Часть 1
9 июля 2015 г., 15:22
Ранним утром, когда небо еще бледное, а волны шипят, разбиваясь с отчаянной силой о прибрежные сиротливые валуны — шипят так жалобно — с меня слетает спасительная дрёма, овладевшая моим сознанием перед самым рассветом.
Последние дни я почти не сплю — выздоровление проходит медленно, меня душит сильный кашель, и, только мне стоит лечь, он рвется из груди, болезненно скребет горло, которое и без того болит от каждого слишком резкого вдоха.
Когда я был ребенком, это побережье и маленький домик, так непредусмотрительно выстроенный почти у самой кромки воды, — всё это было моей персональной вселенной.
Чайки кричат, будто напуганы водой, которая вздымается под ними, как набухшее, недружелюбное полотно. Подлети чуть ближе, опусти крылья, помедли секунду — проглотит.
По сизому, предгрозовому небу гоняет низкие облака ледяной ветер, надвигается шторм.
И снова я думаю о том, о чем запретил себе думать, перебирая прошедшие события, как бусины, нанизанные на шнурок памяти. Совершенно бессмысленное действо: ничего уже не изменить.
Я подхожу к окну, глаза постепенно привыкают к свету. На рассохшемся от влаги деревянном подоконнике стоит чашка со спитым чаем, которым я пытался согреться этой ночью.
Ветер гуляет в щелях, которыми прорезан этот дом, как тело — тонкими ниточками сосудов. В это время года здесь всегда промозгло до дрожи, некоторым покажется неуютным, а мне — в самый раз.
Здесь будто совсем нет стен — и что-то живое, но бесчувственное, как этот океан — может ворваться в твою жизнь в любой момент, проникнуть в твои сны, затопить своими холодными глубинами все твои темные мысли.
Конец сентября.
Я упорно возвращаюсь в прошлое, пью его, слушаю шум и грохот его волн, пока они лижут дюны. Слушаю море.
Может быть, пытаюсь себя простить.
*
Мальчишка всегда был несносным, но я успел к нему привыкнуть. Конечно, мне удавалось скрывать некое беспокойство, которое я часто испытывал, глядя на него. Он был похож на детдомовца — кое-как одетого, недолюбленного и необученного жить в мире, в который попал.
Иногда я подолгу разглядывал его — за ужином, поднимая глаза от тарелки, — а он сидел, окруженный толпою своих друзей, о чем-то слишком громко и эмоционально говорил — по губам не прочесть; смеялся. Живой. Иногда, глядя на него, мне хотелось улыбнуться.
Когда ты юн, ты даже не задумываешься о конечности жизни. Кажется, что ты просто проживаешь историю, как сюжет книги. Эта история может быть хороша или плоха — но это всего лишь выдумка. Что-то, происходящее не с тобой.
Мелкие или крупные неприятности, неверные шаги в юности ты не воспринимаешь, как перелом, отсекающий путь назад. Говоришь себе — это просто неудавшаяся попытка. Тебе кажется, что успеешь всё наверстать. А потом понимаешь — нет.
Отчасти в нем я видел себя. Неуклюжего мальчишку, никогда не имевшего настоящего дома.
Только этот мальчишка, в отличие от меня, был открыт окружающим его людям — горести, которые он пережил в детстве, не мешали ему сейчас широко улыбаться и подшучивать над приятелями, — он не запирался в своей глухой ракушке, чтобы зализать раны. Эмоции он выплескивал сразу, оставаясь при этом цельным.
В тот вечер, когда Альбус вызвал меня в свой кабинет для беседы за чаем, я не был готов услышать правду.
Во мне мало наивности, я знал, что мальчик нужен Дамблдору для победы над Волдемортом. Я понимал, что именно Поттер, несмотря на свою абсолютную безалаберность, сможет противопоставить себя той глубокой темной силе, которую взрастил в себе за годы вынужденного изгнания Том Риддл. После того нашего разговора я оставил иллюзии, осознав неприятную правду, — мальчик должен умереть.
С того вечера в кабинете директора над вечно растрепанной головой Поттера уже появилась метка, которую видели только посвященные в тайну крестражей. Метка смерти.
Именно тогда, наверное, мое отношение к нему изменилось.
*
Лечение укуса змеи — дело пары часов для хорошего зельевара. Я был лучшим. Только и змея попалась непростая. Яд ее выжег меня полностью, затронув все мое существо, всю мою целостность, всю мою магию.
Визжащая хижина. По всей видимости, я умирал, потом что-то случилось. Или сработал иммунитет к ядам, который я, опытный слуга Темного Лорда, вырабатывал в себе годами, или же магия, вырывавшаяся из меня пульсирующей в разорванном горле кровью, — сработала сама?
Смерть Риддла я ощутил отчетливо. Что-то оборвалось внутри. Это было сравнимо с чувством, будто мне отрубили руку.
Когда-то я боялся, что смерть Лорда убьет и меня; потом начал бояться, что не убьет.
В ту минуту — тихую, страшную — я понял вдруг очень ясно: если Риддл мертв, все крестражи уже уничтожены. В том числе и зеленоглазый мальчишка.
*
Дом пахнет гнилью. У моря это практически неизбежно.
Старая постройка, которую мой дед при жизни любовно красил каждый год, мое единственное убежище, дышит, кажется, вздымая свою скрипящую грудь в такт стонам океана за тонкими стеклами окон.
Дом живет, дом слышит меня, я как его сын, убаюканный приливами, застываю здесь, вне времени и пространства, гляжу прямо в прошлое, стоя к нему лицом.
*
— Профессор Снейп, что с вами? — спросил он в один из вечеров.
Днем ранее, на собрании Пожирателей смерти, я получил больше Круциатусов, чем способно было выдержать мое тело. Видимо, это отразилось на лице.
Я не ответил, силясь сдержать дрожь в руках, захлопнул книгу по тёмным искусствам, которым, с подачки доброго дедушки Альбуса, обучал мальчишку.
Каким-то образом он оказался в шаге от меня, и я почувствовал, как на моё плечо легла его ладонь. Рефлекс — отшатнулся, как от огня, как от удара — от его почти заботливого прикосновения.
— Поттер, что вы себе позволяете? — только и вырвалось у меня. — Я в порядке, следите лучше за собой.
— Я просто беспокоюсь о вас, вы плохо выглядите, сэр.
Я старался не смотреть в его глаза, в которых наверняка читалось искреннее гриффиндорское небезразличие.
«Плохо выглядите». Смешно.
— Забирайте книгу и уходите. Подготовьте страницы с сорок второй по шестидесятую.
Когда он ушел, мне стало только хуже.
Неприятно показывать слабость, а еще отвратительнее — эта забота приговоренного к смерти, приговоренного, в том числе, и мной. Хотя бы потому, что я позволю ей свершиться.
*
Дружба и человеческие отношения мало интересовали меня с самых ранних лет. Будучи в одиночестве, я всегда находил, чем себя занять, радуясь, что не приходится подстраиваться под чужие правила.
Со стороны я, наверное, выглядел жалко. Вечно оборванный, со спутанными волосами, уложенными в стрижку под названием «ножницы, зеркало и десять минут свободного времени», с библиотечными книгами под мышкой; я бродил по запутанным хогвартским коридорам, не замечая никого вокруг. Окружающих это раздражало.
Для меня не имело значения то, как я выгляжу или как себя веду. Я никогда не чувствовал себя в чем-то обделенным. Наличие или отсутствие материальных показателей статуса, так ценившихся на моем факультете, мало меня волновало, как и мнение людей о моей персоне.
С возрастом я озлобился — этому поспособствовало и мое положение, и выход из переходного возраста, после которого я оказался в очень узких рамках, ни шагу в сторону. Юношеский максимализм и опрометчивые поступки оставили мне роль загнанного в угол зверя. Любое неверно принятое решение, неисполненное указание — и меня могла ждать смерть. А ее я не желал, надеясь, что найду возможность применить свои способности достойно.
Возможность нашлась, но свободы я так и не получил, просто сменил одного сомнительного покровителя на другого. Однако теперь моя цель казалась более благородной — и появлялась возможность кое за что отомстить. Это успокаивало.
*
— Поттер! — хриплю я, осознавая себя лежащим на полу в груде осколков.
Этот чёртов мальчишка только что отразил мое атакующее заклинание так, что я отлетел в другой конец кабинета, ударившись спиной о шкаф с чистыми колбами. Шкаф, со всем его содержимым, этого события, очевидно, не пережил.
От ушиба легких я несколько десятков секунд не могу сделать и вдоха — такое бывало со мной раньше — просто не можешь дышать, будто из тебя вынули все необходимые для этого процесса органы. Остается краснеть, весьма унизительно хватать ртом пустой воздух и кашлять до хрипоты.
— Профессор… — он, кажется, встал на коленки прямо в груду битого стекла и пытается помочь. Я отмахиваюсь, слабея от недостатка кислорода.
Через пару минут я перевожу взгляд на Поттера и вижу в его глазах непередаваемую смесь эмоций — облегчение, радость, определенно, стыд, и что-то еще.
А потом он меня целует.
Я не сразу отталкиваю его — просто не могу так быстро среагировать.
В мыслях все смешивается, превращаясь в вязкую кашу, остается только тепло его мягких губ, горячего рта, и тихий шёпот:
— Простите меня, простите…
*
Когда я впервые попытался избавиться от своей привязанности?
Привязанность. Пора отучаться использовать столь старомодные обороты.
Я был свидетелем его взросления — и, помимо зеленых глаз его матери, я не замечал ни одной особенной черты. Гарри был упрям, как истинный представитель своего факультета, безрассуден, до крайности неосторожен, любил спорить, даже пытался кричать на меня и доказывать что-то, когда ему казалось, что назначенные мной наказания и отработки не заслужены.
Когда, по настоянию директора, я стал общаться с Поттером чаще, то заметил в нем и другое, так напоминающие Лили — ту Лили, которую я запомнил.
Лили Эванс.
Ее имя навсегда будет связано у меня с чистой любовью. Любовь эта, которую я знал лишь раз в жизни, была полностью лишена чего-то физического. Она была настоящей именно потому, что не требовала от меня ничего — существовала как бы отдельно, где-то в пространстве между мной и ей, витала в воздухе, как теплый весенний запах, обещающий долгое счастье лета.
Я бы не сказал, что Лили разбила мне сердце. Ничто не мешало мне продолжать любить ее, даже когда она предпочла Джеймса Поттера.
Но ее смерть произошла по моей вине, и я так и не смог себя за это простить.
*
— Почему ты не сказал мне? — вот так просто.
Я не рассказал ему о планах Дамблдора, о спектакле, в финале которого герой должен был умереть. И не думал говорить. Не хотел быть гонцом, которому, с учетом нелучезарности принесенных новостей, отрубят голову? Глупости.
Я просто не хотел, чтобы в глубине его глаз погас тот живой огонь, который я вижу каждый день. Глупая уверенность, что когда-нибудь все обязательно будет хорошо.
— Это что-то бы изменило? Кроме того, что ты бы окончательно себя похоронил?
Смотрю на него.
Сейчас не время для обид, он это понимает. В его глазах — страх. Оценивает, насколько я серьезен. Предельно. Понимает, что я не вру.
— Он это задумал с самого начала, да? Еще когда Волдеморт… — Гарри сам прерывается, затихает, обхватывает меня за талию, прижимая растрепанную голову к моей груди.
Я глажу его по голове. Не жалею, нет, жалость — скверное чувство. Просто хочу, чтобы он успокоился.
— Можно сбежать на край света, — задумчиво говорю я.
И тогда вспоминаю о доме на берегу залива, доме, где частично прошло мое детство, о таком же дрянном варианте края света, как и все остальное, находящееся не за пределами Англии.
Поттер мотает головой.
*
Спать с Поттером было ошибкой. Не первой, что я совершил.
Самой главной ошибкой, той, которая повлекла за собой дальнейшее развитие, было то, что я стал воспринимать его как равного. Я начал говорить с ним, хоть и в своей привычной защитно-язвительной манере, но говорить ради собственного удовольствия. Слушать то, что он говорит мне. Слышать его.
Мой метод — отгородиться от собеседника стеной собственного превосходства, воспринимать общение как вынужденную меру, как неизбежное зло, не пропуская через себя — не сработал. Не получилось.
А потом…
Потом у меня было множество возможностей все «исправить», но я не буду врать, что я этого хотел.
*
В начале ноября погода совсем меняется. Я думаю, что встречу эту зиму здесь — это будет весьма интересный эксперимент над собой. О том, что я могу ее не пережить вовсе, я предпочитаю не задумываться.
Вот она — свобода, которой я жаждал.
Загвоздка лишь в том, что я больше не уверен, что она так уж мне необходима.
С жуткой отчетливостью я представляю себе, как Гарри, поверженный последним заклятием Лорда, падает на мягкий мох Запретного леса, уничтожая тем самым последнюю часть гнилой души Волдеморта.
Почему я не пошел туда?
Почему не пошел за ним, хоть это было и бессмысленно? Я мог бы умереть от Авады бывших коллег, от неосторожного взмаха палочкой какого-нибудь аврора — и, если бы так случилось, теперь мне не пришлось бы переживать всё это снова и снова.
*
К концу лета все изменилось. В воздухе повис запах предстоящей беды. У магов довольно неплохо развита интуиция, а меня она почти никогда не подводила. Я чувствовал приближение последнего дня Темного Лорда. Я уже знал, что он рассекретил все мои тайны, но не пытался бежать, просто ждал.
Оставалось решить, что полезного можно сделать напоследок.
Можно было, например, заняться списком контр-заклинаний для авроров, который попросил подготовить Кингсли, ведь мало кто из них разбирается в тёмных искусствах лучше меня. Я как раз приступил, но меня прервали.
Поттер уже даже не стучал в дверь моего кабинета — сразу заходил.
Он был хмур, напряжен, но пытался бодриться.
— Нам надо поговорить, — уселся напротив моего стола в кресло. Минус десять баллов за актерские способности.
— У вас, Поттер, наверное, сложилось впечатление, что в мой кабинет можно заходить, как в собственную спальню?
— А мне нельзя? — он начал злиться. Наверное, не ожидал, что я все еще могу щелкнуть его по носу.
— Мания величия, Поттер, это болезнь, — я просматривал бумаги, стараясь не глядеть на него вовсе, — вам стоит показаться специалисту.
Атмосферу в кабинете можно было резать ножом.
С минуту назад мою руку прострелила резкая боль, метка моментально воспалилась, вспыхнув огнем. Я почувствовал, что под рукавом мантии рубашка уже намокла от крови. От всего этого моя расположенность к задушевным разговорам стремительно таяла.
— Ты долго будешь издеваться надо мной? Я думал, что… после всего, что было, ты хотя бы вид сделать попробуешь, что не ненавидишь меня! — он почти прокричал это. Я медленно поднял на него глаза.
— Поттер, — отчеканил я, пытаясь не повредить зубы, которые рефлекторно сжимал. — Что ВАМ от меня надо? Говорите по существу или проваливайте.
Он вылетел из моего кабинета, хлопнув тяжелой дубовой дверью.
Может, оно и к лучшему. Злость скоро ему пригодится.
*
Я, наверное, уснул, а то и потерял сознание, потому что совершенно не помню, как оказался здесь, в постели, забыв накануне приготовить травяной настой, облегчающий боль.
Уродливый шрам на моей шее — не просто отличное украшение всякого уважающего себя мужчины, но еще и весьма болезненная рана, склонная воспаляться, гноиться и доставлять мне всяческие неудобства.
Магии во мне почти не осталось. Сразу после аппарации из Визжащей хижины в этот дом, которую я совершил успешно, но абсолютно неосознанно, я отключился. Очнувшись, не мог даже зажечь свет. Палочка потерялась или сломалась в битве, а невербальные заклинания не слушались, лишь отдаваясь тупой болью в затылке.
Сейчас, через почти пол-года, я могу самостоятельно вскипятить воду в котле. На этом — все.
Трав здесь, у морского побережья, недостаточно, но я бываю изобретателен в отсутствии достойных альтернатив.
Настои, которые я делаю на спирту, слегка притупляют боль и снимают воспаление.
Я поднимаюсь, гляжу на ровно-белое небо за окном, слушаю, как сонные волны ворочают валуны на берегу.
Встречаю новый день.
*
От деда мне досталась приличная маггловская бибилиотека, которой я совсем не уделял внимания, будучи ребенком. Теперь приходится наверстывать, потому как других развлечений у меня нет.
Я как раз читаю, когда слышу громкий стук в дверь. Полагаю, это рыбак, с которым у меня сложились необременительные товарно-денежные отношения, принес мне что-то полезное.
Медленно спускаюсь по лестнице, держась за перила. На улице ливень — неужели что-то срочное?
Отперев дверь, дергаю ее на себя.
На крыльце стоит Поттер.
Галлюцинации. Новый симптом. Я захлопываю дверь. Сердце предательски бьется в горле, как бы намекая, что моя хваленая сдержанность — может, и отработанная годами реакция психики, но на деле — лишь хорошо замаскированный самообман.
Стук повторяется, сопровождаясь парой совсем нелитературных высказываний.
— Открой сейчас же!
Я открываю, отхожу вглубь прихожей.
— Ты… — Поттер не похож на призрака. И на галлюцинацию не похож. Он мокрый и очень злой, а еще — растерянный. — Ты с ума сошел? — подбирать слова у него получается плохо, зато я убеждаюсь, что он живее, чем я предполагал. Более, чем полностью. — Я пришел, чтобы тебе врезать! И знаешь, я бы сделал это, если бы ты…
Он обнимает меня так крепко, что мои ребра хрустят, и я чувствую его тепло через абсолютно мокрую одежду.
— Как ты? — осторожно спрашиваю я через минуту-другую. Просто, чтобы убедиться, что что я действительно не сошёл с ума и мне не пора кардинально пересмотреть свое лечение.
— Я искал тебя пять чертовых месяцев! Где ты был? Куда ты делся? Ненавижу тебя! — кричит он, сжимая мои плечи, сильно сжимая, целует сразу глубоко, жадно, нетерпеливо.
Мне хватает пары секунд, чтобы сориентироваться, перехватить инициативу и вжать его в стену.
Его ненависть на вкус — как море перед грозой.
*
— Северус, а здесь можно купаться?
Поттер сидит в глубоком плетеном кресле на веранде, по самую макушку замотанный в старый дедушкин плед, и улыбается чему-то на горизонте.
Чайки орут оглушительно.
— Это море, — лаконично отвечаю я, — можно. Но придется дождаться лета, если ты не планируешь воспаление легких в этом сезоне.
Он смотрит на меня отвратительно счастливым взглядом, так, что я не могу сдержать улыбку, как не пытаюсь.
О серьезных вещах мы не говорим.