blackberry on my legs

Миром правят деньги, деньги, псевдолюбовь ради псевдо-даже-секса, черный и глаза Ким Чонина, потому что они могут дать это все. Ким Чунмен бы выпил его как кофе и закусил бы горьким шоколадом, потому что Чонин – горький – и он только что улетел испарением из чашки в открытую форточку. - В следующий раз закрывай, - сказал он. - А разве следующий раз будет? – спросил Чунмен, только уже было некого: Чонин слился с ветром. *** - Вообще-то я болен. Чонин поджал губы, его руки с рожками сливочного мороженого опустились на колени. А потом он встал с дивана, ушел на кухню; послышался звук закрываемого шкафа – он выкинул рожки; шуршание пакета; Ким выруливает в комнату, а у него в руках словно плитка золота – плитка шоколада. - Горький. Как ты любишь, - говорит он. - Уже не люблю. Это для горьких людей. Лучше съешь ты. - Чунмен..? - М? Чонин не может не злиться. Ему жарко, кстати, невыносимо: не работает кондиционер, и Чунмен выпендривается словно девчонка, у которой ПМС. Чонин даже не пытается узнать причину. Наверняка вышла очередная статья в желтой прессе о писателе Ким ххх, который крутит шашни с той Шин ууу или этой Шин ууу, да, вообще-то, с обоими сразу; возможно, даже трахает малолетних, а иначе почему его романы выглядят как писанина человека с психологическими отклонениями? - Я хочу сжечь все эти станки, редакторов и редакции, пропускающих подобное второсортное дерьмо, - стонет Ким, кидая шоколад на колени Чунмену. Он запускает руки в свои черные волосы и смотрит в потолок. – Мой милый Чунмен не должен страдать из-за них, хотя даже мне похуй. Сожри этот сраный шоколад и прекрати воротить носом, окей? Ты прекрасно знаешь, что будет, если будешь меня злить, потому прекрасно знаешь, почему часть о психологических отклонениях всегда правда даже на обоссанной бомжами бумаге. Чунмен щурится. Он медленно раскрывает обертку, фольгу, ломает шоколад на квадраты и бросает горсть в Кима. Кусочки ударяются о его черную хлопковую рубашку с огромным красным драконом и оставляют на ней еле заметные следы. Тот, наблюдая за Чунменом все это время, хоронит ходящие под кожей челюсти желваки зародышами в себе, прикрывает веки. Если бы Чонин не был уверен в том, что это провокация, то обязательно бы отдался гневу. - Вот видишь. Ты просто знаешь, что тебе незачем себя контролировать, что тебе не нужны границы, потому что ты свободен в своем полете, почти. И никаких отклонений у тебя нет, разве что в цифрах IQ в отрицательную сторону. Однако вспомни, что мы все еще не летим на луну, а твои настоящие биографию и автопортрет можешь написать лишь ты. Твои пьяные истерики меня не пугают. Чунмен любит Чонина. Любит его с его вечно грязными волосами, мешками под глазами и горькими от кофе губами. Литры. Он вливает в себя литры черной гадости без сахара. Он иногда даже ест его сухим. Однако Чунмен не любит, когда кто-то другой любит Чонина. А Чонина любят сотни тысяч. Порой он даже хочет удалиться из соц. сетей и отречься от всех своих знакомств, чтобы ему, как жене-домохозяйке, перестали тыкать этими ссылками, журналами и фразами, начинающимися с «А вот сегодня на «дешевая параша» ТВ говорили про Кая». Чунмен и сам может это увидеть, а если бы не больная нога, то он бы даже не появлялся дома до тех пор, пока Чонин не будет обнаружен в тихой гостиной свернувшимся калачиком на диване, чтобы не было желания включить «дешевая параша» ТВ в поисках чего-то такого лишь бы про Кая. Кому-то платят за то, что их репутацией можно вертеть как вздумается, а кто-то становится вечной бесплатной мишенью, например, попавшись один раз на глаза журналисту в баре с бутылкой пива или в обнимку со своей через чур сексуальной сестрой (он в этом не виноват). И лучше бы Чонин воспользовался услугами пиар-компании как можно скорее. Они будут подчищать хотя бы часть шлака, однако, не являющегося смертельно многочисленным, и заменять его скучными заголовками. - Просто это не нравится моему… моей невесте. - Довольно стандартная ситуация, да уж. Мы займемся этим. Только подпишите тут и тут… не забудьте прочитать, Чонин-ши. Там есть условия, по которым в дальнейшем не хотелось бы получить претензии. Так же мы гарантируем вам строгую конфиденциальность даже в случае нарушения контракта с вашей стороны по пунктам, перечисленным выше, помимо части, касающейся правонарушений. Вы должны понимать, что нарушение ведет за собой штраф, а в некоторых случаях – еще и аннулирование контракта. Ким Чонин со вздохом ставит крестики-подписи после, якобы, внимательного изучения контракта рядом с подписями учредителя «D.O». Вечера же Чонина не будут прежним, и дни тоже. Белая как снег кожа Ким Чунмена стала такой же холодной. Чонин обложил мертвое тело темно-фиолетовыми тюльпанами, черными розами и ветвями ежевики. Так сделал персонаж его романа, когда хоронил невесту, вот только писатель свою «невесту» хоронить точно не собирался. Он раздел его и положил на деревянный низкий кухонный стол, который был куплен, словно бы, специально под рост Чунмена. Он лежал на черной шелковой ткани и его белые волосы, в которых запутались шипы, стали ему ореолом. Кистью кабуки и румянами Чонин нанес ему на щеки розовый. Ему казалось, что он делает все так, как надо. Потом Чонин, наконец, пошел оттирать ванную, в которой Чунмен вколол себе смертельную дозу наркотиков. Тот был наркоманом, судя по всему, со стажем, потому что под ванной была обнаружена целая коробка неиспользованных шприцов. На самом деле Ким только размазал блевотину по белому кафелю. В зеркале, обрамленном золотой рамой, он так и не увидел себя за безразличием. Чонин был в моральной и психологической коме, поэтому тематика его готических романов стала сейчас жизнью. *** «Чонкай, ты – дибил», - первое, что услышал Чонин от Чунмена после его пробуждения. Чунмен вытаскивал своими ледяными пальцами остатки шипов засохшего венка из своих волос. Его тело было мраморным, почти даже хрустальным, лишь «кровь» на щеках и пучок волос в паховой области делали его чуть менее живой куклой: чуть больше мертвым человеком. - Не понимаю, как ты можешь писать свои красивые романы, будучи настолько тупым, - продолжает Чунмен. Чонину сносит крышу окончательно. Он говорит почти ту самую фразу про «я тебя породил – я тебя и- », но Чунмен прикладывает свою снежную ладонь к его губам до. – Нет. Ты не сможешь. Мертвее мне не быть. - Засранец Чунмен, - говорит Ким сквозь его пальцы. – Чертов наркоман. Не смей говорить со мной так после того, что ты сделал. Он касается его ладони на своем лице и целует ее, прикрывая ей слезы. Губы ему обжигает холод. Чунмен закрывает глаза и почти даже чувствует себя в объятиях. Чонин жмется к нему – похожему на мраморный камень в форме его мертвого бой-фрэнда. - Ты даже не представляешь, во что вляпался. Чунмен одет сегодня не так, как обычно: темно-синяя рубашка под горло, черные брюки со стрелками, черные туфли. Раньше на нем должны были оказаться исключительно светлые тона. В целом, Чунмен больше не такой как обычно. - Я как персонаж дурацкого фильма, который никогда не читает контракты внимательно, а потом начинается какой-то паронормальный бред. Судя по стандартам сценариев, мы лишь в начальной стадии пиздеца, - говорит Чонин, поправляя ремень на шортах рядом с Чунменом у зеркальной стены. Его посеревшая и вялая кожа выглядит вполне себе здоровой на фоне чунменовской. Тот хочет добавить свой типичный комментарий про «глупенького Чонина», но не решается. Он сам часто поступал немногим умнее. – Как ты себя чувствуешь? - Отлично, - он ловит на себе взгляд с упреком. – Я серьезно. Чувствую себя… живым. Хотя обычно что-то крутило или ломило регулярно. Чунмен подходит сзади и отрывает этикетку с бледно-бежевой майки. Он задевает острием лески кожу Чонина, но тот не реагирует на боль внешне. По сути, ему и не больно. Ему нет дела до физических ощущений, когда в душе он такой же мертвый, как и его парень. Чунмен кладет ему руки на плечо и касается губами вздувшейся тонкой розовой полоски, охлаждая; обвивает руками его шею, глядя ему в глаза через зеркало. Его руки белее майки. - Зато со мной тебе не будет жарко этим летом. Лица людей в офисе выглядят так же, как и всегда: унылые, безучастные, но в них всех что-то кардинально изменилось. Наверное, родилась та граница, за которой фраза «смертельная скука» превратилась в черный юмор для обоих Кимов. А еще никто не обратил внимания на вернувшегося работника, будто он призрак (закадровый смех). Чунмен подходит к своему рабочему месту, которое уже занято женщиной с поросячьими глазами и старушечьей стрижкой. К ним сразу же подходит начальник отдела. - До вашего выхода с больничного еще четыре дня, мистер Ким. Ваше рабочее место не готово. - И не стоит. Я увольняюсь. Просто отдайте мне вещи. - Но, Чунмен-ши… в чем причина? - По мне не видно, что я смертельно болен? – и без того вытянутое и худосочное лицо начальника вытягивается еще больше. – Шучу. У меня легкая анемия. Просто я ненавижу это дерьмовое место. Ведь именно из-за этого ебаного линолеума я получил перелом в двух местах одной кости и чуть не свернул себе шею, и именно в этом дерьмовом месте самые тухлые морды, потому что вам бы не помешало что-то поменять. И сходите к стоматологу или хотя бы жуйте жвачку, ведь откуда у вас на него деньги, озлобленное на весь свет дерьмо? - Ваши вещи там, мистер Ким, - сдавленно говорит покрасневший начальник, готовый то ли ударить парня перед ним, то ли расплакаться. - Васи веси там, мистель Ким, - передразнивает его Чунмен. – Слизень. Чонин, стоящий у входа, присвистывает, а люди сразу опускают головы, хихикая, как только начальник смотрит в их сторону. - Только не говори мне, что шел туда лишь ради этого, - с улыбкой спрашивает Кай, когда они входят на территорию закопченного смогом уличного солнца. - Почти так и есть, - без каких-либо посторонних эмоций говорит Чунмен, копаясь в коробке. – Но еще там оставалась моя записная книжка с полезными адресами. Он достает небольшой коричневый блокнот из коробки и кидает ее рядом с мусорной корзиной у лавочки. Чунмен отдает его Чонину, мол, пусть будет у него. Тот возвращает со словами «Мне некуда положить. Дома отдашь», и Чунмену приходится засунуть его в карман, который в итоге окажется порванным, что было замечено уже слишком поздно. Чунмен матерится. Он совершенно не хочет опять связываться с Сэхуном, потому что видел своими глазами, как этот червяк пытался постелиться под его Чонина. Сэхун вообще был другого мнения об этой ситуации: невинная игра в безответную любовь, окончившаяся его поражением, даже при том, что у него было много шансов перетянуть на свою сторону начинающего, тогда, писателя. Каждый раз, встречаясь на улице, они делали вид, что не знают друг друга, но были готовы ломать друг другу ребра. Сам Чонин только смеялся, глядя тогда на это. И сейчас блокнот был утерян, а им нужен адрес конторы, где подделывают документы. Пиар-компания переехала в другую страну по данным ее веб-сайта. Чунмену очень хотелось лично открутить им головы. Если бы хватило сил, конечно. - А может, ну это все? – Чонин лежал на кровати на боку с подобранными коленями и заглядывал в хмурое лицо парня, облокотившегося там же и клацающего по кнопкам старого телефона (экран смартфона больше не чувствителен к его прикосновениям). В ответ он получил яростно сощуренные глаза. - Чтобы ты знал, я впервые в жизни в тот вечер купил шприцов на целую, мать его, коробку. Сейчас я даже не помню название тех препаратов, которые отпускаются только по рецепту и стоят как одна моя зарплата, но их мне вообще отдали в аптеке просто так. Неужели ты, правда, думал, что я наркоман? Не угарай надо мной, Кимкай. - Зюзюзю, - говорит Чонин, вытянув губы. Чунмен не реагирует на то, на что обычно всегда улыбался, но почти даже шутит: - Я тут дохлый сижу, разлагаюсь, а ты- - Разлагаешься? - Там, где были переломы… Кимы долго борются: один пытается достать, другой скрыть. В итоге перед Чонином все же открывается нога, покрытая пятнами, похожими на мазки сока переспелой ежевики, но с желтизной по краям. Чунмен говорит, что не уверен насчет разложения, потому что участок выглядит так же, как и вчера. А потом разговор впервые поворачивается в русло о загробном мире. Чонин раньше не спрашивал, что же там, откуда вернулся его парень, так как боялся услышать и услышал, что тот ничего не помнит, и увидеть по его дрогнувшим бровям, что он лжет. - Одно могу сказать – это не возвращение. Это словно новое пришествие. Еще немного и Чунмен ощетинился бы, как пес, когда увидел Сэхуна на пороге своего дома. - Зачем позвал его, а? - Давно не виделись, Сухо. Действительно, давно. Теперь он был гораздо крупнее того 20-летнего блондина-одуванчика, которого только возьми, да сдуй – ничего не останется. Он стал выше Чунмена чуть больше, чем на голову и шире в два раза в плечах. - Не называй меня больше так. - А ты чего такой бледный? И что с ногой? Сэхун не успевает наклониться, чтобы рассмотреть, потому что дубовая дверь захлопывается перед ним. - Бери сам у него номера все. И вообще можно было это сделать по телефону, - возмущается Чунмен куда-то в пустоту, а не Чонину в лицо. Глаза Чонина полнятся негодованием, потому что он не звал никакого Сэхуна, а еще он никак не может привыкнуть, что Чунмен больше не ведет себя как раньше. Его все больше хочется закопать в землю, в которой положено быть мертвецам. Вот только Чунмену мертвецом быть не положено. Чонин предупреждает Сэхуна, что не может пустить его дальше коридора и просит прощения за происходящее. О показывает смс с незнакомого номера о том, что он нужен в доме Кимов «СРОЧНО». Чонин раньше мог удивиться и даже испугаться, увидев номер, состоящий из восьмерок и иксов, но теперь удивление для него стало роскошью, а страх – привычной кондицией. Он старается изо всех сил не потерять логическую цепочку, пока рассказывает нехитрую историю о том, почему им нужно уехать. Сэхун понимающе качает головой, и на следующий день все страницы пестрят об исчезновении навсегда Кая с его любовником. Как главному потерпевшему, господину О первому подают носовые платочки во время записи телешоу. Он расскажет всем самую настоящую по его искреннему мнению историю, совершенно отличающуюся даже от слов Чонина. - Мог бы и не напрягать свой мозг, пытаясь ему что-то втереть. Мы ведь даже не успели взлететь, как он начал ехидничать в том мягком кресле. - Уже плевать. - Да ладно? Чонин смотрит на Чунмена, сжав губы и заломив брови, мол, когда однажды засыпаешь в комфортной кровати своего любимого дома, а просыпаешься в совершенно другом мире, настроенном против, то сарказм неуместен. Обмен мыслями происходит успешно, и они, наконец, выходят на улицу. Чтобы добраться до практически центра Сан-Франциско, им приходится очень долго блуждать под неестественно ярким небом с пятном солнца в середине, которое тяжело бьет по черепичным крышам и головам идущих. Оно заставляет Чонина истекать потом: он катится по его вискам, шее под хлопковую белую рубашку. Хотя нервы виноваты в этом больше, чем солнце. Чунмен не расслабляет бровей. Его походка тяжелее дрожащего света. На самом деле расстояние от их гостиницы до конторы измеряется 10 минутами по стандартным человеческим меркам. Контора находится в небольшом офисном здании на втором пыльном этаже. У Чонина сразу начинает чесаться нос. В такие моменты он хочет его себе оторвать. Стук в дверь – необычайно громкий. Кажется, этаж заброшен вообще. Он оборачивается назад и видит, что лишь одна пара ног размазала толстый серый слой по коридору. Обернувшись назад опять, Чонин понимает, что остался один. Или уже был один, когда шел сюда. Или один зашел в здание. Возможно даже изначально приехал сюда в одиночестве. Он не помнил совершенно. Выбежав на улицу, Чонин не обнаружил Чунмена: лишь редкие незнакомые люди, которые не обращали на него совершенно никакого внимания. Будто бы ему вовсе не нужна первая помощь. Он бежит обратно. На лестничной клетке парень сталкивается с кем-то. Кем-то холодным и твердым. И сразу обнимает. - Не пропадай. - Это ты не пропадай. Офис на третьем. Чунмен не обнимает Чонина в ответ. Он даже не может вдохнуть его запах. - Итак. Я не могу вам ничем помочь. А я вас предупреждал ведь. Маленький худой парень, не более живой, чем Чунмен, только с более глубокими тенями под глазами, сидел за столом. Его зрачки и радужка – куски черного льда, которые резали сидящих перед ним. Челка, падающая беззвездной ночью ему на лоб, почти смягчала взгляд. Под белой виссоновой рубашкой на его теле виднелись темные пятна. Лица прошлого администратора Чонин вспомнить не мог. Возможно, это тот же парень. Чонин сомневался. Чунмен молчал и держался так, словно он и не присутствует в том помещении, не свидетельствует чертвощину, и, более того, сам не является ее эпицентром. - Ты еще даже не знаешь, о чем будет речь, - Чонин наклоняет голову в бок. - Не будьте таким наивным, Чонин-ши. Я знаю все возможные комбинации ваших мыслей. Ты попросишь упокоить его душу, потом напишешь самую лучшую книгу в своей жизни, выпьешь полбутылки алкоголя глотком, кидая в огонь единственный оригинал распечатки, удалишь все со своего ноутбука, лежащего сейчас на подоконнике под палящим солнцем. Ты выльешь остатки алкоголя в самодельный оранжевый вонючий костер посередине вашей черно-белой комнаты, и отключишься. А дальше… - администратор стучит по столу пальцами, глядя ему в глаза, – от тебя не останется даже пепла. Но твой компьютер уже автоматически закинул на дополнительный резерв твое неотредактированное произведение. Тебя будут помнить, как гения, говорить, что ты второй Гоголь, только не аналог и не прототип, а целое воплощение его духа в двадцать первом веке. Идеальная репутация. Твоя «невеста» будет счастлива. Чонин не желал ни такого энда, ни хэппи. Он смотрел на неподвижного Чунмена, опустившего глаза. Тот уже говорил, что за гневом не может рассмотреть своих чувств. Сейчас в нем читалось обезоруженное отчаяние. Кончики пальцев Чонина продолжали гудеть в волнительном онемении. И воздух казался раскаленным. Администратор прокол вздувшийся пузырь воздуха в потоке лавы: - Я выполню свою часть договора до конца. Я не могу ее не выполнить. . . . . . Кай плывет в черной реке. Она ласкает его щеки эфемерной прохладой. Капли засохшей крови искусанных губ расплываются пятнами по его темным щекам, а мокрые волосы размазались о водную поверхность. Где-то внутри ему кажется, что его полуразрушенная детская комната, в которой он играл с грязными шприцами, встретит его в конце. В конце его встречают закрытые глаза, из которых сочится остывающий гнев, меняющийся умиротворением, и исчезающий в бесконечности потока. Чонин не мог вспомнить, чье это было лицо, потому что места в его жизни оно не занимало столько, сколько ему хотелось бы. Его памяти больше не существовало, как и его самого, но жизнь осталась разбросанными буквами в чужих руках и на чужих прилавках.