чай.

Чай отдавал хлоркой и еще чем-то не особо съедобным. Хотя вода здесь всегда такая: будешь до последнего давиться и есть что-либо всухомятку, без чая, ибо даже трижды фильтрованная и хорошо прокипяченная, вода все равно воняет чем-то своеобразным и имеет вкус речки. Поэтому здесь совместное распитие чая - признак высшего доверия. Поэтому здесь пить с кем-то чай - или кофе, или еще что-нибудь, перемешанное с водой, текущей из крана - занятие несколько даже интимное. Хотелось бы сладостей, но в два часа ночи особо ничем не запасешься. Есть, конечно, круглосуточный - прямо под окнами, - но цены там жмут горло и улыбаются трехзначными числами. На столе валяются руны, какие-то карточки, пепел на тарелочке и плачущие церковные свечи, желтые и пахнущие медом. Говорят, колдовские глаза меняют цвет, - вот и у нас так же. Ты ворчала, опустив голову на стол. Ты всегда ворчишь, вне зависимости от моих действий. Говоришь, что не уснешь, что не стоило чудить с пеплом и искать иные толкования рун. Бурчишь про то, что пора спать, но не уснешь, пока за окном не забрезжит рассвет. Небо здесь голубое-голубое. И бескрайнее, особенно за чертой города, - местность здесь не холмистая, поэтому поля простираются куда-то вдаль, пестря травами или золотясь пшеницей, пока, наконец, не подходят к синей границе. Ты зевнула, вытерев слезинку пальцем, и снова опустилась головой на стол, слегка ударив лбом о деревянную столешницу. До рассвета каких-то четыре часа: мы ждем. Когда рассветет, можно будет увидеть пустой, укрытый одеялом тумана, маленький город, в котором есть только мы и призраки. Солнце окрасит дома в розовый и оранжевый, который ты так безумно любишь. Сколько лет этому ритуалу сидения на кухне? Собаки и кролик сменились на беспристрастных немых аквариумных рыб и ошалевшего кастрированного кота, рыжего и толстого, как буханка хлеба. Не меняемся только мы и чай на кухне. Вечером сегодняшнего дня я уеду, а когда мы увидимся снова, - и увидимся ли вообще - знают одни лишь боги, если они есть. Ты давно потеряла надежду на то, что я осяду где-нибудь и заведу семью, я давно потеряла надежду на то, что ты найдешь себе кого-нибудь взамен погибшего мужа. Сколько лет прошло с той встречи? Когда ты успела отрастить волосы, заменить всех рыб - серо-стальных полосатых скалярий - и научилась делать такие душераздирающие фотографии? Когда ты научилась не ходить на могилу и не ждать призраков, равно как и чудес? Когда потерялась вера в хорошее... Давно. Чуть позже, чем у меня, но так же давно - уже и не вспомнить. Кто из нас одинок? Тот ли, кто выходит из дома лишь на работу? Тот ли, у кого нет ни одной квартиры и тысяча знакомых гостиниц?.. Чай отдавал хлоркой. Кровать - переехав от родителей, тут же купила кресло-раскладушку - чуть поскрипывала, кот мурчал где-то у изголовья. Фонарь за окном неприятно резал глаза, не давая углядеть занимающееся огнем небо. Я разбудила тебя, тебя через полчаса, ты поворчала и поднялась, шлепая босыми ногами о кафель - в сторону кухни. Повинуясь какому-то своему порыву, ты спросила, сколько мне лет. Я не помню, сколько мне лет уже... Долгое время. И ты не помнишь. Солнце осветило соседний дом, выкрашенный облупившейся розовой краской, старый, как мы, - даже старше - отразилось розовато-оранжевым в небольших ноябрьских сугробах, превратила высотки в черные силуэты. Фонари потускнели, но не погасли. Кофе, который ты не любишь, но почему-то держишь в нижнем ящике стола, хлоркой не отдает, но своеобразный жесткий привкус речной воды в нем есть. Кисловато-горький: растворимый и самый дешевый, что есть в супермаркетах. Где бы теперь я не учуяла этот синтетический запах, где бы теперь не попробовала на языке привкус, - сразу вспоминается твоя кухня. Кровавое солнце, выглядывающее из-за горизонта, и голубое небо с редкими облаками. Ты вышла на улицу, накинув теплую куртку и джинсы с начесом, я выползла в плаще, надетом на майку, и тонких зауженных брюках. Ты - в рыже-оранжевой куртке, таких же кедах и синих джинсах, я - с ног до головы в траурно-черном. Только волосы у меня оранжевые, а у тебя - почти черные. Кто из нас вдова - неизвестно: обе настрадались и обе потеряли в жизни достаточно многое. Я выдохнула с ухмылкой и сказала, что не меняется только расстановка стульев на кухне, наше сумерничание и странноватые ритуалы, которыми полнится моя голова. Ты хмыкнула в ответ и кивнула; слов не нужно. На улице было морозно, и из носа при дыхании вырывались струйки пара. Мы зашли в круглосуточный, где ты купила самые дешевые сигареты - куришь очень редко, но неизменно перед моим отъездом. Чиркнул кремень зажигалки. Затягиваясь, ты поморщилась: не переносишь запах сигаретного дыма, но все равно куришь, делая затяжку за затяжкой и покашливая с непривычки. Этому действию тоже достаточно лет, но ты до сих пор не научилась правильно, не обжигаясь и не роняя, держать сигарету и затягиваться, не кашляя. Мы брели, обходя старые, будто картинки из детства, здания, силясь вспомнить, что было в них несколько лет тому назад. Память истерлась, пошла дырами, белыми пятнами и распалась, в конце концов, на куски. Мы брели, - или шли быстрым шагом; два одиноких человека, за столько лет так и не научившихся гулять. Светофоры еще моргали желтыми глазищами, но машины и автобусы уже сновали туда-сюда, нося в себе серых и измученных людей, точно таких же, как и мы, но все-таки других. Я хмыкнула, выдав вопрос о том, помнят ли они события прошлых лет. Наверное, нет. Ты так и ответила. В задумчивости мы перешли дорогу, по которой когда-то ходили так часто, что истерлась бы не одна пара обуви. Чуть поодаль кучковались на остановке замерзшие люди; в основном, старушки. Все они, вероятно, ехали на кладбище или в огороды за городом. Я предложила поехать на могилу. Автобус, старый, скрипучий и пахнущий горелым пластиком, подошел быстро. Мы тряслись в нем минут сорок, а потом еще минут семь шли до кладбища. Ты поежилась и буркнула что-то нечленораздельное, продираясь, однако, вперед, к могиле одного дорогого нам обеим человека. Туман застилал нам ноги: он был неотъемлемой частью этого кладбища, мрачного и старого, в три, может, даже в четыре раза старше нас. Мы вернулись только в полдень, набродившись по перелескам и промочив ноги. Над городом висел серый смог. Люди сновали туда-сюда, и ты вдруг спохватилась о дне недели. Понедельник - рабочий день, но работника года, думается, простят за один самовольный отгул. Или, вполне возможно, после сегодняшнего похода ты слегла бы с простудой, устроив себе маленький отпуск с котом и интернетом. К слову, ты редко в нем сидишь. Крайне редко. И книги читаешь - тоже. Чем ты занимаешь свое свободное время дома, мне не узнать. Мы бредем к аэропорту - далеко, но время у нас есть. Сумка у меня не тяжелая, в ней почти ничего нет, дабы не доплачивать за лишний вес в самолете. Наше прощание выглядит угрюмым и сухим по сравнению с прощаниями кучи других подруг и родственниц: сухие улыбки и кивки друг другу, сделанные почти синхронно, на одной волне. А затем ты просто разворачиваешься и уходишь. Плечи твои прямы, будто на них ничего не лежит, хотя, знаю, на них - примерно столько же, сколько и у меня, а возможно, даже больше. Просто ты - прямее и жестче, и стержень твой внутренний - кусок толстой стальной арматуры, а не медной гибкой проволоки, как у меня. Я сижу, ссутулившись, и попиваю остывший чай, отдающий хлоркой, заботливо налитый тобой в бутылку. Из дополнительных ингредиентов там только рыжая кошачья шерсть, в остальном все привычно-невкусное. Допив, я выкинула бутылку и села в самолет с мыслью, что, возможно, забуду. Мы нагадали друг другу счастье когда-то давно, и счастье было. Только лучше было бы его не знать.