Акт огня

Ручки к ручкам и ножки к ножкам. Стежок за стежком нити, вытянутые из себя – порой ему кажется, что он сам смотрит на мир своей комнаты оловянными глазками, закрепленными на белых жилках скрученной овечьей шерсти. Наперсток прилип к пальцу, а игла настолько редко попадает на живую мякоть, что нелепо не испугаться: а может ли он чувствовать? В миг, когда подобная мысль овладевает им, разлитое в груди море страха сворачивается в блуждающий, всесосущий водоворот, Кукольник с тупым мастерством колет цыганскими иглами окостеневшие пальцы. Раз, раз, другой, пока не ткнется туда, где почувствует себя немертвым. Пусть так. Раны его на руках ни разу не заживали, пока он сидит тут. Он видит себя марионеткой со спущенными лесками, забытой и раздавленно дергающейся на своем столе, ошибочно похожем на операционный. Порой ему мерещится стальной звон сверху, ножницы, повисшие на одном разомкнутом кольце над его печальной спиной – тогда он мнит, что он из дерева, шарниров и ватного сердца, и если суждено двойному клюву пришпилить его состарившееся в молодости тулово к верстаку, то пусть оно так и будет. Вся его жизнь проходит у стола. Все, что вне, никак не откладывается в его памяти. Спроси его, чем он питает в себе жизнь, как нашивает заплаты на ветхий костюм, откуда берет материал, Грегор Ратуш не скажет, сверх того, он не назовет и своего имени. Вся его осмысленная жизнь теперь течет у грязного орехового верстака, где он - отец и демиург, добродушно выкидывающий в жизнь сотни обреченных. Он ничего не требует взамен, но и не просит позволения у их стеклянных глаз. Как паразитический организм, вечно порождающий себе подобных, Ратуш приклеился к столу своей гнутой грудью и локтями, и нет такой силы, которая оторвет его от стола так, что его обтянутые бумажной кожей кости-руки не останутся там. Как и всякое божество, Грегор ненавидит плоды своего непрерывного труда. Отчасти, он завидует им – их фарфоровым личикам, никогда не знавшим изъяна и порока жизни, их ангельским складочкам губ, их барашковым кудрям, пышно разрастающимся от движений его, Ратуша, рук. Единственный милый ему паяц свесил свои кривые ножки с полки и поддерживает свою острую челюсть квадратиками кулачков. Паяц словно слушает и не сводит со своего отца-мастера пронзительных голубых бельм, готовый служить и уподобляться. Только его мастер молчит и кусает губы. Уродливый клоун на полке дорог ему уж только за то, что ничем не напоминает Катарину. Она нет-нет, да и улыбнется лицом очередной куколки-пастушки, хитро подмигнет из-под рыцарского шлема, покажет свой длинный очаровательный носик из усов щелкуна-сержанта или даже бороды пионера, крепко обхваченного кожаным фартучком и прижавшего к себе дорогой зазубренный тесак. Ее грацией наделена пара танцоров, законченных давным-давно, ее руками собирает складки на своем огромном платье куртизанка, и за это Кукольник не раз тянулся за своим молотком, но каждый раз не находил его. Как знать, может он ослеп, а комната, в которой нечему меняться, видится ему только по памяти – но Ратуш никогда не думает о том, когда работает, а работает он почти всегда. Если искать правду, то в этом маленьком городке стоит покосившийся дом со свежевыкрашенными стенами. Маляры замазали в нем окна, ремонтники забили смазкой старые щели с воробьиными гнездами, садовник удалил старинное дерево и наскоро срезал с земли кусты. В доме сорок три теперь нет жильца, и только старая ведьма носит туда молоко и капусту. О, ведьму все знают. Она купила этот дом семь лет назад и что вы, никаким гостям города ее не сдавала. Если хотите, найдите ее и спросите. Вы легко узнаете ее по старомодному платью прошлого века, когда тяжкие латы с эмалью и чернью считались принятым шиком, оправданной роскошью. Она же торгует куклами, красивыми до безумия, притягательными, словно девичьи глазки, и такими же очаровательно коварными. Да не помню я, чтобы она говорила, откуда берет их. Спросите сами, ей-богу,путница, я к ней лишний раз соваться совсем не хочу. Однрглазая ведьма может испортить всю жизнь, а я семьянин, и глефу запрятал, не помню совсем, как я в латы влезал.Идите, налево, на площадь торгов. Ой, жарко сегодня, глотнуть бы пивка… И истоптанными сапогами на стертых каблуках легко идется до угла, сворачивается на площадь и там без труда находится бабка с единственным глазом изумрудного цвета. Вяжет грубо носок себе на ногу, что из дерева, спицами, будто когтями, ловит шерсть и бормочет под нос. Дети играются рядом, крутятся возле кукол, столпившихся в корзинке. Почем куклы, милая? Там на любой вкус есть, а если хочешь, подберу тебе такую, какая на тебя похожа. Сними капюшон, маску можешь оставить – вот тебе кукла из тряпок, натянутых на металл. Тоже узкие, злые прорези глаз, видишь. Тоже неясно, кто ты, тоже она без лица. Тебе дам бесплатно. И долго можно смотреть на ведьмин подарок, чудно и страшно сделанный. Старуха сперва молчит про мастера. Ей не страшен нож, огонь и заговоренная вода, но желание само крутит язык. Нет, нечасто с ней не боятся судачить… Годы в памяти легко мотаются, часовая стрелка бежит назад. Треснутое склеивается, разорванное срастается, а несделанное расползается обратно в ящики лоскутками материи. Ему было за двадцать, а состояния совсем мало. Отдали священникам, но не хотелось, сердце было живым и трепетным. Ратуши все были талантливыми и все невезучими: мать утонула, отец запил, сестер заели чумные крысы..Парень рано нашел карандаш и лоскут. Шил хорошо, рисовал еще лучше, бегал на реку за податливой глиной, запускал пальцы в овечью шерсть, пробовал на зуб иглы и нити, дышал красками, ночевал рядом с печкой. И ни одной похожей на другую куклы. Богов он не жаловал, с людьми не миндальничал, животных привечал умеренно, а вот случилось так, что влюбился. Не в кого-то, а в дочь лесоруба, угрюмого медведя-космача. Говорили, он нечисти брат. Говорили, обласкан чертями и леший ему не враг. Жен никогда не брал, а дочь была красавицей – редкость. Диво если дева просто радует глаз, нет, эта словами резала, глазом колола. Умна до странного, если что не так, то к ней толпы тянулись. Лесник, не дурак, ее книгами потчевал, может, там и какая непростая попалась. Ратуш после сестер горевал, думал, как дом от крыс уберечь. Он уже славен, немного знаменит, кукол к княжескому двору поставляет, принцессам подарки делает, а горюет, каждую игрушку мастер словно из себя тянет. Вот и пошел к лесниковой избушке у девки совета просить. Вот и влюбился, сударыня, так, как и никто и представить не мог. Все одно говорил: «Катарина, Катарина». Ей и лестно, что мастер с нее теперь кукол делает, ей и мило, что он только на нее смотрит, ей и приятно, что он ее в городе провожает, по улицам водит – но смотрит она на любого другого парня. Мастер Ратуш с рук кожу рвет, бессильно себя кусает, а Катарина с одним под ручку, с другим, третьему улыбнулась, четвертому цветок из венка подарила…А Грегору все она мрачной кажется, задумчивой, скучающей. И Грегор злится, что кому угодно, но только не ему она рада, что с кем угодно, но не с ним она любезна да мила. Год терпел, другой. Сохнет мастер, веселится Катарина, куклы пляшут по городам. Видно, устал от любви своей Кукольник, стал бежать от своей-несвоей Катарины, а ей, хищной ласке, нужны были рядом чужие страдания. Уж она его так просто отпускать не думала – ходила все рядом, нет-нет, да и промелькнет совсем близко. Я, говорит, твоя, мастер, только руку протяни. Ты мне не чужд, мастер, ты мне люб-дорог, без тебя и дня не выживу, сердце младенькое разорвется, неужто тебе не жалко? Кукольник и рад бы, чтобы она ушла, но не может, у самого душа в крови на иглы больные напарывается. И то злился он, то любил, то злился, то любил, милая, так, что и надорвался, вестимо. Только сидел на кровати и выл – «иди ко мне, иди. Иди ко мне, страсть моя!» Мы его спрашивали, кого он зовет, он смотрит и сам не знает. Друзей у него не было, родня поумирала вся, а Катарина один раз зашла, сверток ему оставила, посмотрела и ушла, только серег звон остался. Такая вот история, дама безликая. Я его кормлю, я ему материалы покупаю, я его кукол народу продаю. Нет, ему не жалко, ему никого не жалко… По темнеющей улице в замазанный дом, пугая сапогами осмелевших крыс. Сбить тайным знаком замок, проскрипеть по лестнице, тенью, плащом окрыленной, взлететь на второй этаж. Там, в огне лампы сидит согнутый, старенький, каменный Грегор, паучьими взмахами берет, не глядя, с полок бумаги и ткани, щелкает ножницами. Что ни спроси – молчание. Что ни скажи – тишина. Его тусклый взгляд слепнет через лупу, его пальцы кромсают и режут слабые нити. Мелкий паяц чужой работы сидит на кульке старинной бумаги. Грегор крутит в своих куклах сердца из болтов, шестеренок и скрепок. Паяц пуст и легок, боится ветров и гроз. Куклы мастера длинные, тонкие, злобный чертенок же короток и толст. Он гримасничает, насмехаясь над безжизненной красотой других кукол, он злится, он играет своими толстыми губами, ему не по вкусу пришелец. В перчатку его и в топку. Засвистел в огне, раскрыл ядовитый рот, высунул тонкий длинный язык. Так и ворочается в топке, сгорая, чужой подменыш из горького подарка, так безумно пляшет на табурете и бьет себя ножницами в грудь деревянный Грегор Ратуш… Дует ветер, колыша уличной ночью занавески. Семилетняя пыль бежит с этажа. Криками призван стражник, стоит, счесывает удивление с бороды. Ба, да в закрытом же доме, на втором этаже, сам господин Кукольник с узкими ранами в груди, плачет на обожженные руки. Плачет и смеется, точно живой, точно выбравшийся из лопнувшего сосуда. Грегор Ратуш из плоти и крови, по-ребячески веселый, только прижимает платки к груди. Ему хорошо, ему радостно, ему милы куклы, ночь, эти звезды, занавески с пауками, стражник, опоясанный мечом. - Кончился, кончился чудный сон! На далекой крыше она расплылась темным пятном. Ночь живет уже три часа, город спокоен, огни нигде не горят. Нет ни крови на улицах, ни гробовых гор до небес, только спокойствие и тихая радость новорожденного. Не своя. Тряпки снаружи, внутри тяжкий свинец. Не игрушка, кастет на быструю руку. За улыбкой на кукле лицо с горечью, а за маской что, сегодня не важно.