Правильное решение

Галактику лихорадило. Провозглашение Империи и сопровождавшее его массовое ликование — отчасти искреннее, отчасти мастерски раздутое и подхваченное пропагандой, — оказали скорее обезболивающий эффект, чем по-настоящему целебный. Триллионы разумных существ, истосковавшись по хорошим новостям, с готовностью поверили в красивую сказку, рассказанную Палпатином — ведь в ней было все, чего так недоставало народам бывшей Республики. Благополучие и справедливость, безопасность и уверенность в завтрашнем дне сулил своим подданным новоявленный император, ухитряясь найти правильные слова и для беднейшего из фермеров Дантуина, и для купающегося в роскоши богатея с верхних ярусов Корусканта. Кто-то верил охотнее прочих, кто-то с большим скепсисом, кто-то не верил вовсе, но было бы лукавством отрицать, что значительная часть имперских граждан лелеяла надежды на перемены к лучшему. Но война продолжалась, и смотреть новости с фронтов было так же страшно, как и прежде. Если не страшнее, потому что контраст с царившей в Центральных мирах праздничной атмосферой был поистине чудовищным. Галактика все так же горела, а Империя наращивала вооружения, чтобы потушить пламя встречным огнем, и все крепче закручивала винтики своей государственной машины, чтобы не позволить ему разгореться снова. И нисколько не считалась с мнением тех, кому теперь предстояло жить на пепелище. В первые дни после рождения близнецов у Падме не было ни сил, ни времени задумываться об этом. Все ее мысли были заняты малышами; в них же она нашла точку опоры и источник душевного покоя. Энакин где-то пропадал целыми днями, но в те редкие часы, что они проводили вместе, был нежен и внимателен, окружая Падме и детей такой любовью, какую она никогда прежде не получала от него. Влюбленность пылкого мальчишки закончилась — любовь взрослого мужчины, отца и мужа пришла ей на смену. Падме слышала множество мрачных историй о Темной Стороне и том, как она уродует душу человека, но если с Энакином и проходила подобная трансформация, то протекала она, как тогда казалось, медленно и незаметно. Почти неделю ничто не омрачало их счастье. Но вскоре с Набу прибыли Сабе и Дорме, которые взяли на себя большую часть заботы о детях. Падме все еще проводила рядом с Люком и Леей часы напролет, но теперь скорее из желания, чем необходимости. Сил и свободного времени у нее стало гораздо больше, а вместе с ними навалились забытые до поры переживания. Встречая Энакина у порога, Падме все чаще вспоминала о цене, уплаченной за эти счастливые дни, и обугленные стены Храма джедаев, падением которого так гордилась Империя, вставали перед глазами. Держа мужа за руку, гнала прочь мысли о том, сколько невинных жизней эта рука уже отняла и еще отнимет. Всего лишь раз она завела с ним разговор о политике, и его холодный ответ хлестнул, как пощечина: "Галактикой теперь правит Палпатин, и тебя это не касается. Ты больше не сенатор, Падме, и в этот проклятый зал войдешь только через мой труп". Может быть, у нее слишком разыгралось воображение, но в тот момент ей померещился страшный огненный отсвет в глазах любимого. С каждым днем все сильнее становилось чувство, будто Падме оказалась заперта в спасательной капсуле в самый разгар космического сражения. Она была в равной степени отрезана от дел Империи и Альянса: с товарищами по Комитету, за исключением оставшихся на Корусканте Бейла и Терр, не было связи, а Энакин, знавший хоть что-то о планах Палпатина и его клики, наотрез отказывался обсуждать их с женой. Для нее, привыкшей всегда находиться в гуще событий, тихое семейное счастье стремительно превращалось в плен. Она бы и рада снова забыться в заботе о детях и любви к мужу, да не получалось: невыносимо было наблюдать за творящимся в галактике безумием и сознавать собственное бессилие что-либо изменить. Хуже всего было то, что Падме больше не видела пути к спасению. Что бы ей дало место в Имперском сенате? Право покорно голосовать за каждую реформу императора или, быть может, как прежде призывать к миру, собирая насмешки и презрительные взгляды? А членство в совете Альянса? Альянс желал мира не больше, а то и меньше Империи. Падме понимала это и раньше, но надеялась, что сумеет стать голосом разума на их собраниях, раз за разом остужать горячие головы и по мере сил продвигать компромиссные, наименее разрушительные и кровавые решения. Теперь же она сомневалась, что ей бы это удалось. Альянс был создан на демократических началах, а демократия предполагает подчинение одного воле многих. Идея, прекрасная ровно до тех пор, пока большинство не выступает за войну и хаос. Весь мир перевернулся с ног на голову и продолжал вращаться, и больше не было в нем четких ориентиров. Было зло, но не было добра. Были враги, но не было друзей. Только в своих детях Падме могла быть уверена. Они — ее. Ее и Энакина. Хотя бы над ними у Палпатина не было власти. И не будет, пока она жива. Лея беспокойно завозилась в кроватке. Приоткрыла глаза и забавно сморщилась, зевая. Выпростав ручонку из пеленок, пихнула брата, но тот лишь прогукал что-то во сне. Улыбнувшись, Падме легонько, почти неощутимо щелкнула дочку по кончику носа. Та цепко ухватила мать за палец и, удостоверившись, что теперь она точно никуда не денется, снова закрыла глаза и умиротворенно засопела. — Любимые мои, — прошептала Падме. — Что бы я делала без вас? Опасность давно миновала, но молодую мать по-прежнему бросало в дрожь при мысли, что малышей у нее вполне могло и не быть, сложись все иначе. После рождения детей она не могла поверить, что всего несколько дней назад готова была безрассудно рисковать ими лишь затем, чтобы накрепко привязать Набу к Альянсу. К войне, которая принесла бы неисчислимые страдания ее народу. Тогда это казалось единственно возможным выходом. А сейчас... Падме не знала. Но мерзкий осадок оставляло на душе понимание: никто из друзей и союзников даже не подумал отговорить ее от участия в чрезвычайной сессии. Хотелось бы верить, что это было проявлением уважения к ее выбору и чувству долга. Но почему-то гораздо легче верилось в то, что никого, по большому счету, не волновало, что будет с ней и ее детьми. Кроме Энакина и Тайфо. И, как бы дико ни звучало, Арманда Айсарда, нуждавшегося в Энакине. Хоть плачь, хоть смейся. За спиной послышались тихие шаги. Падме не было нужды оборачиваться, чтобы узнать Сабе: походку своей бывшей служанки-двойника, а ныне — камеристки, няни малышей и доверенной подруги в одном лице, она никогда бы не спутала с более решительной поступью Дорме. Больше в доме и не было-то никого, если не считать Трипио. — Дети еще спят, Сабе, — с мягкой улыбкой обратилась она к служанке. — Не беспокойся, я сама покормлю их, когда они проснутся. — Госпожа, простите, что потревожила, но сенатор Органа просил о встрече с вами. Я оставила его ждать в главной гостиной, подала каф и закуски. Что мне передать ему? Падме устало потерла виски, мысленно досадуя на свою забывчивость. За всеми треволнениями и суетой вокруг детей она совершенно перестала следить за временем, а ведь они с Бейлом еще прошлым вечером договорились о встрече. — Передай, что я спущусь через несколько минут. А после присмотри за детьми, хорошо? Не хочу оставлять их одних. Сабе склонила голову и вышла из комнаты так же тихо и быстро, как и вошла. Будто в воздухе растворилась. Удостоверившись, что близнецы крепко спят, Падме выскользнула вслед за ней и направилась в спальню — немного привести себя в порядок. Встречать гостя без макияжа и с прической, растрепавшейся после возни с малышами, Падме Амидале не позволяли ни воспитание, ни женственность. Когда она наконец спустилась в гостиную, Бейл с отсутствующим видом листал выпуск "Сенатора" двухмесячной давности. Этот, по меткой характеристике Мон, "дамский журнал для мужчин" Падме выписывала специально для развлечения скучающих посетителей, так как ни на что иное этот сборник сплетен, прикидывающийся политической аналитикой, не годился. Зато теперь, наверное, можно будет хранить его как память о былых временах и ностальгически вздыхать, глядя на наивные прогнозы о скором конце войны и выборах нового канцлера. Падме посмеялась бы, если б плакать не хотелось. — Представляешь, они меня в следующие канцлеры прочили, — сказал Бейл вместо приветствия, невесело улыбнувшись. — А тебя называли в числе "наиболее вероятных кандидатов на роль спикера". Аналитики... Поморщившись, он отложил журнал в сторону и поднялся. Церемонно поцеловал Падме руку, но отпускать, как того требовал этикет, не торопился: так и держал ее ладонь в своих, осторожно, едва касаясь. — Падме, ты даже представить себе не можешь, как я рад, что с тобой все в порядке. Когда ты не вышла на связь перед чрезвычайной сессией, мы предполагали худшее... В его взгляде было столько тепла, такое безграничное обожание читалось на его лице, что Падме невольно отвела глаза. Каждый разговор с Бейлом оставлял после себя неприятный осадок. Совестно было перед ним — за то, что она не может и не хочет ответить на его чувства. Совестно перед Брехой — за то, что эта любовь предназначалась не ей. Совестно перед Энакином — за то, что позволила так смотреть на себя другому мужчине. — Не стоит, Бейл. Все обошлось, и полно об этом. Она мягко высвободила ладонь из его рук и предложила одно из кресел. Машинально отметила, что Бейл даже не прикоснулся к угощению: каф, принесенный Сабе, давно уже остыл, кремовые пирожные высились на тарелке нетронутой горкой. — Расскажи лучше, что с остальными членами Комитета и Делегации, — попросила она, устроившись в кресле напротив. Трипио, вызванный сигналом комлинка, принес две дымящиеся кружки кафа взамен одной остывшей. Как ни странно, воздержавшись от комментариев и пышного приветствия в пару минут длиной. Взгляд Бейла беспокойно метнулся от окна к двери, будто выискивая притаившихся в темном углу агентов ССБ. На миг Падме показалось, что она видит подозрение в его глазах. Что ж, если это так, она не вправе винить его: пусть Бейл и голосовал против Ордена и Альянса, отыгрывая свою роль, его неблагонадежность была Палпатину хорошо известна. Бейл сам расписался в ней, поставив подпись под Петицией двух тысяч. — С Комитетом все в порядке, — наконец сказал он. — Я получил весточку от Мон: они без приключений добрались до места. Ничего больше мне не известно: ты сама знаешь масштабы прослушки и слежки. Приходится сводить все контакты с Альянсом к минимуму, чтобы не получить приглашение к Айсарду в ведомство. Артемиус, впрочем, не лучше... прав был Гарм, когда называл его крысой. Он предал нас и теперь живет себе припеваючи при новом режиме. Куда только все благородство делось... Лицо Бейла исказила гримаса, ладонь сжалась в кулак. Видно, больно его ранило предательство соотечественника, которого он сам же рекомендовал как ценного и надежного союзника. Падме и сама была шокирована этой новостью, но куда больше — последствиями, которые та за собой тянула. — Бейл, если Артемиус теперь служит Палпатину, то вы с Терр в большой опасности. Он выдаст вас в любой момент, если уже не выдал! — Нас и выдавать не нужно, Падме. Палпатину и так все хорошо известно. Мы с Терр живы и свободны только до тех пор, пока кажемся ему полезными... или забавными, сказать наверняка трудно. Когда он сочтет нужным, то потянет за ниточки, и все мы лишимся голов. Или отправимся на Кессель, как те несчастные, что проголосовали за выход из Республики и не успели сбежать. Падме бросило в дрожь от этих слов. Пятьсот с небольшим голосов было отдано в поддержку Альянса. Более пятисот сенаторов, и многих из них она знала лично... — Многих арестовали? — хрипло спросила она, с трудом сглотнув ком в горле. — Многих. Вынесено около сотни смертных приговоров. Тех, кого приговорили к тюрьме или каторге, и того больше. По многим еще идет следствие, кого-то не поймали... некоторые сумели отвертеться. Сослались кто на влияние Силы, кто на шантаж, и были великодушно помилованы нашим милосердным императором. Теперь публично посыпают голову пеплом, проклинают джедаев и поют дифирамбы Палпатину, изрядно веселя этим ГолоСеть. От таких новостей голова шла кругом. Несколько дней Падме малодушно пряталась от правды, не желая задумываться о таких вещах сразу после родов, но сейчас реальность обрушилась на нее во всем своем уродстве. Пока она, одна из идейных вдохновителей Делегации двух тысяч и непримиримая оппозиционерка, наслаждалась покоем и тихим семейным счастьем, Палпатин расправлялся с ее союзниками. Падме понимала, что не виновата в этом, и все равно чувствовала вину перед ними. — Падме, — мягко позвал Бейл, слонившись к ней, — ты ни в чем не виновата. Никому не стало бы лучше, если бы ты попала под этот каток вместе со всеми. И уж точно галактика не стала бы светлее и чище, если бы ты потеряла детей. — Я знаю, Бейл, — прошептала она. — Просто... неправильно это все. Все не так, как должно быть. И я, и малыши живы лишь потому, что Энакин вовремя переметнулся к Палпатину. Если бы не он, джедаи смогли бы казнить этого монстра, а Энакин... он купил мою жизнь, освободив его. Поневоле задумаешься, что цена слишком высока. Падме никогда бы не подумала, что можно ненавидеть и презирать себя так сильно. Мать в ней рвала и метала: да как смела она сказать такое о Люке и Лее, как смела думать, что их жизни не стоили спасения?! Политик же в отвращении взирала на жену и мать, готовую покорно склонить голову перед тираном и жить с предателем и убийцей, лишь бы сохранить семью. — Не надо так говорить, Падме. Знаешь, кое-кто считает, что именно твоим детям суждено спасти галактику. Падме подняла на Бейла удивленный взгляд. — О чем ты? — Я держу связь с Оби-Ваном Кеноби. Он специально остался здесь, на Корусканте, чтобы приглядывать за вашей семьей и защищать вас, если потребуется. В ближайшее время он сам свяжется с тобой и объяснит все гораздо лучше меня. Пока он просил передать лишь, что Империю можно разрушить только изнутри, и вашей семье предначертано сыграть в этом ключевую роль. Все, что требуется от тебя, это не позволить Энакину Скайуокеру забыть о том, кто он такой и ради чего предал Орден джедаев. Удержать его от превращения в монстра, которым его желает видеть император, и уберечь от Темной Стороны ваших детей. Бейл говорил, точно школьник, повторяющий заученный наизусть конспект: прилежно, но без всякого понимания. Но по мере того, как Падме его слушала, понимание складывалось у нее — скорее интуитивное, чем логическое, но оттого не менее верное. Ярко вставали перед глазами два образа: Энакина, каким он был в последние дни перед чрезвычайной сессией, и Энакина, каким он становился рядом с ней и детьми. Тьма, которую даже Падме видела в нем очень явственно, отступала, оставляла его на то время, что он проводил с семьей. Любовь к ней и детям пробуждала в Энакине не только худшие его стороны, но и самые светлые. Вопрос лишь в том, что окажется сильнее. Сегодня выигрыш остался за Палпатином, но никто не знает, что будет завтра. А Падме была полна решимости взять реванш. Она так долго раздумывала о пути более бескровном, чем война, а ведь ответ все это время был перед ней. Нужно было лишь увидеть его, и все вставало на места. Энакин был учеником Дарта Сидиуса, а значит, рано или поздно учитель дарует ему большую власть. Но кто как не Падме всегда будет рядом, чтобы помочь ему этой властью распорядиться? Не ради блага галактики, а ради их семьи. Ради будущего их детей, где не будет места страху перед всемогущим императором. Энакина не вернуть к Свету проповедями и гневными тирадами. С ним нужно говорить на его языке, как это делал Палпатин. Так неужели не сможет она? — Значит, все, что от меня требуется — любить мужа и заботиться о детях? — она улыбнулась, чувствуя, как силы возвращаются к ней. Точка опоры была найдена; политик в ее душе наконец примирился с женой и матерью. — Передай Оби-Вану при встрече, что он может не волноваться на этот счет. Я и так не собиралась отдавать свою семью без боя.