***
Нет ни одной дороги, ни одного парка или уголка, который Джейн бы не выучила наизусть. По улицам сквозным цунами из всех каналов валит серый. Джейн не выходит, глушит желание орать горьким кофе. И выслушивает громко-ленивую болтовню, выплёскивающуюся на неё из телефонной трубки, без капли интереса. На другом конце провода её арт-диллер, Джерри, которая любит обтягивающие офисные костюмы персиковых оттенков, которая продаёт её картины и умеет уговорить любого директора любой галереи на выставку каких угодно картин. Она успокаивает её и заверяет в нормальности ситуации, считая, что в порядке вещей прошивать каждое своё слово подтекстом, мол, чтобы кто-то уже поднимал свою нерасторопную задницу и выходил из затянувшегося кризиса, ибо кто-то теряет деньги. — Не беспокойся, я продвигаюсь. Набросков много. Скоро жди новых «Персиков в цвету» лично от меня. Джейн трёт глаза и врёт на автомате зазубренной речью. Никаких набросков. Никаких персиков. Она говорит это так, словно ей просто нужно вернуться в форму. Но, если честно, Джейн понятия не имеет, как реабилитироваться, откачаться, восстать из мёртвых (?). Джерри смеётся фальшиво: — Вот и славно.***
Шторы зелёные. Травяные. Джейн дымит на них дешёвым куревом. Дымит на белизну мольберта. И всерьёз задумывается, а не выкрасить ли ей лист в зелёный и не сказать, что это абстракция на лесную чащу. Только всё до абсурда блеклое. Эй, Бог, куда ты забрал все мои краски? Джейн не смеётся, скулит больше с рваной улыбкой. Она будто бы и правда мёртвая. Пустая. Никакая. И единственное, что здесь серое — это сама Джейн. Радио шипит о годе молчания. Джейн швыряет в него туфель.***
— Тебе просто нужно расслабиться, — он тянет гласные, на губах кретинская улыбочка, глаза заплывшие — уже вмазался. От парня воняет хуже, чем от больницы. Джейн не хочет вспоминать его имя. Джейн говорит: — Выметайся. Он сидит за её кругло-деревянным столом, на котором отпечатались кофейные кружки, разметались миндальные крошки, и заправляет за уши ржавые сальные волосы, стараясь не вырубиться. — Джейни-Джейни, я могу помочь. Многие творческие только так и спасаются. Джейн не дышит и сжимает ручку стеклянного графина с водой, на полном серьёзе собираясь ёбнуть его им, если он продолжит. И плевать, что он сын хозяйки и что после такого её, Джейн, скорее всего, выгонят с голой задницей на улицу. Плевать. Заржавевший мальчик замечает дикое лицо перед собой, как у зверей перед нападением для защиты. Он отступает. — Ладно-ладно. Я только предложил, — и цедит взгляд на пол. Лицо слишком печальное. Мать, наверняка, снова выгнала из дома за второй вынесенный телевизор. Потерянный, сломанный щенок. Джейн глубоко вздыхает, по вискам бьёт кровь. Она стелет ему на диване. Как и всегда.***
Состояние отравляющее, болезненное. Он токсичный просто своим присутствием. Долго рассказывал о том, что будет делать, когда вылечится. Сказки. Чудом будет, если он доживёт до тридцати. И они оба это знают. Он говорит: — Тут темно, как в могиле. Джейн смеётся. (Ты разве не видишь? Это и есть) Джейн молчит. После его ухода она вымывает полы и стены. И рвёт белые листы. Бог точно просрал их двоих, как минимум.***
Джейни играется в маленького бога. Рисует на обрывках цветными мелками синиц, азалии, солнца и обвешивает ими оконный проём, раз уж с обратной стороны пейзаж не оторвать. От Джерри тридцать пропущенных. На улице, вроде, весна, но ничего не цветёт. Неудивительно. Единственное, что нельзя вынести, это глухой тишины. Поэтому в колонках опять Хрустальные замки, от которых хуже. Но хуже — почти легче. Хоть чувствуется. Джейн отвечает через день, чтобы сказать 'я всё ещё жива' — зачёркнуто. 'у меня не выходит' — туда же. 'Бог меня кинул, Джерри, я не знаю, что' — нет. — Оставь меня. Тишина в трубке, на фоне semi-sweet, semicide. — Прошло больше полугода, Джейн. Пора двигаться дальше. Ничего не изменишь. Он бы хотел... — Джейн зажимает щекочущую переносицу. Джейн каменеет, хочет бросить трубку, растоптать мобильный, но не может. — В этом никто не виноват, ты в особенности, слышишь? Джейн видит лужу крови из вскрытых запястий и синие губы. Джейн видит брата, который два дня лежал трупом в собственной квартире, потому что никто не заметил. Потому что никто никогда не хочет замечать. Ты должен заслужить их сочувствие.***
Ржавчина отмывается вместе с пылью. Он мешал таблетки с героином. Второй раз был лишним. Выбыл. Минус один. Это игра в боулинг. Кегля-Джейн всё ещё стоит.***
Джейн использует всю оставшуюся краску. Лезет в неё руками и бьёт по мольбертам. Второй, третий, двадцатый. Всё это добро стоит треть её каждого гонорара, но она плачет не поэтому. Выдохшись, падает на кресло. Один кусочек с пионом оторвался от окна и упал, словно кленовый листок в сентябре. В глаз тут же ударило бесцветным лучом. У Джейн кружится голова, она задыхается. Смотрит в брешь, в никуда. Комната алая вся. Джейн не может больше. Она сходит с дорожки.***
В нагрудном кармане джинсовки посадочный талон то ли греет, то ли колет. Её рейс объявляют слишком громко или рано, и Джейн, честно, страшно. Она сжимает кулаки, бегает глазами по людям, как ребёнок, ищущий маму. Звонит телефон, Джейн заторможено вынимает его, жалея, что не разбила, как и хотела. Белыми буквами высвечивается имя знакомого арт-диллера. Джейн толкают сзади нетерпеливые пассажиры, её очередь к гейту подходит. Нужно всего лишь показать талон и сесть на самолёт. Нужно. — Девушка, вы проходите или нет? Она проходит? Джерри звонит минут пять к ряду. Всё вокруг блестит, будто бы сегодня Рождество.