Дева Озера

— Хозяюшка! — сказал Эйльм умильно. — Это что же вот у тебя такое... в маленькой корзинке? Эйльм был готов на убийство. Мёдом пахло умопомрачительно. И ещё чем-то. Невероятным, как лето. — Это-то? — переспросила суровая, крепко сбитая торговка. — Это не под твой кошелек, милый. Это — медовый изум. С Юга. Для Судьи Анлаха везла, только до того ли ему сейчас... Вдруг кто из вождей для жены купит, разве. Эйльм застонал. — Какая, должно, быть, редкая вещь, как и довезли только! — учтиво сказал он. — С Юга! Ну надо же! Изум! А что это — изум?.. Вкусный, должно быть... Торговка покосилась на него и отщипнула одну крохотную крошечку. Уж больно жалостный у Эйльма был вид. Эйльм был степняк, приблудился к отряду подростком ещё на той стороне гор и за шесть прошедших лет освоил столько полезных наук, что в глазах темнело, как задумаешься о таком везении. Научился бить соболя в глаз с одной стрелы, спать в снегу, играть в облавные шашки и выходить с копьем против двоих сразу. А на коне он и так держался лучше всех. Ну, кроме вожака. Но особой гордостью Эйльма было умение так расправить плечи да тряхнуть рыжими волосами на рыночной площади, что все окрестные девки дурели просто на глазах. Видимо, и на торговку сработало. Эйльм кинул божественный изум в рот, зажмурился от счастья, а потом огляделся — так, на всякий случай, а вдруг что произошло, а он не знает? Остальные из отряда все были при деле. Кто стерег у обоза, кто бродил по торговой площади, кто глазел на помост, где пили брагу князья. А наш-то князь! Эйльм вытаращился во все глаза — князь Горан торговался о чём-то с подземными. И, судя по виду гномов, успешно, больно кислые у них были морды под капюшонами. О, а вот и что-то перешло из рук в руки... интересно, что перепадет отряду? Какие штуки князь измыслил на этот раз, о чём будет говорить зимой перед очагом? *** — Так, если подумать, — неспешно продолжил Горан, — я слышал, вас давно не видали в окрестных холмах. А тут — целый караван. — Дурак сообразит, — буркнул тот гном, что помоложе. — В Артедайн идём, человек, а не к вам, дикарям. — Однако, — остро сказал Горан, — не отказались задержаться на ярмарке. Я слышал, про излучья Гранитной расспрашиваете? — Твоё какое дело, человек? — гном изобразил непонимание. Второй, до того внимательно слушавший, откинул капюшон и шагнул ближе. — Помолчи, племянник. Посмотрел на Горана оценивающе, на высокие сапоги глянул, на пояс с бляхами, на воротник плаща из чернобурки. А на мече остановился, прикипел взглядом. Заговорил не сразу. Горан ждал молча, опершись о борт телеги. Похлопывал перчатками о ладонь. — Я слышал, человек, в верховьях рек поселение встало. Разогнал кто-то диких орков, отбился, дома поставил. — Мой форт, — ответил Горан тяжело. — Карн Думар, Гранитная Крепость. Пятилетье празднуем. Гном кивнул. — А ещё я знаю, — продолжил гном спокойно, — что твой обоз на эту ярмарку, князь, — железо привез. Горан задумчиво огладил рукоять кинжала на поясе. — В самом деле, — сказал он без улыбки. — Оказалось, не все горы изгрызли твои сородичи, есть где взять. — Неплохое железо, — сказал гном. Его младший спутник аж дернулся от обиды, как это — у людей, и неплохое. — И мечи у твоих людей — весьма, весьма. Да и ты, видно, толк в металле знаешь. Есть у меня вопрос к тебе, князь, — медленно проговорил гном, изучая лицо Горана пристальным до назойливости взглядом. — Какой же? — холодно отозвался Горан. — Прости, — гном слегка склонил голову, — если ошибся. Давно я ищу ответ на эту загадку, и ты показался мне похожим на человека, который часто имеет дело с оружием. Горан поджал губы, всем видом показывая, что разговор разговором, а играть в загадки с подземными — дело скучное и утомительное. Но следующие слова заставили его замереть на полувздохе. — Как, думаешь ты, выглядит меч, не знавший крови? — спросил гном. Медленно, по капле сцеживая слова, Горан ответил — и на миг мелькнуло в его облике что-то давнее, полузабытое, изменился голос, четче и выше стала речь. Прозвучало — как страница из древней летописи, как баллада, что учат наизусть. — Золотой дракон у него в рукояти... черный жемчуг — глаза дракона. Клинок же блестит как лунное серебро. Гном только бороду огладил, услышав ответ. И так же медленно ответил сам. — Восемь лет храню я послание для того, кто знает о золотом драконе. Его вручил мне ребенок вашего народа, юноша с глазами старца. Знаешь ты, о ком я говорю, князь? — Да, — ответил человек, склоняя голову, чтобы гном не увидал его глаз. — Да, я думаю, я знаю того, кто загадал тебе эту загадку. Гном кивнул и потянул из-за пазухи кошель. Помедлил, перебирая бумаги. Добыл конверт, пропитанный воском. — Не думаю, что ты задавал эти вопросы всем окружающим? — спросил Горан. — Что сказали тебе тогда? Гном усмехнулся в бороду, протягивая письмо. — Высокий, сказал тот юноша, седой, лицо в старых шрамах, из которых два идут вот так и вот так — гном показал пальцем. — Еще сказал, “и где бы ты его ни нашел, гном, знай: он непременно будет кем-нибудь командовать. Отрядом бандитов, деревней, городом или целым королевством — этого я не предскажу”. Подходит тебе такое описание, князь? Тот, кого в местных землях называли — князем Гораном — невольно сам провел пальцами от правого глаза к виску — ах да, шрамы… Непременно командовать, значит? Показалось, будто последнюю фразу произнес сам Элвир, откуда-то издалека. Послышался шёпот, мелькнул на мгновение перед глазами нездешний лес... и все стихло. Слишком далеко. Слишком много нужно сил. — Я должен что-то тебе, мастер? Гном покачал головой. — Тот расплатился ещё тогда, князь. Спас моего сына… не взял больше ничего. Вынудил, значит. Обязал тяжёлым долгом, не захотев ничего взамен, только — малую услугу. Ах, Элвир, Элвир… Впрочем, если кроме зашифрованного письма и впрямь ничего не было, не так уж гном и рисковал. По пальцам одной руки пересчитать тех, кто связал бы “человека с шрамами вот тут и вот тут” и юношу с востока, и никто из них не ответил бы с точностью про меч. Но если бы связал... если б хотя бы предположил. *** Грохот разнёсся по всей невеликой площади. Над перевёрнутой столешницей стоял Ивран Бык, огромный, в красной шубе, похожий на скалу или на того самого быка. — Хватит! — зарычал он и пинком своротил козлы тоже. — Я приехал взять себе жену, а не разводить тут речи на полдня! — Ну нет, — поднялся Мерух, князь Приречья. — Если кому и стать следующим судьёй кланов, так это мне! У меня — больше всего людей, у меня — два десятка сёл! — Голодранцы, — фыркнул Риндал Крот с Рударских холмов. — Скажи, уважаемый Анлах, скажи, Судья, кому отдаешь девицу в жены? Кому быть следующим судьёй? Худой старик в плаще из белых лис сидел прямо, ровно, держал родовой посох, увитый листьями. Молчал. Но некому в этом году было поддержать его под локти, некому было помочь взойти на княжий помост, никто не стоял за плечом, помогая, слушая, перенимая... Злые зимы в Долинах Звёздного Тумана, а весна и лето — еще злее. Четверо было сыновей, трое взрослых внуков — кто не лёг в землю после набега с южных холмов, те сгорели от весенней лихорадки, и в одночасье кончился, забылся, пресёкся род. *** Горан глянул в сторону помоста один раз, поднял бровь и отвернулся. Посреди ярмарочного гула отошел к дружине, сел на телегу, вскрыл конверт. Устремился взглядом в текст, вычленяя под первым слоем — второй, расшифровывая намёки и путаные отсылки. Тяжело — писать для своих так, чтобы чужим не показалось ни излишне странным, ни излишне наивным это неизвестное, незнакомое послание. Кто бы знал, что всё ещё можно испытать — нетерпение? Драгоценный брат наш, как же радостно было получить от тебя известие… Каждая буква выписана с каллиграфической точностью. Диакритические знаки — отдельное произведение искусства. Элвир никогда так не писал. Экономил каждый дюйм свободного пространства, мельчил всегда ужасно — привычка со времен странствий, когда каждый клочок пергамента для записей был на вес золота, а ведь ещё надо было нарисовать увиденное в пути, и на оставшемся куске срочно набросать какую-нибудь замечательную местную песню и не забыть, ни в коем случае не забыть. Когда Элвиру в руки попадал чистый лист пергамента — целый чистый лист! нового пергамента! — всё самое важное он бисерным почерком стремительно записывал в каком-нибудь уголке, а остальное пространство листа неизбежно оказывалось покрыто рисунками. Там можно было найти все, кроме слов — города и пустыни, людей, фантастических зверей, узоры, травы, и конечно же — ноты. Привычку эту было не истребить никаким свободным доступом к запасам Цитадели. Горан провел по строкам кончиками пальцев, стараясь не повредить старый пергамент. Кто же писал тебя?.. Тёмным тяжелым полотном развернулась память: огонь сторожевых башен на холмах, шатры, измученный вестник протягивает измятый свиток — “Только что, в третьей доле полудня пятого дня, три отряда перешли плато... я выхожу навстречу. Гонец найдет тебя вовремя... а я могу не успеть. Моро.” В спешке начертанные знаки безупречно выверены, потёк туши — всего лишь необходимое дополнение к совершенству рун, грязное пятно от стакана и то — обрамление картины. Память угасала медленно и неохотно. Чёрная равнина, покрытая сетью огненных рек, дымное небо и тёмные стены... лица, люди, голоса... живые, живее чем то, что вокруг. Первая весть за сотню лет. — Моро, — произнес он шёпотом и, забывшись, улыбнулся письму так, как не улыбался людям. Вскинул голову в досаде, возвращаясь в настоящее. *** Красавчик Эйльм успел только неверяще разинуть рот на орущих князей, а они уже перешли к рукоприкладству. Скажите спасибо, никто пока не потянулся за мечом! Но ближник князя Меруха отвесил зуботычину князю Риндалу, а князь Ивран кинулся бить князя Меруха и промахнулся, слетел в толпу у помоста... по первости не разобрался, и там тоже вспыхнула драка. От восторга Эйльм крепко обнял торговку и закричал, искусно изменив голос, чтобы казалось, что он не здесь — а дальше — о, ещё один бесценный навык, изученный у старших дружинников! — Ивран не бык, а вол! — разнеслось над толпой, — Вместо девиц кидается на мужиков, да и то — мажет! Остановить вождя-Быка после этого было бы невозможно. Эйльм хохотал как умалишенный, пока не увидел, что на площади становится все меньше женщин и детей, а мирные люди отступают к окраине, оглядываясь в панике. Мимо прокатилась толпа, а Эйльм попятился к стене и огляделся — половина отряда отчаянно пыталась пробиться к родному обозу. Князь Горан поднял голову от своего загадочного пергамента. Недоуменно воззрился на потасовку на площади, отследил взглядом, как и Эйльм, уже троих, достающих ножи, и даже не встал — воздвигся, забыв, о том, где находится. — Прекратить! — взвилось над толпой ударом бича. Такая сила была в этом возгласе, что у людей опустились руки. А судья Анлах на помосте поднял голову и пристально посмотрел — в толпу. Люди начали останавливаться, оглядываться недоуменно. Вот кто-то помог подняться недавнему противнику, вот извиняться стали — ярмарочный же день, а тут — накатило. Как будто холодной водой плеснули — а по клубку дерущихся, которым — не хватило, князь Горан от души влепил настоящим кнутом. Эйльм гордо ухмыльнулся, а потом увидел безвольно опущенную к камням открытую корзинку, и невозможно стало — смолчать. — Горана — в Судьи! — заорал Красавчик самую дикую вещь, что пришла на ум. Вокруг захохотали облегченно, кто-то в шутку поддержал — Горана-приблуду! Князя-бродягу! В Судьи! Вождя с рубежей! Ха-ха-ха! Клич подхватили на разные лады. Горан стоял у телег обоза — мрачный, сматывал кнут, и молчал. Пока ошарашенная торговка хватала ртом воздух и ощупывала покрывало, Эйльм быстро схватил сколько влезло — из плетеной корзинки — и скрылся в толпе. Главное было — чтобы князь не понял, откуда кричали первый раз. А остальных Эйльм не боялся. Белый судья Анлах встал, глянул презрительно на прочих князей, ударил посохом о помост — и на всю площадь — крикнул. — Князя Горана с Гранитной реки — по зову людей — объявляю наследником! Судьей Кланов! *** Тяжело это — тайком пробираться к лагерю, когда таких лагерей вокруг два десятка. Каждый вождь, каждый князь, каждый, у кого были — имя и храбрость — отправились провожать Горана-Бродягу на испытание. Редко кого вот так выкликают с помоста, потом сам себе в старости не простишь, если не сможешь внукам поведать приключившуюся историю. Анлах Судья ехал с тремя воинами и внучкой и вставал отдельным лагерем, а вокруг их шатра сменялся караул — чтобы испытание было честным, чтобы Анлах не передал Горану или его людям ни совета, ни подсказки. А Эйльм Красавчик стоял у большого костра и виновато сопел, не осмеливаясь поднять глаза. Он опоздал к выходу отряда, догнал своих только на первом привале и, к несчастью, не было сомнений в причинах задержки. Сомнения всегда были только в том, сколько именно возмущённых девиц будет ожидать Эйльма при возвращении. — Н-ну? — с оттяжкой сказал тот, кого местные кликали Гораном, а в дружине, пришедшей из-за гор, иногда называли Даур, Мрачный. За кротость нрава и светлый дух, как шутили старшие воины. Ещё его звали — Хэлкар, но Эйльм уже знал, что за такое именование получаешь подзатыльник. И вообще всё очень страшно и тайно, так что — князь Горан. Или Даур. Да. — Рассказывай, — поторопил его Мрачный, и поудобнее устроился на чурбачке. — Что рассказывать-то, — засопел Эйльм. — Заспался я, дурень, как есть. Посмотрел, как всё сладилось-то складно на площади, да и засмотрелся, значит, а там такая вся чернобровая… — Сын лошади, — беззлобно прервал его князь. Эйльм кинул на старшего быстрый взгляд и облегченно выдохнул: не сердится! — Про чернобровых будешь складывать басни, когда вернешься в крепость. Расскажи мне про этот их обычай. — Про ведьму? — быстро спросил Эйльм. — Про испытание? Как есть странная история. Есть в горах богиня… а может и не богиня. Мудрая женщина. Или не женщина. Бают, дева... А может, и не дева? Но пока никто не проверял! Эйльм ещё раз покосился на князя и решил не гневить судьбу. — Местные сказывают, она судьбу видит и всё сердце человеческое… Если ты в душе не человек, а зверь лютый, то войдёшь к ней в долину и не вернёшься. — А если тебя там поджидают ближники трех старших князей, так тем более, — одобрил Горан, выскребая ложкой котелок. Эйльм насупился. Легенда ему нравилась и он упрямо продолжил. — Первого из судей она рядом с клановыми вождями поставила, так им наказала, живёте, мол, в моей долине, и пока как люди живёте — владейте тем, что сумеете взять, но не переступайте законов человеческих и божеских. Говорят, судья должен с каким-то знаком от нее выйти. Тогда кланяются ему хозяева селений и есть ему власть решать промеж ними споры и менять обычай. Заживём, князь! — Эйльм, — сказал Горан ровно, — и Эйльм побледнел, выпрямился, заговорил грамотно и тихо. — Старый Анлах совсем мальчишкой был, когда отправился к долине. Что-то случилось с ним, князь! Ох, как поднялся! Много от него было дел добрых, да вот как все обернулось… Люди шепчут, прокляла его горная девка, забрала благословение. Вот после резни на Рударских холмах и прокляла. Ни дома, ни семьи, одна правнучка из родни осталась. — У меня и того меньше, — отозвался Горан. — Выходит, мне, Красавчик, и вовсе бояться нечего?.. Эйльм робко поднял глаза от земли и неверяще вскинул брови. Князь улыбался. *** Где-то на тропе ждала засада. И не те смешные пятеро, которых он обошел за дюжину шагов. Он знал это. Равно как знал и то, что будь он просто человеком, то засады не заметил бы. Поэтому шел по тропе, как шел, с уверенной неспешностью старого воина. С такой же уверенной осторожностью. Внимательный наблюдатель отметил бы, что человеку неспокойно без привычной тяжести меча на бедре. Потому он и не пытался это беспокойство скрыть. Напротив, позволил себе оглядеться. Позволил наблюдателю думать, что ему неуютно здесь, в сгущающемся вечернем тумане. Одному. В лесу. “Где же?” — подумал человек на заросшей тропе. “Где ты прячешься?.. Это ловушка? Это — испытание?” Переступил через большой камень и вычертил одной ладонью незаметный жест, прихватив из воздуха немного тумана. “Медленнее”, — мелькнула мысль. “Люди плохо видят в сумерках. Где же ты? Кто же ты?..” Резко вскинул голову. И в этот момент ему на спину с дерева обрушился тот, кто ждал. Но воина не оказалось под деревом, не оказалось на тропе, только порыв ветра, только туман, расходящийся под ударом деревянного шеста. “Дерево. Спасибо и на этом. Ждал предательства и удара стали, но тут — дерево.” Ненадолго хватило обманного знака. Закружились друг против друга, а вокруг них заплясали тени, задрожал туман. Обменялись ударами. Каждый понял — драка будет не простой. “Орк! Да какой крупный… И какой чистый — их ведь чуешь в лесу за милю. Говорят, здесь живут не только уруки?..” Удар, ещё один, ещё. Быстро, быстрее глаза — от одного ушёл, второй отбил ножом, снял стружку с шеста. Третий пришёлся по ребрам вскользь и седой отшатнулся, гневно сощурил глаза, выгнулся весь в броске вперёд и полоснул-таки противника ножом по бедру. Противник внезапно замер. Остановился и седой, не опуская кинжал, всмотрелся пристально, неверяще проследил взглядом след от своего удара на одежде соперника — ни капли крови. Взрезал набедренник, не более, а значит — промахнулся. Длинные мелкие косы, высокий лоб, золотая гривна на шее… Старая как камни тропы, упрямая как овечья колючка. Изменённая. Иртха. — Й’Ману думает, — сильным низким голосом сказал орчиха, часто дыша, — Й’Ману ослепла или Й’Ману знает этот удар, Й’Ману знает такой бой? Й’Ману й’ханг… совсем плоха? Й’Ману видит — хагра учили драться духи, не ври, человек, как может быть такое, что на тебе тень Гортх’хара? Князь Горан вздрогнул и опустил клинок. Помедлил, потирая рёбра. — Не молчи, человек, — рыкнула орчиха и стукнула о землю шестом. Повела недовольно головой, втянула ртом воздух, пробуя нёбом туман на вкус. Вся она была как древесный корень. Высокая, жилистая, узловатая. В шрамах от лба до щиколоток, от запястий до шеи в бронзовых и золотых браслетах. — Старое имя, сильное имя, — ровно сказал Горан. — Ты знала его, Й’Ману? — Йах, да, Й’Ману знает его! — звериные, светящиеся в сумерках, глаза орчихи нетерпеливо расширились. — Воин пришел из земель на востоке? Воин — посланник Гортх’хара? Й’Ману давно ждет, Й’Ману знает, Гортх’хар нашел себе новую землю, но Й’Ману давно уже не может прийти к нему, здесь у Й’Ману — долг! Но перед Гортх’харом тоже — долг, который больше жизни… — Гортхауэр погиб шесть столетий тому назад, — скучным голосом ответил седой и не глядя вогнал кинжал в ножны. Глянул на иртха внимательно и удивлённо. — Если у тебя был перед ним долг, Й’Ману, можешь попробовать отдать его мне. Думаю, я был из его последних... учеников. *** Он помог ей подтащить побольше дров, присел на бревно рядом с костровищем. Не задумываясь, подсказал чадящему ленивому огоньку — “Гори!”. Орчиха заулыбалась счастливо, стукнула себя кулаком по бедру — жест удивления и радости, как у людей — захлопать в ладоши. Не испугалась, выходит, и впрямь — видывала такое раньше. Что уж там… скорее всего видывала и не такое. Он не только знал, но и чувствовал, что их костёр — не единственный. Видел чужое далёкое пламя, слышал краем души, что на поляне у входа в лес все те, кто сопровождал его к долине, жгут сейчас костры. Два десятка огней, свой — у каждого отряда. Не та эта ночь, когда рискнут пойти к чужому огню. Ждут его люди, молчат тяжелее прочих. Ждут... выйдет он из леса своими ногами или не появится вовсе? Вынесет огненный знак или придет безумный и тоскливый, как предыдущие, кто пытался? Или вовсе пропадёт, как появился — исчезнет, унесённый восточным ветром?.. И он ждет. Правда, не совсем того же, что наслушавшиеся местных сказок воины на поляне. Двое — плохое число для ночного костра. Да и не тянула встретившая его шестом и кулаком Й’Ману на могучую горную ведьму. А вот на стража — вполне. Он снова незаметно потер ноющие рёбра. Да уж, “тень Гортх’хара”... Достойная ученица, верится: последний раз в учебном поединке только тот его так прикладывал. Орчиха села чуть сбоку, посмотрела серьезно. — Й’Ману говорит — ночь начинается скоро. Та, что стережёт долину, приходит, а пока Й’Ману спрашивает: как называть воина? — Когда-то мне было имя Хэлкар… давно. Ты лучше зови меня Горан, как местные. Со старыми именами приходит слишком много старых врагов. — Гхор’ан? Бродяга? Йах, Й’Ману обещает не смеяться громко. Агра’Гортх, Уже-Погибший, — тоже из имен воина? — Так меня называли тоже — те из восточных иртха, кто сражался под нашими флагами. Откуда ты знаешь это имя? — в голосе Горана скользнуло удивление. — Й’Ману умеет слушать и запоминать... а еще Й’Ману знает, что уставшие от войны уходят далеко. — Выходит, здесь живут не только уруки… дикие уруг, по-вашему. Ты очень хорошо говоришь, Й’Ману. И очень хорошо дерёшься, — в голосе его прозвучал незаданный вопрос. Орчиха понимающе кивнула, подкинула в костер вязанку давно заготовленного хвороста. — Й’Ману давно живёт, знает, о чем думает Гхор’ан. Й’Ману помнит: Мелх’хар приходит, смотрит на Й’Ману, жалеет очень, но Й’Ману уже слишком сломанная. Мелх’хар собирает Й’Ману обратно, но с тех пор Й’Ману — Ничья Мать — не может дать жизнь, потому только отбирает чужие. Мелх’хар?.. — Гхор’ан поперхнулся чем-то?.. — Гхор’ан… э-э-э… я удивлен. Горан усмехнулся, взглянул прямо на пламя. И когда иртха растворилась в темноте, не сразу решился отвести от костра взгляд. Старая даже для него легенда оживала этой ночью в долине, и он не знал, готов ли встретить казавшуюся такой безобидной местную сказку. Ангэллемар, Долина Звёздного Тумана… и Горная Дева, что дарит своё благословение достойным судить и править. *** Ночь вокруг потемнела, ярче вспыхнул костёр. Девять высоких теней легло на землю за спиной чужака, не одна. — Здравствуй, госпожа ведьма, — тихо сказал он, встав над огнём. Ночной воздух больше не пах для него ничем. Ни гарью костра, ни судьбой, ни даже смертью, как последние несколько веков. Только озёрной водой и снегом. Женщина, что вышла из осеннего тумана, была намного, намного старше древней иртха, бившейся под флагами ещё Первой Твердыни. И много опаснее. Она рассмеялась звонко, тряхнула золотой косой. Поставила каменную чашу на сруб дерева, нож положила поперёк чаши. Звёздный свет вспыхнул на лезвии и стёк прямо в воду. — Здравствуй и ты... господин ведьмак. Лёгкой тебе дороги! Моя вода или твой огонь, разницы нет — коли пришел сойтись со мной в битве, любая из стихий примет вызов. Это ловушка?.. Это испытание?.. Она протянула правую руку над огнём, широким, мужским жестом. Он, заворожённый, не раздумывая, принял — правой же. Кольцо обожгло холодом — будто пытаясь предупредить. Поздно, поздно… Взгляды и воля схлестнулись над костром. Больше не было ничего. Только кто-то кричал в ночи, срывая голос. Кажется — он сам. Чудовищным, божественным калейдоскопом вновь раскрывалось над ним дневное небо, горел первый взятый город, кричали чайки над пустой — навсегда пустой — водой. Минутным облегчением на лоб легла холодная рука, но даже эта память тут же осыпалась чёрным песком — Жестокий убрал руку, развернулся, и, застегнув шлем, снова ушел прочь по пыльной дороге — умирать. Он видел — свиток чужой памяти, но не было воли — отличить от своей. Неожиданно, чудовищно схожа оказалась их сила, и не было выхода, не было противостояния, только бесконечное падение, только взгляд: зеркало-в-зеркало, нелюдь в нелюдя... человек — в человека. В узоре чужого неба вспыхивали падающие звезды, осыпались внутрь себя стеклянные шпили невероятной, нечеловеческой цитадели на горе, ветер нес запах яблонь и дыма, сменялись долгие, лютые зимы, мимо шли последние из близких — прямо в небо, сквозь туман... Рядом судорожно вскрикнула женщина, полыхнул на сомкнутых веках свет далёкой звезды и мутная волна памяти откатилась обратно, отхлынула, обнажая ночную поляну, затоптанный костёр и двух измученных, обескураженных людей. Между ними, оскалив клыки, стояла старая иртха с шестом. *** Лес угрожающе темнел поблизости, а горы в легком тумане было вовсе не отличить от неба. В предрассветный час на ногах оставались только стражи у отрядных костров, да где-то у дальнего шатра распивали последнюю флягу счастливые свободные воины, увязавшиеся с дружинами. Эйльм стоял на границе лагеря и обречённо глядел в ночь. Самая собачья стража была вся его. А нечего опаздывать, — сказали старшие воины, — теперь отработай-ка, дружок. — Не смотреть на костёр, — в тридцатый раз напомнил он себе. — Смотреть наружу. Ну вот чего они дожидались? Конечно же, князя... Но его не было уже столько и пол-столька и еще столько не будет... а если не придёт даже на рассвете? Что тогда делать? Как жить, если у вас собственная комната в маленькой северной крепости, и даже — собственный чертёж в первой мастерской, который ждёт не дождётся вашего возвращения, а вы посреди нигде — стоите предрассветную стражу? И ужасно хочется — есть или спать или кричать во всю глотку, потому что — осенняя ночь же, как бы не та самая — долгая, туман, и звёзд не видать... а князя — князя все нет и нет. Эйльм сделал суровое лицо и постарался смотреть в ночь непреклонно и решительно. Получалось плохо. Пришлось достать сверток с припасами. Кисет с драгоценным изумом отказывался развязываться. Эйльм вздохнул и чуть-чуть повернулся к костерку — вот же затянул узлы, а. Пока разбирал заскорузлый шнурок — умаялся весь… — Эйльм! — сказал из-за спины князь, возникая как воплощение ночных кошмаров, прямо за плечом — по крайней мере так показалось Эйльму. — Что ты... ты ешь на посту? — Ничего! — ответил Эйльм, оборачиваясь. — Не ем! Ой, а что это у тебя на голове, князь? — И не замечаешь подошедших, — гневно продолжил Горан, выхватывая кисет у Эйльма. Высыпал на ладонь несколько сушеных виноградин, хмыкнул удивленно. — Кто доверил тебе нести стражу, щенок? Из тени у полога шатра тихо ответил один из старших: — Я стерегу, Даур. Всё тихо. Эйльм покраснел до корней волос. — Просыпайтесь, — с лихорадочным весельем скомандовал Горан. — Да подкиньте хвороста! От дальнего края поляны донесся крик судьи Анлаха, и уже через дюжину вздохов ночной лагерь ожил. Горан развернулся к подбегающим людям, вскинул голову. На белых волосах темнел венок из рябины и болотной травы, и в этот венок надо лбом вплетён был цветок, переливчатое, колдовское пламя. От взгляда на синий огонь у Эйльма захолонуло в груди. — Ну как, — спросил Горан громко, стоя перед немалой толпой, — этого знака — довольно вам? — Судья, — неохотно сказал кто-то из вождей. Взглянул на огненный цветок и повторил, громче и увереннее, — Судья! Звонкий женский смех услышал только сам Горан. Ты способен на большее, чем разрешать споры. — эхом отдалось у него в висках. Полыхнул в венке ночной цветок. И Горан увидел, как бледнеют лица разбойных князей, как остальные, будто очнувшись от мутного тяжелого сна, расправляют плечи, смотрят на него — с восхищением и надеждой. Пылающим венцом колдовской огонь охватил голову, мантией звёздного света и тумана упал на плечи, волной сияния выметая усталость и горе из человеческих душ. — Не судья — князь! — крикнул рядом кто-то очень молодой и не такой уж глупый, подхватив в сердце своём забытое, давно потерянное в Ангэллемар слово. — Король! Король-Чародей!