Маленькая девочка.

Мы говорим на разных языках – она никогда не научится даже читать по губам то, что я пытаюсь произнести вслух. Вместо слов из моего рта для нее доносятся короткие звуки, не имеющие никакого оттенка. Она всегда молчит, когда приходит сюда, ни разу даже не пыталась спросить моего имени. Может, она его уже знает? Я не помню, как очутился здесь, кажется, с самого рождения я только и делал, что управлял белым космическим кораблем, без курса и прочих пассажиров. Может, это она меня придумала? Мы говорим на разных языках – я пытаюсь читать ей стихи, что огромным ворохом свернулись в моей голове, а она только хлопает глазами, смешная маленькая девочка. Откуда я знаю все эти стихи, ведь на моем корабле нет ни одной книги? Может, это она сочиняла их когда-то? Девочка шустрая и любопытная – постоянно ходит туда-сюда по кораблю, ударяет аккуратными пальцами по клавишам пианино и залезает в кровать, что стоит в соседней комнате. Она смотрит в иллюминатор: любуется призраками звезд, далеким сиянием галактик и чернотой космоса. Я не знаю, как она появляется здесь и куда исчезает, но я к ней уже привык. Было ли что-то раньше, до ее появления, до ее визитов? Был ли этот корабль, стол с парой стульев, был ли я сам? Или я всего лишь проделки нездоровой детской фантазии? Бесконечный покоритель космоса, вечный путник, одиночка, что часами играет на пианино. Мы говорим на разных языках, но есть кое-что, тонкая нить взаимопонимания, повисающая между нами, когда маленькая гостья достает свою флейту. Она играет тихо и медленно, иногда запинается, останавливается и прекращает, пристально рассматривая при этом мое лицо. Хоть я и косоглаз – этот взгляд добирается до меня глаза в глаза, через кожу проскакивает внутрь, рвет тонкую сетку сосудов и кислотой разъедает глотку. Я играю для нее на пианино, но моя музыка не такая, совсем не похожа на ту, что рождает чужая флейта. Мои мелодии полны горечи и одиночества, из них через край льется недоумение и боль, однако, даже они не способны достать до сердца маленькой девочки. И тонкая связь, что натянутой нитью пролегала между нами, беззвучно разрывается, как разрывается в этот момент мое сердце. А есть ли оно у меня? Сколько раз я мучился этим вопросом, сколько раз я искал ответы в своей голове, но находил только полнейший вакуум и образ маленькой девочки, что играет на флейте. Есть ли у меня сердце? Придумала ли она его для меня? Все, что у меня есть кроме этого корабля – имя. Или прозвище, понятия не имею, что это, но его маленькая девочка любит писать кровью на белоснежной стене корабля. Она приходит с ножом, встает у стены, прямо ко мне лицом, и вонзает лезвие себе в живот. По ее мягкому свитеру расползается мерзкое темное пятно. Тогда гостья отворачивается к стене, пачкает руку в собственной крови и принимается аккуратно выводить на стене буквы. Первой идет большая «М» с закорючкой в самом начале, потом, чуть поменьше, «а» – вся кривая и словно искусанная, за ней следует «с» – эта буква у девочки страшно похожа на осколок от блюдца. Кровь тускнеет и девчушка с влажным и хлюпающим звуком проворачивает нож в животе. Алое марево вытекает из-под ее юбки и следует ниже – к умилительным белым носкам. Мне нельзя подойти к ней, мне никогда не дотянуться до нее в такие моменты. Маленькая девочка не слышит мой отчаянный вопль, на стене уже красуются очередная обкусанная «а», громоздкая и кривая «д» и снова глупая, разодранная и поеденная молью «а». Я читаю это снова и снова, из глаз текут грязные и масляные слезы, а гостья так и стоит у стены. Ма-са-да. Вот и все, что у меня есть. Ее имени я никогда не узнаю. Потом она пропадает, а по возвращении – уже цела и невредима. Ее свитер чист, носки белы, нож не вымазан кровью. Она снова смотрит на меня своим ломающим хребет взглядом и достает флейту. Но не играет, просто кладет на стол, долго-долго оглядывая инструмент. Покидает комнату, отправляясь в соседнюю, с кроватью. Я иду за ней, впервые имея возможность покинуть осточертевшее помещение с пианино и столом. Гостья смотрит на меня, заставляет косые глаза сходиться в единую линию. Ее объятия – колючие и удушающие, в них легким не хватает кислорода, я задыхаюсь, делаю судорожный вдох, но ее маленькие губы прижимаются к моему рту, пресекая эту возможность. У нее липкий язык и до безобразия мокрый рот, она словно наелась слизи. У меня внутри скребут кошки и ломаются кости, когда маленькая девочка со смешными косичками оголяет свое угловатое тело. Я не знаю, как должны выглядеть реальные, земные девочки в ее возрасте (ведь я и возраста-то ее не знаю), но точно не так. В ней все словно собрано из отдельных кусков, она вся непропорциональна, худа и излишне костлява. Она заставляет касаться себя самым бесстыдным образом, она словно дергает невидимые веревки, и я двигаюсь так, как велит двигаться она. Мне не хочется целовать ее – она словно бьет меня током при каждом соприкосновении. Мне не хочется входить в нее – мерзейшее и разрывающее сердце – если оно у меня все-таки имеется – чувство. Но ей нравится – я замечаю подрагивающие ресницы, выступающие капельки пота и то, насколько ее теплое нутро сжимается при моих поступательных движениях. Я хочу завыть и закричать гостье, я роняю масляные слезы на ее маленькую и такую же неаккуратную, как и все части тела, грудь. Пачкаю светлую кожу своими слезами, но она не замечает их, часто дыша куда-то в мое плечо, по которому тут же пробегают сотни мурашек. Я вхожу в нее до ужаса часто и глубоко, каждый раз меня словно окунают в огромный бассейн с рвотой. Эта пытка, кажется мне, не закончится никогда, но всему приходит конец. Гостья безжалостно отпихивает меня в сторону и, одевшись, исчезает в другой комнате. А я нагой катаюсь по холодному белому полу, заливая его все теми же гуталиновыми слезами, вою на знакомом мне одному языке. Приподнимаюсь и вырываю прямо на кровать желто-зеленый склизкий сгусток. Маленькая девочка, похоже, повзрослела. Мне неведомо течение времени за пределами корабля, мне неведомо то, сколько проходит дней или часов, пока она отсутствует. Мне неведома жизнь, которой она живет, как неведомы ее помыслы. Она просто появляется и исчезает. Но теперь, почти при каждом своем появлении, маленькая девочка приносит с собой нож. Она методично выковыривает мне правый глаз, сжимает его в хрупкой ладошке и тот с чавканьем лопается, пачкая мое лицо и ее свитер. Она отрезает мне пальцы и раскладывает их по клавишам пианино. Те издают неприятный скрежет и тут же замолкают. Маленькая гостья разрезает мою грудь и вытаскивает оттуда черное сердце, обездвиженное уже, кажется, довольно давно, гнилое и пахнущее, словно разлагающийся труп. Трофей она уносит с собой, а я закрываю оставшийся глаз и надеюсь больше никогда не просыпаться. Но все повторяется снова и снова. Глупая маленькая девочка воскрешает меня раз за разом, чтобы потом я принимал смерть от ее хрупких и бледных рук. Больше гостья не играет на флейте и не слушает мою игру на пианино. Она приходит только для того, чтобы рвать меня, словно половую тряпку, на сотни частей. И я позволяю ей сделать это, опять и опять, я живу только тем, что умираю от руки своего же создателя. Меня всюду преследует запах гнили и рвотный рефлекс, я больше не плачу гуталиновыми грязными слезами. Мы говорим на разных языках – она никогда не научится даже читать по губам то, что я пытаюсь произнести вслух. Мой вопрос повисает в тишине белоснежной комнаты. Мой вопрос застревает комом в горле. Мой вопрос бьет десятками молотков по вискам. Скажи, маленькая девочка, зачем же ты создала мне разум?