Десять минут

У Ильи сухие, жесткие, неумелые губы. Светлая, удивительно гладкая для мужчины кожа. Каждое утро он скоблит щеки и подбородок безопасной бритвой, долго, придирчиво рассматривая в зеркале результат. Ему все равно, как он выглядит, но многолетняя привычка давно уже стала второй натурой. Три минуты – почистить зубы, пять минут – бритье, еще десять – душ. Его средство после бритья пахнет морем и невыносимо горчит на вкус. У шампуня, наоборот, запах почти детский: легкий, яблочный, невинный. За ночь он насквозь пропитывает дешевую хлопчатобумажную наволочку, и теперь гостиничная подушка будет неуловимо пахнуть Ильей – до тех пор, пока не придет горничная, чтобы сменить белье. Впрочем, к тому времени они будут уже за тысячу миль отсюда. Наполеон лениво потягивается и снова падает головой на кровать. В ванной шумит вода – Илья всегда встает первым и идет приводить себя в порядок, перешагивая через беспорядочно разбросанную одежду Наполеона. Его собственные брюки и рубашка аккуратно сложены на стуле, чемодан собран с вечера, только пистолет все еще под подушкой, и Наполеон невольно улыбается, задев его рукой. Отнюдь не лишняя предосторожность, учитывая издержки их профессии, но сам Соло предпочитает держать оружие на столике у кровати. У любой паранойи должны быть пределы. Шум воды в ванной стихает, и Илья появляется на пороге в гостиничном махровом халате. Даже в таком нелепом облачении он умудряется выглядеть собранным и сосредоточенным. Застегнутым на все пуговицы. – Через два часа самолет. – Встаю, – вздыхает Наполеон и сбрасывает одеяло. Мокрое пятно на простыне подсохло, но внимательной горничной все равно не составит никакого труда догадаться, чем здесь занимались. К счастью, бухгалтер U.N.C.L.E., который будет оплачивать счет, не понаслышке знает, почему агентам так часто приходится останавливаться в одном номере и спать с оружием под подушкой. Иногда и в одной кровати, если в гостинице уже заняты все двухместные номера. Илья быстро одевается, повернувшись к нему спиной; Наполеон неохотно спускает ноги с кровати и в который раз задается вопросом, когда все успело зайти так далеко. В тот день, он впервые пожал Илье руку и отметил, что у того жесткая ладонь и почти нечеловеческая, железная хватка? Илья не пытался рисоваться или причинить ему боль, да Наполеон и сам был отнюдь не слабак по этой части, но ощущение, что ему легко могут раздавать пальцы, было мгновенным и очень острым. Или в один из тех дней, когда они сидели, перемазанные в маскирующей раскраске, в очередной африканской или южно-азиатской дыре, где-нибудь в болоте, по уши в грязи, молясь, чтобы сработала экспериментальная взрывчатка? Когда Наполеон клевал носом в такси после операции, перестрелки, бессонной ночи, и каждый раз, приоткрывая глаза, видел ровный профиль Ильи – и огни фонарей делали лицо напарника мертвенно-бледным, а светлые волосы – голубыми? Они засыпали в самых разных отелях во всех уголках мира, сняв оружие с предохранителей и церемонно пожелав друг другу спокойной ночи. Они бывали на раутах и приемах, где в глазах рябило от знаменитостей, а драгоценности на дамах стоили годового бюджета какой-нибудь маленькой южно-американской страны. Они ухаживали за самыми красивыми женщинами – точнее, это Наполеон ухаживал, сверкая безупречной улыбкой, а Илья задумчиво полоскал в бокале остатки мартини и односложно отвечал на попытки девушек его разговорить. Когда все это началось? В чахлом подлеске в предместьях Берлина, когда агенты THRUSH плотно сидели у них на хвосте, Наполеона ранили в ногу, и Илья волок его на себе несколько миль до ближайшей дороги? Или когда эта аргентинская мессалина упоенно целовала Илью в гостиной прямо во время приема, а Наполеон в кабинете ее мужа подбирал код от сейфа с бумагами? Или еще раньше, в штаб-квартире U.N.C.L.E. в Лондоне, когда Наполеон случайно услышал, как две связистки обсуждают невероятно голубые глаза “мистера Курякина из второго подразделения”? Или, может, это было всегда, продолжает раздумывать Соло, глядя, как напарник методично застегивает пуговицы на рубашке. Чужое дыхание у плеча, странно влекущее сочетание сдержанности и эффективности. Илья улыбается редко, углом рта, и Наполеон приучился ловить эту улыбку, всегда чуть косить одним глазом, вовремя поворачиваться, поддразнивать. Илья отвечает коротко, едко, и отступает на шаг, и Наполеон чувствует, как шумит кровь в ушах, как хочется шагнуть следом и взять обеими руками за плечи. Ему потребовалось позорно много времени, чтобы понять, что происходит. Просто возмутительно много, учитывая его немалый опыт любовных похождений. Еще более возмутительно было то, что он, такой красноречивый и обходительный с дамами, постыдно не мог связать двух слов в присутствии Ильи. Раньше они непрерывно осыпали друг друга насмешками, а теперь у одной половины этого дуэта язык присыхал к гортани и колкие слова не шли на ум. После успешной миссии в Лиссабоне они пили вино в подвальном кабаке на одной из извилистых улочек старого города. Это было относительно безопасно: в подсобном помещении кабака вот уже десять лет располагалась тайная явка U.N.C.L.E. Хозяин благополучно отправился спать, они тоже спустились в каморку с двумя раскладушками, и Илья небрежно бросил пиджак на табуретку. Снаружи была апрельская ночь, и даже узкая каморка без окон пропиталась запахом холодного весеннего дождя. Наполеон был пьян и все еще взбудоражен, разбитые костяшки пальцев саднили, а губы Ильи оказались именно такими, как он ожидал: жесткими, неподатливыми, терпкими от вина и невероятно влекущими. Наполеон так и не нашел подходящего слова для того, что между ними случилось. Все его тирады, эпитеты и комплименты предназначались для женщин, Илье остались одни взгляды искоса, когда никто не смотрит, чуть более долгие рукопожатия, чуть более глубокие вдохи, жадно расширенные крылья носа – и только. В ту ночь и во все последующие ночи они не сказали друг другу ни слова, а днем общались как ни в чем не бывало, обходя опасную тему молчанием. С Ильей это было легко. Им сумасшедше везло, что никто пока ничего не заметил. Иногда их усылали на задания в одиночку, Наполеон продолжал волочиться за каждой попадающейся навстречу юбкой, Илья насмешливо щурился и тоже порой уезжал с какого-нибудь раута не один. В такие дни Соло жалел, что не может увидеть его в постели с женщиной и узнать, такой же ли он гибкий и неловкий одновременно и так же ли сдавленно стонет сквозь зубы. Наполеон по-прежнему не понимал, для чего эти странные отношения были нужны Илье. Испытывал ли тот хоть какую-то тягу или только уступал желаниям напарника? Что заставляло его каждый раз подниматься в номер, молча смотреть, как Соло запирает дверь на ключ, мучительно медленно развязывать галстук? От этих неторопливых, уверенных движений Наполеон начинал сходить с ума, умелый, опытный любовник, с Ильей он становился грубым и нетерпеливым, и дальнейшее всегда больше походило на драку. – Опоздаем, – говорит Илья, поворачиваясь. Он уже полностью одет, расправляет на груди черный пиджак и прилаживает наплечную кобуру. Наполеон берет его за руку и тянет к себе. Илья поддается и позволяет уронить себя на кровать. Соло подминает его под себя, усилием воли приказывает губам не торопиться. Медленно, со вкусом он целует гладко выбритую скулу, ухо, шею. Илья негромко вздыхает и прикрывает глаза. Наполеон чувствует губами его пульс, горечь лосьона на щеках, и грустно думает, что это несправедливо. В его жизни были сотни невероятно красивых женщин, и ему ничего не стоило увлечь каждую из них, вскружить голову, влюбить в себя, жениться и быть счастливым, страстным и неверным мужем до конца своих дней. Их было много, очень много – до потери здравого смысла, меры и счета, так почему не одна из них? Почему Илья? Илья аккуратно отводит руку, тянущуюся к узлу его галстука. – Опоздаем, – повторяет он тише, переводя дыхание, и встает. У Наполеона в голове мечутся клочья мыслей, обрывки слов, которые они когда-то молчаливо согласились не произносить и которые ему теперь безумно хочется выплеснуть, выдохнуть, прокричать – и наконец почувствовать облегчение. Хотя, разумеется, это ничего не изменит. – Дай мне десять минут, – просит Наполеон, страдальчески морщась. Илья кивает, снова одергивает пиджак и начинает собирать с подзеркальника рассыпанную мелочь. В пяти монетах спрятаны лезвия, в трех – взрывчатка, а что-то придется оставить носильщику на чай, и хорошо бы при этом не дать маху: последствия могут быть самыми неприятными. – Я спущусь вниз и скажу, что мы съезжаем. Тебя подождать? – В фойе, – не оборачиваясь, отзывается Наполеон. Уже запираясь в ванной на хлипкую защелку, он слышит, как негромко захлопывается дверь в номер.