Ах, мой милый Августин...

В комнате было чертовски темно. Я лежала на кушетке, подобрав под себя ноги, и смотрела в эту темноту, наивно ища глазами призрачный знакомый силуэт. Зашторенные окна не светились привычным мягким светом ночного Лондона, и ни один кэб не проезжал мимо. Все было как в давнем сне. -Зачем ты пришла? Я сильнее поджала под себя ноги, впиваясь в них ногтями. Из изжеванной губы сочилась кровь, и ее сладковатый привкус наполнял рот. Глаза все никак не могли привыкнуть к этой вечной тьме, но я точно знала, что он сидит сейчас передо мной и внимательно изучает. Я не понимала, открыты ли мои глаза. Возможно, чернота, поглотившая меня когда-то, вросла в мое несчастное сердце, прорезая его черными корнями. Оно билось почти что в горле. Было трудно дышать, так сильно я сдавливала грудную клетку. Кровь шумела в висках, заглушая остальные звуки. Он встал. Три шага от меня и семь обратно. Прямо к кушетке. К моему телу, которое уже давно перестало быть моим. Несколько глухих звуков - он сел на пол. Кончики волос щекотали мне руки, но я не чувствовала этого, уж слишком сильно они зацепенели от постоянного напряжения. Проехал кэб, и комната, должно быть, озарилась двумя полосками желтого света. Машина затормозила, а в следующее мгновение послышался щелчок захлопывающейся двери. Стук каблуков по брусчатке. Дверной звонок. Ровно одна с половиной секунда, а следом и пронзительный смех миссис Хадсон на первом этаже. Торопливые шаги молодого человека, бродящего взад и вперед по комнате. Снова скрипы. Лестница. Ступенька. Раз. Два. Три. Дверь открывается. Тишина и темнота. Он проводит горячей рукой вдоль ребра щеки. Запах табака резче, чем раньше. -Ты слишком много куришь, - вырывается у меня, и я не узнаю своего голоса. В комнате снова тихо. Где-то на первом этаже свистит чайник. Стук кружек, звон ложек, и клокот кипятка, превращающегося в пар. Горка сахара, пара крупинок падает возле сахарницы. Взмах тряпки, шелест скатерти. Шипение хозяйской кошки. По гладкому, почти блестящему асфальту проезжает полицейская машина, а следом машина скорой помощи. Вновь полоски на потолке. Снова гул тормозов и всплеск разгоряченного масла. Звонок. Будильник на печи. Пирог готов. Я осторожно разжимаю руку, и, запустив ее в черную копну волос, легко сжимаю, лишь бы не причинить боль. Слышу, как вырывается воздух из его легких, и комната наполняется тяжелым дымом. -Думала меня обмануть? Я бесшумно улыбаюсь, откидываясь на кушетке, перебирая ледяными пальцами гибкие пряди. Он достает из внутреннего кармана пиджака письмо. Шелест бумаги успокаивает и убаюкивает меня. Он читает наизусть. Полушепотом, перебирая каждую строку. Когда он замолкает, в комнате кто-то щелкает выключателем, белый свет бьет в глаза. Но как бы я не старалась, нет сил сделать шаг, и смело посмотреть в лицо действительности. Я встаю. Доведенным до автоматической расчетливости движением распахиваю шторы и открываю окна. Все происходит так быстро, что я не успеваю уловить процесс действия, и лишь легкий ветерок ночного города говорит мне о том, что окна открыты настежь, а шторы парят на воздушных подушках, как крылья, развиваются на ветру. Потянуло знойной сыростью, горячим паром, как часто бывает летом в Лондоне. Город говорит, тараторит не замолкая. Он кричит в гудках таксистов неосторожному водителю. Поет тысячами голосов музыки из ночных клубов и песнями старой португальской женщины. Из ее груди вырываются столь волшебные ноты, что ребенок, прикрыв от удовольствия глаза, слушает ее слегка хрипловатый от груза лет голос. -Где ты? Я возвращаюсь к кушетке, а он сидит нерушимо и что-то шепчет. Губы шевелятся, дым вырывается из них легкими облаками, но не слышно ни звука. Я сажусь рядом, смотря туда же, куда смотрит он. Слышу те же шорохи, что слышит он. Чувствую ту же прохладу, что чувствует он. Я сидела, боясь пошевелится. Мне казалось, что стоит сделать хоть одно лишнее движение, как все это растает как призрачный замок. Тишина убаюкивала меня, унося куда-то далеко из этой комнаты. Больше не было сил смотреть на этого человека, что медленно сгорал изнутри. -Я здесь, - отвечала я ему, едва разжав губы, - я здесь. На верхнем этаже кто-то опрокинул чашку. Она упала и разлетелась на тысячи маленьких осколков. Тяжелые, гневные шаги вдоль комнаты, к окну и обратно. Швабра царапает паркет. Звон стекла в мусорном ведре. Он слишком рано выбросил чашку. Ее еще можно было склеить. -расскажи мне... Что-нибудь, - он откинулся на край кушетки, смотря на распахнутые окна. Ветер стих, а ночная прохлада с легким соленым запахом моря пробиралась в комнату. -В Пьемонте я встретила слепого шарманщика, - начала я,- он стоял на перекрестке двух самых безлюдных улиц и крутил свою шарманку. Перед ним лежала старая, изношенная шляпа, в которой лежало пару монет. Волосы остались лишь на висках, и гладкая лысина блестела на солнце. Черные круги очков закрывали половину лица. На обвислых щеках виднелась легкая щетина. Он надел шарф в полоску и теплый овечий свитер с клетчатым узором. Я подошла к нему и, прервав, спросила, почему он на самых пустынных улицах города. А он ответил, что перед ним сидит полный зал. И что каждый с восхищением смотрит на него. Он играет и играет, и все аплодируют ему. Я сказала, что не вижу никакого зала и толпы людей, аплодирующих ему. А он оторвался от шарманки, приспустил очки, и посмотрел на меня. Голубая радужка скрывалась за пеленой, но он все же смотрел. Прямо в глаза. "Ничего вы не понимаете", - сказал он мне, и продолжил играть. Знаешь, что он играл? -Нет, не знаю, - не отрываясь от окна, он придвинулся ближе к кушетке. -Ах, мой милый Августин... Недолгое молчание, а затем тихий вздох. -все прошло, - сказал он, и посмотрел на меня. Мне оставалось лишь согласиться. -все прошло.