Красный коралл

Он привык ни к чему не привыкать, каждая капля казалась последней, а еще он не выносил детей. Стены - черные кем-то грубо начерченные куски нестираемых границ. Четыре чертовы стены, ставшие домом, обнимали. Обнимали мужчину, только что пришедшего в себя - в себя ли пришедшего? - и девочку, красивую девочку. Четыре стены не смеялись просто потому что не могли – впитав падения такого масштаба как-то теряешь возможность. На руках смятые круги, овальные прямые по запястьям. Это ни черта не справедливо и не правильно - некрасиво, в конце-то концов. Есть такие точки на теле, которые, если задавить, можно умереть. «На счет три надо открыть глаза», - убеждает он себя, топя боль в суставах. «Я всего лишь немного пострадал в перестрелке», – понимает он. Сразу надоедает считать, и мысль кажется ужасно глупой. Он не хотел смотреть в потолок и понимать, что у каждой секунды уже есть история. Он думать не хотел вовсе, пока боль зудящей лавой укрывала тело. Все ножи были заточены. И те, что по обе стороны от кровати, на которой он - тоже. Они острее привычного. В себя сложнее врезать. Наверное, нужно будет сказать спасибо Вульфу за то, что вместо дуба гроба, он здесь, где белеющий свет. Который раз с того света после слишком ярого всплеска решительности. Но Вульфа здесь нет, и только неприятное ощущение танцует по ранам. Чьи-то замороженные крики, преувеличенно близкие, слоями сдирали кожу, ставя симметричные синяки по еще не зажившим. Можно забыть, как умер, но нельзя не помнить, как убивал. Рвущее ощущение - кровь по раненой щеке, пачкая ворот рубашки, это уже вроде как не слабость. Но чужое присутствие ощущалось слишком явно, глаза улавливали линию полуулыбки. Старые серые ленты чужих квартир, разбитый в хлам диван, что служил почти что пять лет, и много крови. Будто гром дерется с ненастоящим солнцем, выигрывает и бьет по дереву дешевого дома. Никогда. Как в картонной коробке без дверей. Ни за что. Ни-за-что- Голос, почти детский, тон, по-взрослому грубый и сухой. - Я заставлю тебя полюбить. Провокационно - вызывающая. На ней жизнь отыгралась за его смерть - красивая до ужаса. Он опустил взгляд на нее и уже не смог отвести. Еще слишком умная, как он ее помнил, а помнил прекрасно. Эта девочка была когда-то его дочерью. Когда он еще думал, что это будет проблемой всей жизни. Самой что ни на есть серьезной проблемой. Теперь уже не дочь, наверное, можно не... - Привет, папа. И спотыкаясь взглядом на каждой плитке лабораторий. Стены казались бесконечными, и он совсем не понимал, что это говорил говорила не она и не ему. Свихнувшимся шепотом убеждал свое отражение в битом зеркале: "я не виноват в ее судьбе". Царапая пальцы о гладкое стекло, он впервые возненавидел, лежа на кровавых осколках, он впервые полюбил. - Продай мне свой воздух, тебе же еще есть, чем дышать, правда? В ней вся месть ему. Глаза с расширенными зрачками. Ей было привычным наглотаться таблеток и танцевать до рассвета, сплетая свою косу с шерстью зимних свитеров. У этой девочки вместо крови яд. И она горит вся - начиная с глаз и заканчивая резко очерченными скулами. Красная сетка рельефа на его теле. Стучало сердце. Впервые понимал, что это не то, чего хотел, сжимал кулаки и давил в себе желание что-то делать. Собственная дочь, полуголая и под кайфом, проводит дорожки по его синякам. Жестким росчерком по багровой коже. Впутаться в перилла, натирая выступающие вены. Всех порезало, и шрамы не сойдут, как бы кто не искупал грехи. Уже искупанные в месеве крови, эти руки навсегда запомнили тот адреналин. Шрамы и высохшая на коленных чашечках кровь - все это уже давно к лицу. - А ты мой папа, да? И она рассмеялась, раздирая глотку - его и свою. Язык у нее в крови. По припухшим губам. Уже не страх. Платье малинового цвета, изодранное в нескольких местах. Куски облетевшей туши на бледных щеках. Осыпались последние связки. И злость перегорела не успев достигнуть высшей стадии ( той, когда от перенапряжения трескаются нервы). Она смеялась рвано и звонко, вычерчивая горящие знаки на каменном полу. Она, черт подери, танцевала. Мнимая чистота в движениях, а ее губами скалился сам дьявол. Проклиная непроклинаемое, она танцевала и что-то негромко говорила ему, будто по-детски, но лживо - ужасно лживо было каждое ее движение. - Напиши мне портрет свежей кровью, пожалуйста. Своей, желательно, родной. Когда ноги путались в проводах, она еще что-то, кажется, ощущала. С упоением тогда, теперь ничего сложного в том, чтобы держать нож вровень с рукой перед его глазами. Дерущим куски кожи шепотом: - Смотри. Разрезая кожу, как ткань. Что ощущаешь, смотря в свои глаза на чужом теле? Упоение. Он с отвращением сжимает веки, когда она кричит, что ей совсем не больно. - Больно было, когда чужие скальпелем в типа великих целях, тебя, случаем, среди них не было? Врет. Больно было тогда, когда лили святую воду. А еще когда спина отца в дверном проеме с плечами, трясущимися от смеха. В ответ на ее слова о том, что не дело это, что люди гибнут. Он еще не знал - этой пятилетней девочке нельзя смотреть в глаза - потому что там собственные, блять, глаза. А еще руки похожи, чистые правда, но это поправимо, да, риттер, да, папа? Ну и когда ей говорили, что отец один из первых там, среди каких-то страшных людей. В голову впивались когтями понятия "страх", "боль" раньше чем осознание слова "родной". Ей говорили, что ее отец - человек великий, мир новый стрит, всегда своего добивается. - Моя мать долго ломалась? Да она сразу в кровать - едва ли она хоть секунду держала контроль. А над ним вообще ничего не держать - как можно "над". Про мать ей еще в пять лет сказали коротко и ясно: простая шлюха. Вместо «мама» как-то нервно однажды бросила "дядя". Какой-то незнакомый мужчина руками по ее волосам - и его оклик - ее первое слово. - И просто чтобы ты знал, - круги сжимали мышцы без ее помощи, - Ты виноват во всем, что я сделаю. И только одна просьба, окей? - Приподнятая бровь как бы затянула узлы в петле. Она похожа на него, как некто еще, но никто, нет. - Меня здесь не было. Тебя тут не было? Тогда какого хуя мне вина петлей, мне ощущение потери шатающимся стулом? - И еще одна просьба, ну так просто, - ногой прижимаясь к косяку двери, прикусив язык с левой стороны - Убивай хоть тех, кого трахаешь, а то видишь, какое дерьмо. Окей? Корни проблем плели браслеты, кому из наручников - уже не заживающие спирали, кому из золота, поддельного, но, сука, яркого и умело обманутого. Здесь уже поздно что-то запрещать, поздно обдумывать уже обдуманное. А он как-то за всем этим и забыл почти, что у него есть дочь. Из груди что-то с силой вырвали. Он остался лежать.