Я верю - ты сможешь!

      С того дня минуло меньше месяца, но я помнил все, что с нами произошло. Для меня он стал вторым днём моего рождения, именно в ту минуту, когда мой смертельно больной брат открыл глаза, я понял, что новая жизнь для нас с ним возможна, и мои молитвы коснулись слуха богов. Теперь я вёл записи, а записывал я все... Так в моем дневнике, посвященном наблюдениям за Кили, появилось уже тридцать восемь записей. Но каких-либо улучшений не происходило, поэтому все они были схожи. Я писал о том, как Кили на меня смотрел, что я видел в его глазах и сколько часов мой брат спал, но это никак не облегчало душевный груз. Одну запись, самую первую, я обвёл красными чернилами и решил, что со всеми важными датами проделаю подобное.       А сейчас путь наш продолжался. Мы ушли далеко от Эребора, и в этих живописных краях было намного теплее и приятнее. Чем дальше от меня становилась Одинокая гора, тем меньше печали оставалось в моем сердце. Больше всего я хотел, чтобы то же самое ощущал Кили. Я всегда старался ехать рядом с ним. Брат очень много и по долгу спал, но сейчас смотрел на меня. Признаюсь, мне иногда становилось жутко, потому что он не двигался и не говорил, просто смотрел в мои глаза, но я научился понимать значения его взглядов. Сейчас он ничего не хотел, просто рассматривал меня и таким образом благодарил за заботу. Я молчал, но в основном, напротив, без устали что-то рассказывал ему. Кили нужны были наши с ним беседы, я это чувствовал.       Вдруг мой брат свёл брови на сколько это было возможно и косо посмотрел на меня.       - Хочешь пить? - задорно спросил я, заранее зная ответ.       Кили моргнул.       Я пришпорил своего пони и подъехал к Двалину.       - Как там у вас дела? - поинтересовался воин, покуривая трубку.       - Неплохо, Кили пить хочет.       Двалин понял меня, кивнул, и подал мне свою флягу.       Я подъехал к брату, перед этим махнув рукой извозчику, чтобы он остановился, и, спешившись, приподнял голову Кили. Самому ему приходилось туго, он не мог нормально глотать, поэтому мне оставалось очень осторожно заливать брату воду в рот. Кили на меня не смотрел, я чувствовал, что он стыдился своего положения, к тому же взгляды наших сопровождающих заставляли его чувствовать себя куда более неловко.       Кили моргнул. Этого мне было достаточно, чтобы понять брата. Я закрыл флягу и спрятал её у себя под плащом на перевязи, поправил одеяла Кили и вновь оседлал своего пони. Братишка закрыл глаза, и я очень обрадовался, что он уснул. Подождав несколько минут и убедившись, что Кили и в правду спит, я направил своего пони к Двалину. Воин ехал впереди всех и беспрерывно курил трубку.       - Спасибо, - я протянул ему флягу с водой.       - Как Кили? - сиплым от частого курения голосом спросил воин, приняв предмет у меня из рук.       - Я бы рад сказать, что лучше, но нет никаких продвижений, все застыло на мертвой точке...       - Поверь, Фили, каждый день для твоего брата - продвижение. Он не подавал никакой надежды, все думали, что Кили погибнет.       - Он сильный, - я стиснул поводья так сильно, что костяшки побелели.       Я отъехал от Двалина, не в настроении больше слушать его. Мне казалось, что в нем нет надежды, это меня разочаровывало. Двалин неожиданно для всех объявил привал. Пустырь, на котором мы остановили, весь был залит солнцем и покрыт сорняковыми растениями. Гномы раскинули шатёр. Мы готовились к ночлегу.       В моем понимании - это уже было нашим семейным с ним ритуалом: Кили переложили на шкуры, где он продолжил спать, а я лёг рядом и взял брата за руку. И так каждый день… мне от этого было спокойнее и ему. Я чувствовал его тепло, а он - мою поддержку. Руки Кили всегда были холодными, но сегодня я почувствовал, что что-то изменилось, будто и так ледяные кисти моего брата могли стать ещё холоднее. Я встал и направился к своей походной сумке в которой лежал сосуд, обмотанный шкурами. В сосуде хлюпала жидкость...мне доводилось пробовать это зелье, и я искренне посочувствовал Кили, поскольку эта гадость была уготовлена ему. Не знаю, каких трав туда напихали, но вкус был отвратительным. Зато это зелье согревало лучше любого спиртного напитка. Я нашупал деревянную ложку в той же сумке, отмерил нужное количество и подошёл к Кили. Он не открыл глаза даже когда я приподнял его голову, но жидкость выпил и, как мне показалось, поморщился. Я поправил его растрепанные сальные волосы, поцеловал в лоб и лег рядом.       …Сегодня я спал особенно крепко. Посреди ночи меня разбудил Двалин.       - Фили, сынок, проснись, - он легонько хлопал меня по плечу, встревоженно поглядывая на выход из палатки. Я сразу понял - что-то стряслось. Но моё удивление в момент переродилось в страх, когда я не увидел рядом с собой брата.       - Где Кили? Что с ним? - я крепко схватил воина за руку, словно боялся провалиться в какую-то бездну.       ...Когда я услышал дикий вопль моего брата, душа ушла в пятки. Я стремглав помчался на улицу, позабыв накинуть сапоги и верхнюю одежду. Кили положили на покрывало, разгладившее под собою траву и ромашки.       - Что с ним? - спросил я, упав рядом с братом на колени.       Сухонький старичок из отряда Двалина, ранее признанный лучшим лекарем Синих гор, неторопливо смочил марлю и положил её Кили на лоб.       - Это судороги... - тихо ответил он. - Очень неприятные и болезненные.       - И как ему помочь? - я стал гладить брата по руке и ощутил это странное, неестественное напряжение в его мышцах. Полная луна вышла из-за туч и коснулась белым светом моего брата. Кили был бледен, очень бледен… Пальцы показались мне каменными и совершенно диким образом скрюченными, я стал растирать его руку, но Кили снова застонал. До этого дня он не издавал никаких звуков, и я точно знал, что оставлю запись об этом в своём дневнике. Но было ли это шагом к исцелению - этого я понять не мог. Кили извивался, как змея, запрокидывал голову, кричал, но не открывал глаза.       Лекарь смочил марлю элем и стал втирать его брату в виски, но приступ не проходил. Подобное я видел, когда кровь Кили была заражена ядом от стрелы. Я понимал, что многочисленные раны на теле Кили наверняка были оставлены клинками, смазанными ядом, но понятия не имел, почему последствия проявились так поздно.       - Только он сможет помочь себе. Ты, я, другие лекари - мы делали все, чтобы он очнулся. Он открыл глаза и теперь его жизнь зависит только от него.       Вновь услышав вой брата, мне захотелось заткнуть уши и убежать обратно в лес, чтобы не видеть его мучений. К этим вещам я был слаб, я не мог спокойно смотреть на его боль. Только сейчас я понял, через что нам придётся пройти...       - Держись, братец, - я взял его за напряженную кисть. - Будем страдать вместе.       Такова была моя участь. Кили страдал от боли, а я страдал от того, что больно ему. Терпеть собственную боль было гораздо легче, но боль брата сводила с ума, я чувствовал ее каждой клеточкой своего тела, она была частью меня, текла в моей крови, уничтожая остатки разума. Более мучительного и жуткого чувства я еще никогда не испытывал.       Когда стало светать, мы переложили Кили на повозку. Пока я накрывал брата, Двалин подошёл к лекарю. Я заметил это.       - И? - воин кивнул в мою сторону, специально заговорив тихо, но я слышал его.       - Бедный, - только-то вымолвил лекарь.       - Надежда есть?       - Бедный мальчик, - повторил лекарь, безнадёжно махнул рукой и, замотав головой, пошёл к своему старому пони.