Муравейник

Яблоко висело под потолком. Ярко-зеленое, спелое, упругое, налитое, ослепительно сверкающее блестящими ровными восковыми бочками. Оно висело на шнуре в том месте, где в квартирах обычных людей принято вешать матовые плафоны ламп и искрящиеся хрусталиками люстры. Оно чуть покачивалось, переплетало шнур, поворачивалось то одним бочком, то другим, ловя слепящий свет огромного прожектора, засвечивающего откуда-то сверху, а откуда - не видать. Щурясь от невыносимо яркого электрического света, Заболотский поднял голову к потолку. Ему страшно хотелось пить. Бессчетное число часов провел он, бредя по нескончаемо длинному серому бетонному тоннелю, причудливо извивающемуся, точно бережно свернутый шланг или человеческая кишка. Слепящая вереница лампочек хребтом диковинного зверя тянулась по серому потолку и освещала одинаково серые стены, серый пол и серое растерянное лицо человека, нетвердо ступающего все дальше и дальше по коридору. Сперва Заболотский храбрился: да мало ли на своем веку повидал он коридоров? Бывало, в такие катакомбы приходилось забираться, что помрачнее и пострашнее здешних будут - у самого Вождя на аудиенции был, и тоже шел длинным бетонным тоннелем, правда, оборудованным прославившейся на весь мир системой наблюдения и надежной охраной, выставленной через каждые восемь футов. Вспомнилось: просторный кабинет, темные дубовые панели на стенах, благородная кожаная мебель, важные именитые люди выстроились у стен и он, Заболотский, крупный, низенький, плешивый, стоит у стола вроде важно, представительно, гордо, а сердце так и заходится от волнения. Момент истины, мгновение, - Вождь лениво склоняет большую квадратную голову, поправляет крохотный золотой монокль и медленно поводит широкой, с короткими пальцами, ладонью – двое помощников тотчас подхватывают этот жест, и подносят на большой бархатной подушке крохотную коробочку. Третий человек – длинный, с презрительным выражением вытянутого лица, - щурит глаза, и, с важностью открыв коробочку, прикалывает Заболотскому на грудь ослепительный искрящийся и переливающийся на свету орден, точно собирающий все солнечные отблески на многочисленных чистых гранях камней. Он отчетливо помнил свой радостный, трепещущий вздох, донесшийся точно из глубин колодца, и слезы, прочертившие по дряблым щекам две отчетливые влажные дорожки: в присутствии Вождя никто никогда не мог сдержать слез искреннего умиления и восторга - они лились как-то сами собой. И чувство: вот, вот он, награжденный, передовик, отмеченный Самим! Не то что иные мелкие человечишки! Он, Заболотский, отныне Человечище! Затем помнилось еще завистливое лицо академика Веселаго с подслеповатыми, донельзя светлыми глазами и маленьким крючковатым носом, помнилась его наглая, насквозь лживая статейка в газету, трубящая на весь Союз о якобы разгоревшихся скандалах при разработке новой «безопасной телефонии»… И, почему-то, как раз Веселаго стоял нынче вечером у входа в коридор, и водянистые глазки его бегали из стороны в сторону, и заискивающая улыбочка играла на тонких губах. Казалось, только приделать ему хвост сзади – в миг завиляет им, как радостный щенок. Застегивая на запястье коллеги радиолокационный браслет, позволяющий отслеживать движение человека по коридору, он с усмешкой пожелал ему удачи и тотчас отскочил подальше – как бы не зашибли. «Ну, ничего-ничего, - самодовольно думал Заболотский, скрываясь за бронированными дверями туннеля, - я-то еще покажу этому старому прохвосту, он-то мне за ту статейку о-ох как ответит! Во-от так вот ответит, так его разэдак!». Он шел, прислушиваясь к собственным гулко отдающимся в стенах коридора шагам, размахивал руками и грозил кулаком бесстрастным холодным лампам на потолке, воображая, что каждая из них представляет собой студенистые глаза Веселаго. Следующие минут пять он напевал про себя первые попавшиеся скабрезные песенки, затем принялся вслух репетировать речь, которую готовился произнести на XIV Союзном Съезде Академиков. Речь выходила недурной: изобиловала неизвестными понятиями и туманными формулировками. Именно так, размыто, неточно и требовалось говорить на подобных мероприятиях, где от присутствующих профессоров и академиков не ждут особого блеска ума, зато блеск речей приходится более чем кстати. Однако, спустя некоторое время, он приуныл: пусто гулко и жутковато звучал его собственный голос в глухом извилистом коридоре, и стены точно сблизились, сердито поглядывая на столь неумеренного в жестах и словах непрошенного гостя. Под кожей зазмеился едва ощутимый холодок, влажным, душным воздухом невозможно было дышать вольно. Ноги гудели от усталости, но каждый раз, когда в голову просилась мысль об отдыхе, Заболотский упорно гнал ее прочь, под влиянием какого-то необъяснимо мягкого чувства, растекающегося по всему телу и устремляющегося к голове. Он шагал, убеждая себя в том, что осталось пройти всего ничего и вот за этим поворотом… - ах нет, вот за этим поворотом… а может быть, за тем… - ожидает его долгожданная дверь или проход в какую-нибудь приемную. Впрочем, о наличии по ту сторону коридора какой-нибудь приемной он мог только догадываться – обычно она там оказывалась; сегодня же ни цель вызова, ни фамилия лица, назначившего встречу, названы не были. Заболотский резонно предположил, что дело связано с разработкой усовершенствованных систем слежения или – что хуже, - со скандальным, благодаря вмешательству проклятого Веселаго, проектом «безопасной телефонии». Однако он уповал на первое; надеяться на это было легко и приятно: готовясь к визиту, он надел лучший свой пиджак и прикрепил к нему сияющий орден – символ покровительства Вождя, теперь освещающий путь не хуже круто загибающегося за поворот лампового хребта. Ноги несли его вперед. В какой-то момент он отчетливо понял, что не может остановиться, и эта мысль была так естественна, что придала ему сил и потеснила собой другую, тревожную, - о том, что, возможно, он просто ходит кругами и никакого прямого туннеля, соединяющего две точки под землей, на самом деле нет и никогда не было. Приятная обволакивающая ватными лапами субстанция ненавязчиво давила на голову, и треволнения, и вопросы медленно утекали оттуда, не оставляя следов. Спустя еще пару часов в голове Заболотского мыслей не осталось совершенно: он переставлял ноги, и если и размышлял, то не отходил от единственной идеи, крепко врезавшейся на подкорку разума. «Надо бы поспешить, надо поспешить, - говорил он себе, все ускоряя шаг и едва не спотыкаясь. Лицо его побагровело, в костюме становилось жарковато, браслет упорно вгрызался в запястье и безумно, отчаянно хотелось пить. Он не помнил, куда так срочно надо было спешить, но все активнее переставлял ноги и, тяжело дыша, стремглав несся по туннелю вперед, в бесконечную серую бездну с однообразной шеренгой огней по потолку. Едва не бегом преодолев очередной поворот, он вскрикнул и ладонью заслонил глаза от слепящего света, снопом бившего в глаза. Ноги его упорно продолжали шагать по направлению к белеющему впереди выходу, хотя на секунду в черепную коробку пробился отзвук мысли о том, что, пожалуй, в иной ситуации он бы предпочел вновь скрыться за поворотом, а может даже и вернуться назад. «Возмутительно! – Думал Заболотский, вскипая от злости, - Это в конец возмутительно! Не стоило ли свет поубавить, эй вы там, олухи Царя Небесного?..». Но эта мысль резко оборвалась, точно задавленная пудовым грузом мягких пуховых подушек, и Заболотский встряхнулся, убеждая себя в том, что, в сущности, яркий свет не столь раздражает его глаза, да и вообще, кажется, в одной из старинных публикаций какого-то известного ученого утверждалось, что он полезен и помогает надолго сохранить ястребиное зрение. Не пытаясь прикрыть глаза рукой, он преодолел оставшееся до выхода расстояние и оказался в небольшой бетонной комнатушке-коробке с чудно покачивающимся яблоком вместо лампы. Холодный хирургический свет заливал помещение, точно стремясь просверлить одинокую человеческую фигуру насквозь. Яблоко было единственным предметом во всем помещении: здесь не было ни столов, ни стульев, ни картин на голых стенах, ни даже какой-нибудь живой души, способной объяснить, что происходит. Заболотский растерянно огляделся и, нащупав взглядом яблоко, принялся долго и прилежно его разглядывать, удивляясь тому, как нелепо оно висит здесь, на шнуре от лампы, и размышляя о том, кто додумался до такого любопытного решения, напомнившего ему кое-о-чем давнем. Неловко улыбнувшись про себя, он припомнил, как в детстве пробовал создать муравьиную ферму: брал банку побольше, насыпал туда земли, отлавливал муравьев и ждал, когда они оснуют муравейник. Каждое утро он выманивал муравьев из-под земли кусочками сахара, и они упорно ползли, ползли по узким длинным переходам-канальцам к вожделенной награде. Иногда он перекладывал крохотную сахаринку так, чтобы ее было труднее достать – к примеру, на самый кончик травинки. Тогда муравьи ползли за ней стройным рядом, срывались, падали, точно сдуваемые ветром, и вновь возобновляли тяжелый сизифов труд. Странная мысль теплым мягким куполом опустилась ему на голову, заставляя забыть о муравейнике, - Заболотский вдруг почувствовал, что должен во что бы то ни стало сорвать это яблоко со шнура. Он улыбнулся какой-то по-детски широкой улыбкой и подпрыгнул, и еще, и еще раз. Он упорно прыгал, отбегал к стене, пробовал достать плод с разбегу, пригибался к земле и скакал по-лягушачьи, вытягивался во всю скромную длину своего роста, и тянулся, тянулся, тянулся руками туда, где поблескивал плотный зеленый бочок. Молодой расторопный осветитель, наблюдавший за зрелищем со скрытой за ярким слепящим светом балюстрады, чуть шевельнул прожектор, выцеливая отчаянно скачущего внизу мужчину, и опасливо оглянулся на рыхлую, но пугающую фигуру человека с ослепительно сверкающим моноклем, выросшую за его правым плечом. - Ну и что ви об этом думай’ите? – Лениво, но внушительно прогудел трубный голос человека с моноклем. – Правэ’йе поверни. – Махнул он осветителю, и тот бросился ожесточенно крутить прожектор. - Впечатляет! – С придыханием отозвался его длинный худощавый спутник в полосатом, мышиного цвета пиджачке. - Вот видитэ, таварищ Лангэ, а ви утвэрждали, что нэ-элзя заставить чэловека дэлать то, чэго он нэ желает дэлать. Абсурд! Чэловека можно за-аставить дэлать все. Надо просто нащупать рычаги ваздэйствия. - Само собой разумеется, - поспешил согласиться собеседник. – Но здесь я имею честь видеть пример простого действия, не переступающего грань, скажем, человеческой природы. Как же быть с преодолением болевого порога, инстинктом сохранения, в конце концов?.. Человек с моноклем нахохлился и небрежно махнул рукой, зная, что этот жест не останется незамеченным, что его ждут не меньше сотни невидимых доверенных глаз. - Миша, а пускай он сэбэ голову о стэну разнэсет! – С заметным задорным азартом потребовал он, и незримый Миша рванулся к пульту, к рычажкам и кнопкам и настойчиво зашептал, зашелестел в микрофон: «разбей голову о стену, разбей голову, разбей…». Заболотский, затрудненно дыша, предпринял очередной прыжок, но прыгалось ему все тяжелее и тяжелее: в костюме было жарко, от жажды мучительно пересохло горло, массивный орден давил на сердце и браслет, выданный на входе, больно стиснул мясистое запястье. Взяв неплохой разбег, он попытался было вновь оторваться от земли за вожделенным яблоком, но внезапно остановился, озадаченный новой идеей. Лицо его просияло. Почему же он раньше об этом никогда не задумывался? Ха! «Как все оказалось просто, воистину просто! – Восторженно думал он, - почему бы мне правда не разбить голову о стену? Великолепно!». Оператор Миша, однако, желая польстить начальству, коротким приказом не ограничился. Уже через пару минут скрытые за столпом прожекторного света наблюдатели могли лицезреть жуткую картину: маленький человечишка в комнате с бетонными стенами вдруг комично улыбнулся и, воскликнув «Слава Вечным Советам! Слава Великому Вождю!» что было сил бросился к стене и принялся озверело биться в нее головой. Он бился, бился, бился упорно и беззвучно, и с губ его ни на секунду не сходила благодарная улыбка. Наконец, то, что некогда было профессором кафедры физической механики Заболотским Федором Игнатьевичем, бессильно осело на пол, оставив густое кровавое пятно на стене. - Будто комара прэхлопнули! – Удовлетворенно заключил человек с моноклем и звонко хлопнул друг о друга широкими ладонями. - Да, впечатляет, - вздрогнув, с благоговейным трепетом прошептал его спутник. - Это еще что-о! – С добродушной усмешкой протянул он, - Вот в сасэднем бункэре у мэня имэнитые акадэмики на стэны лезут! Пра-айдемтэ!..