Ночь перед Сезоном дождей

Она сидела на краю тёмной пропасти и представляла, как далеко внизу солёная вода покрывается ледяной коркой. О том, что просто так море никогда не замерзает, а вода не падает с неба, Скаррига знала. Знала она и о том, что говорят о ней люди. Говорят, что в горах завелась ведьма — уродливая, чёрная птица. Говорят, что в старой каменоломне она прячет дождь. Говорят, что вместо ног у неё копыта, а голос некогда был певуч, но утратил, сломавшись, свою красоту. Говорят... Она спрыгнула вниз. ... Она торговала редкими травами и корицей. Эту пряность Хилле хранила в тени отдельно от остальных, прятала в тонких чёрных полотнах от света, ведьм и слабой сырости места, в котором жила. Хилле носила колючее шерстяное платье, коричневое, как сама земля. В сумерках бредущую по лесу девушку было не отличить от Лесного Старика или мелкого сатира. Лесного Старика не любили. В Хилле часто стреляли. Она привыкла прятаться за пнями или деревьями, научилась исчезать в лесу, и феи помогали ей в этом. Откуда было ей взять новое платье? Травы, которые даются в руки лишь человеку, она продавала не людям — но тем, кто способен был заплатить магией. Хилле просила всегда одного и того же — альфских яблок, фейских ягод и колдовской воды. Вода называлась «леллиг» — небесное зелье и обменивалась на одну лишь корицу. Эта пряность ведьмам обжигала руки, этого дерева, как и любого другого, не было в их владениях. Чёрные птицы не могли украсть её и потому обменивали честно. Домик травницы был построен в ветвях высокого дерева, что росло возле небольшого прозрачного озера. В пору увядания природы всё оно было усыпано листьями красными, золотыми и белыми. Каждый день озеро покрывалось новым слоем, а старый — намокший, почерневший, потерявший свою силу — утягивался на дно. Когда лес одевался в яркие цвета, а рогатые существа вновь обретали рога, когда альфы украшали дивные волосы золотом деревьев и уходили видеть вещие сны, а феи сыпали сонный порошок в напитки людей — тогда приходили ведьмы и приносили леллиг. Никто не знал, что Хилле просит зелье для всех людей. Оно и должно было принадлежать людям и всем, кто живёт внизу. Ведьмы, переселившиеся жить в горы и облака, забыли об этом. Они обо всём забыли. Леллиг проливался ими с небес по рассеянности лишь иногда во время перелётов или лунных краж. Создания, жившие на землях людей, получали его в избытке лишь по просьбе юной травницы и, не зная настоящего названия небесной воды, именовали дождём. ... А их мир был миром подводным. Они жили в грехе и во мраке, поедая друг друга. У них были чёрные, как их магия и мысли, волосы. На свету они отливали зелёным, но чем дальше убегало время, которое жители воды совсем не ценили, тем меньше они выплывали на свет. Они пели странные шипящие песни: «Рус-са, руз-за, а-а-ки». Люди прозвали их русалками. Чаще люди страшились их, некоторые поклонялись им, как чему-то непонятному, но прекрасному. Живущие у моря уходили и возвращались опустошённые, пахнущие солью и водорослями. Люди были невкусными. Русалки не ели плоть людей. ... Он был альфом. Хаймер не любил воду, его стихией была природа, стихией его дракона — огонь. Этот альф был молод, но уже сед. Он много видел, он слышал ночь и пение ночи, деревьев и трав. Хаймер дружил с духами и уживался с ненавистным металлом. Этот альф был слишком юн, чтобы различить песнь воды или звон леллига, легко касающегося листьев его дома. Вода была нежной стихией любви, но Хаймер не успел познать её. Он смотрел и слушал, знал про многое, но сердце его было закрыто для ведьминского зелья и песен морского народа. ... Она была мудрее многих своих сестёр и ведала, что в словах людей есть доля правды. Вот уже несколько лет, как чёрные птицы прятали «дождь» в камнях и воздухе. Несколько лет изгнания, пропитанных воспоминаниями о огне и дыме. Несколько лет изгнания, во время которых ни одна из них не касалась земли. Несколько лет изгнания для тех, кто отнюдь не бессмертен. Только запах, обжигающий запах корицы, выторгованный за то единственное, что у них было, помимо воздуха и скал, у Девушки-Живущей-На-Дереве, напоминал о прошлом, в котором ведьм ценили. Она, Скаррига, была прекрасней многих своих сестёр и поселилась близко к людям, оказавшись почти на грани расстояния, разделяющего их. «Когда-нибудь это разрешится, - шептала она сухому ветру, - когда-нибудь это должно будет закончиться».

***

Хилле проснулась ночью от тонкого крика, от надломленного плача птицы, и застыла белой тенью в чёрной комнате, на тёмной кровати. За окном падали листья, осыпанные фейской золотой пыльцой. Лесной Старик ходил по дому на дереве, скрипя половицами и причитая. В воздухе царил аромат корицы. Тонкими ногами, быстрыми шагами побежала Хилле по лестнице вниз и вниз. Разлетались в разные стороны встревоженные феи, а птица продолжала плакать хрипло и безнадёжно. Более не было ничего в середине дерева, в чёрных полотнах. Застыла Хилле. Не будет корицы, не упадёт завтра и вода с неба. А чёрные птицы улетят далеко-далеко... В белом-белом, как и была, бросилась Хилле в лес. Зазвенели крылья встревоженных фей... Тенью застыла над деревом Скаррига, почуяв запах морского народа. Очарованный ими несчастный тёмноволосый вор брёл, завороженный, медленно и слышал далёкую песнь: «Рус-са, руз-за, а-аки!» Она уже пропахла морем... Прекрасный видел сон. Тёмная вода и девушка в белом. Девушка в воде и листья, липнущие к молочной коже. Листья и девушка кружащаяся, кружащаяся, кружащаяся на воде... Хаймер услышал далёкий шелест крыл дракона, летящего, как лист, услышал и понял — пора. Хилле не успела бы собрать и высушить коричную кору. Никто из рода людского не смог бы успеть. Её деревья росли далеко, так далеко, что ни за ночь, ни за день не дошла бы туда Хилле. Она сидела возле озера на безнадёжно холодной земле. Прошёл первый испуг, ушли тревоги и страхи, вытеснились зовом прозрачной воды. Из тёмных глубин смотрело чьё-то неземное, оплывшее, но такое манящее лицо и шептало тонкими губами что-то неслышное. Существо тянуло израненные, изъеденные временем и рыбами руки и продолжало открывать чёрный кривой рот, а Хилле слушала напряжённо, казалось — ещё чуть-чуть, и услышит эту просьбу, эту песню, и узнает, и закружится, и забудет... Она наклонилась вперёд — и отпрянула. Вскипела, зажглась огненная вода, опаляя чёрные кости листьев, и песня стала наконец-то слышна. «Ру-у-уза!»- взвыл бледный протяжно, отчаявшись, и плач птицы вплёлся в его последнюю песню. «А-аки», - вздохнули вдали. Хаймер спрыгнул вниз со спины своего дракона. Хилле смотрела наверх. Она знала, что значила корица для чёрных птиц и зачем создания земные искали леллига — всё для жизни, всё во имя её. Не будет дождя. Не будет сезона дождей. Там, в небесах, проносились смутные тени, не нашедшие того, что искали. Вскочила Хилле и побежала: «Стойте, подождите хотя бы несколько дней!» Птицы продолжали скользить, почти невидимые в ночи и тёмном небе. Лишь последняя из них — задумчивая, печальная, устроилась в ветвях высокого дуба. «Знаешь ли ты, почему мы приходим в Самайн?» - спросила она. «Это наш день, Хилле. Никто не может жить вечно, всё умирает, всё тленно. Так и мы, - склонившись вниз, сказала Скаррига глухо, - умираем каждую осень и ждём, что о нас, самих забывших обо всём земном, кто-нибудь вспомнит. Мы привязаны к небу и прокляты безвинно, ведающая. Странно же, что мы, несущие воду небесную, чистую, спасательную, нигде не можем найти приюта». Вздрогнуло дерево, метнулась вверх Скаррига: о тёмную кору священного дерева с наслаждением, словно кошка, точил когти закатный дракон. Склонил серебряную голову Хаймер: «Так знал я, что во всём вина людей, ведь ни альфы, ни феи не причастны к этому». Отшатнулась от дерева Хилле — отшатнулась, только после сказанных тихо слов увидев чужого. «Кто же ты? - вскричала она. - Если истинный альф, то что потревожило твой вещий сон?» «Я видел белое на чёрном, я видел смешение воды небесной и тёмной, - серьёзно на неё взглянул прекрасный. - Я, Хаймер, видел твою смерть». Выпрямилась Хилле, откинула за спину каштановые волосы: «Благодарение тебе, прекраснейший. Хилле зовут меня, и живу я благодаря тебе. О, если и правда пришёл ты помочь мне тогда, помоги и сейчас всему роду людскому! Пропадут навеки без корицы ведьмы. Ничто не будет держать их более на земле, и некому будет дарить нам небесную воду». Выгнул спину огненный зверь и, тут же тихо свернувшись клубочком, прикрыл предательски водные ярко-голубые глаза. Над потерявшим больше половины своих листьев дубом продолжала парить, словно надеясь на что-то, бледная серая тень, лишь глаза которой сверкали так же обманчиво ярко. «Предубеждение удерживает меня, но противиться сейчас я уже не могу. Не одни люди ходят по пёстрой земле, прекраснейшая, и на ней они тем более не растут, - прошептал седой альф. - Нет у людей ни рогов, ни хвостов, ни крыльев, и часто — нет глаз. Ты же единственная зрячая. Для тебя буду жить я, и тебе помогу». Он протянул Хилле руку, и в его ладонь вложила она свою.

***

Закончилась ночь, заблестел рассвет. Из глубин тёмных вод показались довольные лица — прекрасные, если соль ещё не успела изъесть их, или обезображенные алчностью и морской водой. Русалки ждали, ждали того момента, когда вода больше не будет падать с неба и они станут единственными повелителями её. «Рус-са, руз-за, а-аки», - жадно шептали они и щурили непривычные к свету глаза. На землю леса тяжело упал уставший дракон, и с дуба осыпались последние листья... Альф обнимал своего огненного друга и гладил его влажные бока. Не корицу он, себя иссушил. Тихой песне седого отвечал надломленный плач чёрной. Себе самой не верила Хилле, бережно держа чёрные полотна белыми, словно потерявшими за одну ночь всю кровь, руками. Не верила и тогда, когда, внутренне дрожа, протягивала их чёрным птицам, парившим над крышей её дома. И всё же на землю упала вода, вода небесная. Русалки же, разочарованно взвыв, утянули невесть откуда появившиеся на воде земной листья на дно морское... ... Много раз осыпались листья после года, когда земли людей чуть не лишились леллига. Вымерли, как обычные рыбы, русалки, скрылись в глубинах лесов феи, отгородившись от людей, альфы растворились среди листвы — все альфы, кроме одного. Этот альф был молод — молод, но уже сед. Он любил воду и страшился смотреть на неё. Каждый год перед Самайном Хаймер улетал на огненном высоко в горы, упивался холодным воздухом и пел свою песню, полную печали и скорби. В тот день в глазах его повзрослевший сын увидел прощание. Люди запомнили тот день, когда из лесов вышел он — запомнили и воспели в балладах. У него были медовые, как у отца, глаза, и каштановые, как у матери, волосы. В руках он держал хрупкую коричневую трубочку корицы. «Сегодня они вернутся», - сказал прекрасный. ... И с первой каплей дождя Скаррига коснулась земли.