***
Узник угадывает в тишине тюремного коридора гулкие шаги долгожданного, сквозь вакуум ушедших лет обезымянившегося, как и он сам, Посетителя ещё задолго до того, как тот подходит к пуленепроницаемой мерцающей мембране, герметично вправленной в раму дверного и, по совместительству, оконного проёма его одиночной камеры. Лисий, совиный — лисовиный слух Преступника, распластавшегося на гранитном полу, фиксирует, как Посетитель, вплотную приблизившись к плаценте магической плазмы, встаёт неподвижно, видимо, про себя оценивая степень риска её обесточить. Секунда. Секун-да. Се-кун-да. С е к у щ и й обнажённый остов трикстерова рассудка маятник времени слегка скорит свой ход, пока Преступник слушает — нет, с каждым собственным вдохом пьёт, впивает, вбивает в дементивно истончившуюся плевру памяти быстрое, с присвистом носовое дыхание Посетителя, едва различимое за издаваемым преградой лёгким гулом (назойливый дребезжеватый звон денно и нощно мучит пленного полубога, как морозит мысли мидгардского арестанта мерзостный ропоток газоразрядной лампы у него над головой). "Ведь не забыл всё-таки... Всё-таки пришёл — ." Тот, кого некогда звавшийся Локи безвестный бог некогда звал Тором, безмолвен. Он с полминуты пристально всматривается в абрис лежащего брюнета, и, лишь хорошенько убедившись в том, что изморённый заточением трюкач не в настроении (или, скорей, не в состоянии) противодействовать, жестом снимает слюдянистый занавес охранного заклятья. Лафейсон, вопреки смутным опасениям гостя, только лениво отворачивается, вздохнув, словно ребёнок, с которого во сне стащили одеяло. Закатив глаза, блондин фыркает: — Эй! Я знаю, ты не спишь. Хорош притворяться! — тон Одинсона насмешливо-дружелюбен. Воин честно ждёт ответа несколько секунд, но его терпение быстро проигрывает в схватке с упрямством трикстера, и, прорычав что-то, громобог с локтя вкатывает в камеру средних размеров сферический предмет, завёрнутый, словно колоссальная конфета, в золотую подарочную плёнку. Волшебник успевает подскочить за миг до столкновения и ловко ловит шуршащий шар в капкан тонких рук. Придирчиво, почти с брезгливостью рассматривает, не особо торопясь распеленать. Потом поднимает на громобога скептически сощуренные глаза и склабится: — Только не говори мне, Тор, что ты и вправду помнишь про мой... — День рождения? — перебивает блондин, вскинув бровь. — С днём рождения, Локи! (радостно) Разве я мог забыть? Давай, достань его — достань свой подарок! Это подарок, о котором ты давно мечтал! Блёкло-берилловые глаза Локи, возвращённого к жизни своим именем, блестят — пленник смотрит на сына Одина с недоверием и расцветающим параллельно восторгом (о, как дорого стоит ему этот несмелый импульс надежды, прострунившийся сквозь обволокшую трикстера трясину жесточайших разубеждений и длительного животрупства; какой томящей мукой стелется в груди подозрение, слишком походящее на предчувствие предательства!). Сев поудобнее, Лафейсон принимается распаковывать хрусткую фольгу, — сначала его пальцы работают осторожно и торжественно, но возбуждение вскоре перебивает эпатаж сдержанности, и Локи, закусив губу, уже нещадно потрошит презент. Широкое светлобородое лицо Одинсона расплывается в довольной улыбке, а горло поскрёбывает ёж смеха. — Давай, давай! Чем ближе кульминация затеи, тем нестерпимее желание Тора загоготать, и когда в руках брюнета наконец оказывается сам дар — гладкий, вульгарно-цветастый глобус Земли — громовой хохот взрывает замерший в ожидании коллапса цокольный этаж. Тор приваливается плечом к косяку, смаргивая слёзы, выбитые волной безудержного веселья; он млеет, упиваясь каждой деталью абсурдистской скульптуры напротив: взлохмаченный, со строго удлинившимся лицом, трикстер в измызганном круцифическом рубище восседает среди сверкающего мусора, словно державу стиснув в истончившихся пальцах захваченный им всё-таки Мидгард... Шутка, бесспорно, порнографически откровенно удалась. — Поздравляю..!!! ... Маг не слышит ни хлёсткого, как тысяча пощёчин, смеха, ни полусвязных попыток Тора объяснить, что он "нарочно выбрал модель без подставки", по его словам, из-за "наибольшего натурализма"... — Лафейсон не слышит ничего. Он не дышит. Он оглушён — нет, ранен навылет, в онемении отчаяния осознавая всю ювелирную и первобытную одновременно подлость оскорбления, которым его только что застрелили в упор. Просидев неподвижно около минуты, трикстер встаёт, пошатываясь на немного затёкших ногах. Одним Норнам ведомо, каким усилием воли он велит своему лицу просиять прозрачной улыбкой, а голосу без малейшего напыления эмоций отчеканить: — Это и д е а л ь н ы й подарок, Тор. И можешь считать, что у тебя больше нет брата. Апоплексически пылающее лицо громобога мгновенно искажается гримасой гнева, но он тут же берёт себя в руки. — А разве у меня когда-то был брат? — цедит Одинсон, и, отступив назад, щелчком пальцев активирует полог плазмы. Безучастно глядя в пустые глаза лжеца сквозь снова вспыхнувшую между ними золотость безвременного отчуждения, Тор косо усмехается. — С днём рождения, божок — ! — отрывисто бросает он узнику и, запахнув плащ, уходит. "Вот только не пойму, зачем ты опять написал наши имена на обломках моего самовластья?.." Силы покидают оставшегося в одиночестве сына Лафея, и, подламываясь в коленях, он бредёт к тахте. Рухнув на неё с глобусом в обнимку, Локи истерично смеётся. Разодранный одышкой смех, поздно отвечающий смеху Одинсона, клокоча, выплёскивается из глотки узника, и, чтобы не захлебнуться им, Локи с силой прикусывает запястье. Боль отрезвляет бога озорства, он садится, и, по-турецки сложив ноги, принимается изучать подарок. "North Pacific Ocean", "Bering Sea", "Alaska", "Canada" — ... Трикстер не то растерянно, не то стервозно смотрит на россыпь мидгардских обозначений — этих мерзостных кличек, данных географическим объектам голубой планетки её паразитами. Взгляд волшебника тонет в мельтешении бессмысленных, но безотчётно ненавидимых им слов, змеящихся по всей акриловой коже землеподобной безделушки. В какой-то миг внимание трикстера привлекает короткое, жирным шрифтом набитое на средней доле крупного, напоминающего желудок материка название: "U. S. A.". Тягучая, ядовитая ярость гасит блики в сузившихся глазах Лафейсона. Америка. Страна, стильные лубочные рыцаришки которой, сбившись в свору, опозорили его перед лицом всей Вселенной, в прямом смысле втоптав в пыль подиума, по которому он на исходе того самого дня должен был дефилировать с триумфом... Локи тщательно взращивает за зубами порцию горькой застоявшейся слюны, и, прицелившись, с наслаждением плюёт. Густой шмоток матовой пузыристой слизи, частично заволокший проклятый клок выпуклой карты, веселит узника, и Локи, гнусаво напевая себе что-то под нос, размазывает плевок по "территории" Соединённых Штатов. — Сегодня над Старк-Тауэр ливень! — вдруг во весь голос восклицает он. — А также проливные дожди грозят наводнением всему Нью-Йорку, и вызвавший их циклон, по словам синоптиков, носит имя — (пауза) — "Мелковат"! Локи влагает в это слово столько острого презрения, что вздрагивает сам и замолкает, напряжённо вслушиваясь в эхо, оседающее на своды подвала. Он закрывает глаза, с видом мученика (мечтателя?) закидывает голову назад и сидит так, пока сочленения шейных позвонков не начинают оповещать его о своей усталости лёгкими щипками боли. Тогда, беззвучно выругавшись, брюнет порывисто сгибается вперёд, суррогатной скорлупой обнимая пластмассовое яйцо. — Моё. Он слабо сознаёт, что зазор между импровизацей потешного протеста и сумасшествием сокращается со стремительной скоростью, но останавливать себя уже не хочет. Не может остановить. Ведь для Локи ценнее воздуха эта игра, она — последний, отдающий железным привкусом оскомины осколок раздробленного смысла его жизни, она и есть — воздух трикстера, с прекращением подачи которого его ждёт неминуемая асфиксия — . ... Да. Путь назад заказан. Но сперва пусть задохнутся о н и . Волшебник неуклюже, добела закусывая губы, распрямляется — больное, бледное овидное лицо его зачёркнуто зигзагами слёз; под узким подбородком дрожат едкие, жаркие ещё капли. Тихо всхлипнув, Лафейсон утирает лицо рукавом, снимая с кожи вместе с жидкой солью жалкую маску бессилия. Авроральная зелень глаз Локи, омытая расплавом ненависти, взбурлившей в тигле обиды, горит теперь жестоко и решительно. Аморально. Узник кладёт глобус на пол около себя и по очереди разрывает оба рукава по клиньям застёжечной области вверх, до самых подмышек. Вытянув оголённые руки перед собой, брюнет сосредоточенно разглядывает их, прослеживая, как пульсирует сквозь грязно-белый пергамент кожи лазоревый росчерк слегка вспухших ветвистых вен. Изнанка правого предплечья у самого локтевого сгиба хранит свинцовый оттиск срамного клейма — в него-то трикстер и вгрызается, мощно и беспощадно раздирая студенистую ткань, растирая её, безвкусную, бесчувственную, слабосильными зубами, пока горячая клейкая горечь крови резко не впрыскивается в рот, знаменуя разрыв несущего сосуда. "А Локи... Что Локи? Локи кусает локти." Лафейсон кончиком языка нащупывает верхний обрывок располовиненной вены, и, сомкнув на нём челюсти, дёргает на себя, тем самым усиливая кровотечение — точащая слабый запах озона жидкость обильно заливает сведённую судорогой руку, истрепленное рубище, сияющий белизной пол. Немного больно...больше боли...боль невыносима! Локи с криком отрывается от раны и полоумно, словно вошедший в мескалиновый трип шаман, потрясает испорченной конечностью, обрызгивая кровью стол, потолок и каннибалическую маску Кали, только что бывшую его лицом. Потом он подносит ко рту вторую руку и уродует её подобным образом. Помутнённый дымкой болевого делирия взор трикстера впивается в блестящий синий бок подарка... "...о котором ты давно мечтал!" — Пейте, господа, пейте — не стесняйтесь — ! Меня на всех хватит, ни один не будет обделён! — волшебник, поочерёдно поднимая над глобусом руки, щедро, исступлённо наносит на него кровяную глазурь. — Пей, да не заржавей, Железный Дровосек (нравится, мистер Старк?)! И вы, мой драгоценный доктор Бэннерштейн, хлебните-ка свежей слизи божка, и ты, мой добрый Робин Хоук! Мой милый, мой неблагодарный Фрейшютц* — глотайте мой нектар!.. — узник томно смыкает веки и слушает, как с тихим шелестом из него льётся жизнь, тёплыми пальцами множественных задорных ручейков оплетая его леденеющие пальцы. Чувствуя нарастающую слабость, Лафейсон воздевает над окровавленным шаром обе руки, сложенные почти молитвенно. — Упейтесь, упырьё... — с облегчением выдыхает он. "Упейтесь до смерти!" Трикстер ложится на пол, приобнимая глобус непослушной рукой. Сквозь набрякающую штормовой тучей сонливость он силится о чём-то подумать, но ослеплённый анемией мозг отказывается служить своему обладателю, проецируя на подкладку век только сумбурные и алогические образы. Вдруг, в самом эпицентре омута меркнущих недомыслей молнией высверкивает та самородная Мысль, которую безумный маг пытался синтезировать искусственно. Локи беззвучно, тяжко усмехается и призывает Тора. ... Одинсон снова стоит перед камерой главного злоумышленника Девяти Миров. "А чего ради, собственно, спектакль?" — думает раздражённо блондин, глядя, как Локи, аккуратно причёсанный и опрятно одетый, потянувшись, сытой рысью соскальзывает с тахты, и, подойдя к столу, с утрированной до гротеска грацией поднимает с него глобус. Зажав подарок в ладонях на высоте солнечного сплетения, Лафейсон ласково, играя ямочками на щеках, улыбается. Тор уже было раскрывает рот, чтобы высказать узнику всё, что он сейчас о нём и его игрищах думает, но голос Локи, опередив словоизлияния бога гроз, начисто изгоняет из головы Одинсона всякое намерение озвучить хоть один упрёк: — Лови свой мяч, брат. Создавая фальсификат — себя ли, другого живого существа — не важно, — всемирно известный иллюзионист Лафейсон, будучи даже на последнем издыхании, может сымитировать всё: внешность, мимику, движения здорового экземпляра, его походку, даже его взгляд — но не голос. И хриплый, так разительно диссонирующий с бесстрастной наружностью иллюзии голос агонирующего полутрупа в две с половиной секунды его звучания заставляет разум Тора остекленеть. Бросок — ... Хрясть! То разбивается вовсе не флуоресцентный муар барьера, нет — но и не глянцевая микрокопия Земли. Этот пронзительный, синтетический вскрик — встреск фейерверком самоустраняющейся филигранной голографии, странный, хлыстово резкий, словно выстрел марсианской молнии из уэлссовой "Войны Миров" звук, с которым наконец рвётся жизнь растерзавшего себя, униженного, но так и не уничтоженного божка Лжи. "А разве у меня когда-то был..." Громобог, парализованный зрелищем, внезапно открывшимся его глазам, огорошенно смотрит в орошённую кровью колыбель смерти. Морок лопнувшей гиперреальности беззвучно, клочьями сползает с багровых руин правды, где, ещё подрагивая, вонзив взгляд оловянных глаз в лакированный чем-то страшным, буреющим, шар, на мантии стынущей пурпурной лужи лежит высокомерный выблядок Лафея. — Брат?.. Рука Одинсона медленно, механически тянется в сторону Локи, но так и не слагается в предшествующий щелчку жест. Тор опускает голову и, словно подкошенный, судорожно сжимая пальцами воздух, падает на колени...навзничь. Широко, по-ребячьи восторженно распахнув свои сизые глаза, бог грома, заколотый инъектированным в сердце холодом некроза, умирает, видя перед собой сияющий, облитый бледным, как луна, пламенем, золотой глобус, а на глобусе — кляксой?..коростой? — континент, прямо в обсидиановый песок которого, в бесславные кости цивилизации, утопшей в нем, впечатано самое последнее Имя:R a g n a r ö k .
15. 07. 2015