхающийся голос Анны Австрийской, тень заметалась, и Людовик живо представил себе, как мать в волнении расхаживает по комнате, по привычке чуть вздергивая на каждый шаг подбородок. — Какая… мерзость!.. Последнее слово она буквально выплюнула с выраженным испанским выговором так, что Людовик едва его разобрал. — Обстоятельства, безусловно, не из приятных, — тихий голос Мазарини со смягченными ласковыми интонациями Людовик тоже узнал мгновенно. Он сознавал, что ему следовало бы уйти, но любопытство всегда было в нем сильнее моральных принципов. — Герцог должен за это заплатить! — шорох ее юбок раздался так близко, что мальчику показалось, будто ткань задела двери. — Герцог заплатит, — спокойно отозвался Мазарини. — Однако на это нужно время. Еще полгода или год, и все это герцогство будет нашим, мадам. По полу снова переместилась тень — теперь они стояли рядом. Зашуршал шелк, раздался еле слышный звук — Людовик скорее угадал, чем узнал, что это поцелуй, и залился краской, закусив нижнюю губу. Это не было неожиданным и не было ожидаемым. Он и не верил, и не сомневался в слухах, которые ходили при дворе о двух самых близких ему взрослых людях. Он не был против и не был за. Он просто не особенно-то задумывался об этом. Несмотря на всю наблюдательность, дети вообще обращают очень мало внимания на переживания других, а уж особенно родителей. Людовик был в возрасте, который стоит на самом пороге чувственности, когда по самым ничтожным поводам вспыхивает воображение. По спине у него пробежали мурашки, и он прикрыл на мгновение веки. Ему определенно стоило уйти. — А до тех пор? — спросила королева-мать, не отстраняясь, впрочем, далеко. — Откровенно говоря, если уж на то пошло, чем вообще занимается виконт? Почему предоставленные сами себе Его Величество и его брат остаются с герцогом наедине? — Ах, — раздраженно отозвалась королева, уходя в глубину спальни, — виконт не в силах с ними справиться — эти дети несносны! Вы слышали, что он рассказывал? Людовик выдумал называть виконта «Крысой», а Филипп позавчера во время классов швырнул в беднягу чернильницей! Вам бы следовало поговорить с ними, Джулио. — Я попробую, но это не будет легко. Если бы не мой сан, то я бы и сам с удовольствием швырнул в виконта чернильницей — этот человек совершенно невыносим. Людовик прижал ладонь ко рту, чтобы не рассмеяться в голос. — Что же, — продолжил кардинал. – Я скажу Джулиану присмотреть за королем с дофином и за тем, чтобы герцог не переступал границ. — Вашему племяннику? — Моему племяннику, Ваше Величество. Ему хватит решительности и деликатности разрешать подобные ситуации. С другой стороны, я всецело рассчитываю на самого короля. Никто не будет заботиться о дофине так, как Его Величество. — Вы, кажется, забываете, сколько ему лет, — суховато заметила королева-мать, заставив Людовика недовольно поморщиться, однако к его радости кардинал возразил на это: — Он быстро взрослеет и быстро мужает. — И вы, конечно, этому рады! — на этот раз неодобрение в голосе Анны было ничем не прикрытым. — Вы никогда не воспринимали его просто ребенком. — Это потому, что с четырех лет он никогда и не был просто ребенком. — Ну, разумеется, он для вас в первую очередь всегда только лишь король! Политическая фигура, а не маленький мальчик! И никаких иных чувств, кроме верноподданнических, вы к нему не испытываете! После этих слов за дверью воцарилась мертвая тишина. Напуганный, сам не понимая чем, Людовик замер, едва дыша, и лишь ощущал, как бешено колотится его сердце. Стук крови в ушах стал уже оглушительным, а в соседних покоях по-прежнему молчали. Внезапно, Людовик ощутил, что ничего не хотел бы больше, чем оказаться подальше отсюда, но у него словно ноги приросли к полу. — Это несправедливо, Ваше Величество, — наконец, с едва сдерживаемым волнением в голосе заговорил Мазарини. — Вам прекрасно известно, что я не могу, никогда не мог и никогда в жизни не смогу позволить себе видеть в нем никого, кроме короля Франции. Мы говорили с вами и до его рождения, и после смерти вашего супруга. Он — король, и рядом с этим королем я буду до конца моих дней. Ни в мыслях, ни в молитвах, ни в своей душе я не назову его иначе как королем, ибо любой наш тайный помысел рано или поздно пробудит подозрение у человека бдительного. Цена нашего с вами секрета — французский престол. Я не заставлю его заплатить короной за то, чтобы я мог полелеять свои отцовские чувства, и не возложу на него ответственность знанием. Что ответила на это мать, король не услышал — во-первых, она, смягчившись, говорила гораздо тише, а во-вторых, от уже услышанного у него так закружилась голова, что он вынужден был прислониться к шкафу. В глазах у него потемнело, но одной мысли о том, что его обнаружат, стоит ему упасть в обморок, хватило, чтобы он, стиснув зубы и вцепившись в книгу — словно это могло помочь — заставил себя сделать несколько ровных глубоких вдохов. В обморок он не упал, но едва помнил, как выбрался из кабинета и как добрался назад до спальни, где его ожидал уже едва ли не насмерть перепуганный Филипп. — Господи, куда вы делись? — выдохнул он, но тут осекся, вцепившись в локоть пошатнувшегося короля. Пальцы, все еще судорожно держащие книгу, разжались, и она грохнулась на пол. Филипп, пыхтя, буквально силком затащил несопротивляющегося, но и не помогающего короля на высокую кровать и перевел дыхание, но первая же обращенная к нему реплика заставила дофина испуганно спросить: — У вас что, снова бред? — Кто я для вас, дофин? — настойчиво повторил король. — Луи, ну что вы? — жалобно воскликнул Филипп. — Вы мой брат, вы мой король… — Навсегда? Что бы ни случилось? Филипп подтвердил и это, и король откинулся на подушки. Его дыхание стало ровнее, и легкая краска начала возвращаться к щекам. — Не бойтесь, дофин, — сказал он, наконец, и голос его звучал вполне спокойно, хотя и устало. — Мы не останемся в этом замке надолго. И вообще — все эти блуждания, унижения, высокомерные дворяне, сквозняки и рваные простыни ненадолго... Это будет моя сказка про короля-солнце на золотом троне, про самых прекрасных дам и кавалеров, про самые веселые балы, про самые богатые пиры… Она будет так роскошна, что веками говоря «король», будут вспоминать именно об этом… — Звучит неплохо. Надеюсь, только королю-солнцу не слишком одиноко… — отозвался успокоившийся Филипп. Он стащил с соседней кровати одеяло, которое весило не меньше него самого, залез по обыкновению на постель с ногами, закутался и попросил: — Расскажите мне еще о короле на золотом троне. И король Людовик начал рассказывать свою длинную сказку.Конец