После боя

Не хотелось видеть не то, что сад. Вообще даже солнечного света видеть в этот момент не хотелось. Уж слишком он был… золотым. Слишком золотил он листья, напоминая гневные всполохи в медовых глазах. Которые Кама больше никогда не увидит, которые он просто не имел права никогда видеть. Старшая дочь Дурьодханы, Лакшмани, утром покинула Двараку. Кама не держал её, потому что… потому что даже моление о прощении было бы излишней милостью для него. Даже шанс на это самое моление. Такой милости Прадьюмна Кама, старший сын Кришны, тот, кто воспитал Абхиманью, не заслуживал. В тренировочном зале царила полутьма, а в голову сразу наперегонки полетели воспоминания. Кама медленно прошёл вдоль горшков-мишеней, касаясь пальцами их шероховатых пыльных боков. — Я не тому тебя учил, Абхиманью, — хрипло сказал Кама в воздух, — я не тому тебя учил. Когда до него дошла весть о гибели старшего сына Арджуны, Кама расстроился. Да, это была война, но всё равно это была тяжёлая весть. Потому что расписали его гибель в красках. Но Лакшмани получила своё послание, где в красках рассказывалось, как погибли братья её отца. Так же, кто был тому причиной, и кто вмешался в поединок, сделав его бесчестным. Кама остановился возле одного из горшков, на котором было схематично изображена рожица. Почти по-детски, это могло бы позабавить, если бы не пустота. И в зале, и в сердце. — Я… — слова задохнулись. Кама с силой стиснул горшок. По нарисованной рожице поползли трещины, и горшок с глухим треском раскололся в его пальцах. После гибели Абхиманью, дурные вести стали приходить одна за одной, градом, наполняя медовые глаза Лакшмани болью. Той, которую она бы не должна знать никогда. Но… все братья её отца, гуру Дрона, Великий Бхишма, ангарадж Карна, гандхарадж Шакуни, и вот… вот дошла и весть о гибели последнего принца династии Куру, Дурьодханы. И это было тем, что послужило последней искрой… — Кама? — раздался голос дяди Баларамы из темноты. Он мало появлялся на людях после возвращения. — Дядя, — сипло сказал Кама, отбрасывая черепки, — дядя, Лакшмани ушла. — Я знаю, — глухо отозвался Баларама, — ты хотел бы, чтобы она осталась? — Нет, — Кама медленно подошёл к дяде, который тёмной фигурой сидел в самой затенённой части тренировочной площадки. — То есть… дядя, её уход разрывает моё сердце на множество кусочков, но… Он медленно опустился на колени перед Баларамой. Впервые за всё это время они разговаривали. Только было от этого совсем не радостно. — Если она будет жить здесь, рядом с теми, кто стал причиной её страданий и гибели её семьи, то это будет чудовищно. Она и так познала все муки ада, дядя, я видел это пламя в её глазах. Я не имел права молить её о том, чтобы остаться. Почему всё так, дядя? Кама медленно поднял взгляд. Привыкшие к темноте глаза различили осунувшееся лицо Баларамы. Он тихо вздохнул. — Тебя не радует победа твоего отца, — он не спрашивал, он констатировал. — А вас не радует победа брата, — в носу предательски защипало. Кама поджал дрожащие губы, но вымотанная и опустошённая душа не имела сил на то, чтобы сдерживать эмоции, — но почему так? Почему? Слова с усилием вырвались из горла, и вместе с ними наружу хлынули полузадушенные рыдания. Всё, что Кама мог выговорить — это хриплое «почему». — Кама… — что-то в голосе дяди было такое, что заставило если уж не успокоиться, то хотя бы немного уняться. — Кшатрию не положено лить слёзы. — Не положено, — отозвался Кама почти зло. — А ещё не положено прибегать к обману, дядя. Не положено нападать с луком на того, кто сражается булавой. Не положено стрелять в того, кто стоит на земле и вытаскивает колесницу, не положено убивать безоружного и убегающего… не положено бить ниже пояса, дядя! От последних слов, Баларама болезненно сглотнул, закрыв глаза. Он медленно коснулся волос Камы и прижал его к себе. — Я знаю, — почти шёпотом сказал он. — Она ушла, — зачем-то повторил Кама. Касание сухих, сильных пальцев к волосам не столько успокаивало, сколько давало ощущение взаимопонимания. — Лакшмани… она никогда не была ни моей, ни чьей бы то ни было ещё. Только своя, истинная дочь кшатрия. Её уход был правильным. И неправильным. Неправильно было изначально то, что невольно они встали по разные стороны. Его отец стал врагом её отца. Его ученик стал врагом её отца… — Это хуже, чем огненный гнев Махадева, дядя, — сказал Кама, глядя немигающим взглядом в пустоту. — Это сжигает меня изнутри, и остаётся только ждать, когда он пожрёт меня. Всех нас. Повисла тишина. Баларама молчал. Другой бы сказал, что всё наладится, но это было бы ложью: ничего не наладится. Возможно, они переживут, то, что произошло. Но не справятся.