Песни с волками

* * * В его кисловодском пресс-центре Татки не оказалось. «Улетела в Нальчик», – объяснил Малхаз, ехидно, как показалось Тимурханову, ухмыльнувшись. Отчасти назло этому гипотетическому ехидству Тимурханов объявил, что встретит главу своей пресс-службы в аэропорту сам. И разумеется, без охраны. Малхаз, конечно же, всё равно увязался следом на джипе. А глава пресс-службы спустилась по трапу в босоножках на высоченных каблуках и в деловом костюме – с юбкой-мини. Прозрачная косынка стягивала рыжую волну волос – странная дань традициям. Чувствуя, что волнуется, как пацан, Тимурханов шагнул навстречу, стараясь не пялиться на её ноги. Татьяна, казалось, совсем не удивилась тому, что он здесь, – расплылась в улыбке, наморщив нос, помахала зажатой в руках кожаной папкой и начала что-то азартно рассказывать про поездку, устраиваясь на переднем сиденье. – Тяжело? – перебил Тимурханов. Она осеклась и удивлённо заморгала: – В смысле? – Тяжело тебе тут… с нашими? Она вскинула брови, – он вмиг припомнил эту её привычку. – Ну-у, пришлось кое от чего отказаться, Беслан Алиевич... – Например? – Например, я всегда всех называла: «Мой поросёночек»… Он захохотал так, как не смеялся уже несколько месяцев. Выговорил сквозь смех: – И как же ты сейчас всех называешь? – Ну-у… – Она покусала губы, в глазах заплясали знакомые черти. – Орёл… сокол… зайчик… медвежонок… вот ёжиком могу назвать… – И это все трудности, Татьяна Игнатьевна? Она невозмутимо кивнула. Тимурханов хмыкнул, но, тронув наконец машину с места, вдруг увидел её круглое колено возле своей ладони, лежащей на переключателе скоростей, и наддал газу так, что машина полетела по шоссе, оставляя позади джип Малхаза. Вдруг разозлившись на себя, он чуть ли не до отказа вывернул на сидюке регулятор громкости – из динамиков грянула лезгинка. «На тебе!» – подумал он с непонятным злорадством. А она только, радостно улыбнувшись, опустила стекло и мгновенно сдёрнула косынку с заплескавшихся на ветру волос. * * * – Зайдёте ко мне после шести, Татьяна Игнатьевна, – бросил он ей, выходя из машины, и увидел, как она послушно кивнула, и расслабился, когда её тонкая фигурка скрылась в лифте, и заставил себя выбросить из головы всё лишнее, к делу отношения не имевшее, и не смотреть на часы, когда всё равно ещё только три… пол-четвёртого… пять… без двадцати пяти шесть… Ровно в шесть он отпустил немало удивившуюся секретаршу. В четверть седьмого в дверь кабинета легонько постучали. Татьяна стояла на пороге, зажав под мышкой всё ту же папку, глядя чуть настороженно, и Тимурханов, удовлетворённо поняв, что она волнуется, сразу почувствовал знакомую уверенность опытного охотника, сидящего в засаде и знающего, что дичь не денется никуда. Никуда и некуда ей деваться… А вот про то, как ёкает у охотника сердце, дичи лучше не знать. Он молча кивнул Татьяне на кожаный громадный диван, но она решительно покачала головой и объяснила просто: – В этой-то юбке, на этом-то диване, когда у меня коленки будут выше головы? Он опять захохотал: – А зачем такую надевала? – Так ведь по делу же, Беслан Алиевич, – сказала она тоненьким голоском благонравной семиклассницы и, не удержавшись, тоже прыснула. – Это, знаете ли, очень кстати бывает иногда. Когда надо, чтоб у начальников в Нальчике мозги малость того… потекли. Его собственные мозги ему сейчас приходилось буквально ловить. Чтобы совсем того… не вытекли. – Тогда сюда присаживайтесь, Татьяна Игнатьевна, – он указал на собственное кресло. Брови у неё снова взметнулись, но, помедлив, она процокала каблуками по паркету и протянула всё тем же благонравным голоском: – Мерси вам! Когда ещё доведётся у босса в кресле посидеть… Хотя нет, слово «босс» вам не подходит… – Да-а? – Он тоже поднял бровь. – А какое подходит? Шеф? Татьяна вытянула губы трубочкой и всерьёз, – он был готов поклясться! – задумалась. Потом решительно сказала: – Чиф? Вождь? Хорошо, буду так звать. – Зови! – Хватая кресло за подлокотник, Тимурханов и сам ещё не знал, что сделает, но сделал – раскрутил так, что она ахнула и выронила папку. Бумаги разлетелись, но ему было уже всё равно, – рывком остановив эту карусель, он заглянул близко-близко в её расширившиеся, потемневшие глазищи. Её рот на вкус оказался свежим и нежным, и впрямь, как у девчонки, не ведающей ни табачного дыма, ни матерной ругани, ни мужских губ, – это было последней мелькнувшей у него связной мыслью. А потом опять совсем рядом он увидел её распахнутые глаза. – За-зачем вы это сделали? – выдохнула она, прижав пальцы к припухшим губам. – Зачем? Он не думал, что сумеет отстраниться, но отстранился. Усмехнулся, чувствуя, что усмешка получается не лихой, а виноватой: – Должен же я поближе узнавать своих новых работников… Извернувшись, она стремительно пролетела у него под рукой – прямо к дверям. Остановилась, прищурилась: – Вы всех своих работников так узнавали? Малхаза, например? Ему ничего не оставалось, как снова расхохотаться. А она, уже вылетев в приёмную, щёлкала кнопками кофеварки. Одним досадливым движением сбросила с ног туфли, сразу трогательно уменьшившись в росте. Сказала, не оборачиваясь: – Беслан Алиевич… Стоя в дверном проёме, он прислонился к притолоке, не в силах отвести взгляда. Хотя уже слышал, как в коридоре галдят, явно направляясь сюда, ребята. Татьяна тоже это слышала и торопливо проговорила, повернувшись к нему и подняв наконец растерянные, сердитые глаза: – Есть такой анекдот, знаете, наверно… вот сидит лягушка в воде, балдеет… а крокодил ползёт к реке и спрашивает у неё, мол, лягушка, вода тёплая? А та ему и говорит – я тут сижу как женщина, а не как термометр… Так вот… – Она глубоко вздохнула. – Я у вас сижу только как термометр! * * * Когда Малхаз решительно сел за руль его «ниссана», Тимурханов сразу понял – зачем. И о ком собирался говорить с ним Малхаз – понял тоже. И всё равно вскипел до красных кругов перед глазами, когда Малхаз, выехав со стоянки, пробурчал: – Не трогай её, Бес. Тимурханов размеренно произнёс про себя начало двенадцатой суры Корана и всё-таки сорвался: – Не твоё дело! – Она не джуляб. И в джеро не годится. Только в жёны. Не трогай её! – Не твоё дело, – с силой повторил Тимурханов. – Алихана учи! – Алихан и сам всё понимает, – невозмутимо отрезал Малхаз. – Она чистая женщина. Не игрушка. Я тебя предупредил, Бес. – И что сделаешь? – прищурился Тимурханов. – Уйду, – сказал Малхаз просто. – И все уйдём. – Останови машину! Когда «ниссан» затормозил у обочины, Тимурханов распахнул дверцу и, пошарив в бардачке, закурил. Вышел из машины. Малхаз молча подошёл сзади, протянул руку за сигаретами. – Ты ж бросил, – криво усмехнулся Тимурханов. – Как она говорит, – тоже усмехнулся тот, – закуришь тут, когда полковое знамя украли… – Че-го? – Он помотал головой. – Наваждение, не баба! – Ты ещё не знаешь, какая она! – объявил Малхаз гордо, и Тимурханов скрипнул зубами. – Ты не знаешь, сколько к нам людей ходит, чтоб её послушать! Тебе бы только руки тянуть! – Сан ваш, – процедил Тимурханов, – заткнись, а? – А она возьмёт и уедет! – не унимался Малхаз. – Если ты её напугаешь! – Её-то?! – Тимурханов наконец коротко и невесело засмеялся. – Её напугаешь… * * * Сколько людей приходит послушать Татьяну, он убедился на следующий же день. В редакции собственной газеты. Даже охранник на этаже сидел не где положено, – на лестничной площадке, – а стоял возле распахнутой настежь редакционной двери, откуда как раз донёсся взрыв хохота. Мужского, между прочим. И сразу – тишина. И женский голос. Её голос. Тимурханов без церемоний показал кулак встрепенувшемуся охраннику, – который, впрочем, и не подумал вернуться на пост, – и встал за дверью. – Есть такая притча… мол, в каждом человеке идет борьба. Борются два волка. Один волк – это зло. Ну там… зависть, ревность, ненависть, обида, ложь... А другой волк – это добро. Вот. Мир, любовь, надежда, истина, доброта, верность... А какой волк в конце концов победит? – Который сильнее! – азартно предположил мальчишеский голос. Алихан. И этот здесь! – Всегда побеждает тот волк, – она помедлила, – которого ты сам кормишь. Тишина. Кто-то присвистнул. Не выдержав, Тимурханов встал в дверях, мрачно оглядывая поворачивающиеся к нему ошеломлённые лица. – Вы уже закончили свою… лекцию, Татьяна Игнатьевна? – хмуро осведомился он, злорадно отметив, как она вспыхнула. Никакого мини, строгая тёмная юбка в пол, тёмный свитер под горло, пламенные волосы собраны в пучок – училка! Он ответил как минимум на десять рукопожатий, пока посетители пролетали мимо него в коридор, как выстреленные. На свой пост нехотя побрёл и охранник. В редакции остались только Нажа – верстальщик и по совместительству дизайнер, Алихан и Татьяна, упорно отводящая взгляд. – Это вы так номер сдаёте? – не удержался он от новой колкости. – Номер уже сдан, – отозвалась она немедля, разглаживая юбку. – Час назад Малхаз повёз плёнки в типографию. Будут какие-нибудь распоряжения? – И вам эта толпа не мешала работать? – деланно удивился Тимурханов. – У-у, когда ей мешают работать, она знаете, какая?! – похвастался Нажа и прикусил язык под его взглядом. – Вы недовольны моей работой, Беслан Алиевич? – Она наконец подняла на него спокойные, – очень уж спокойные, – глубокие глаза. – Есть претензии? Вам не нравится, что в редакции бывают посетители? Умом он понимал, что пора заканчивать эту бессмысленную перепалку, но язык уже произносил: – Когда вас тут не было, посетители не ходили таким… – он запнулся, подыскивая слово, – табуном. – Это даже мало народу было! – снова встрял неугомонный Нажа, – а вот когда она поёт! Взгляд Тимурханова упал на притаившуюся в углу за шкафом гитару. – Ах, она ещё и поёт! – продекламировала вдруг Татьяна, прикусывая губу. В глазах её снова запрыгали чёртики и вдруг погасли. – Беслан Алиевич… Я знаю, что вы меня не психотерапевтом брали, а начальником пресс-службы! Но если людям нравится меня слушать… если это им помогает… я буду говорить, петь, плясать, сказки рассказывать, что угодно, лишь бы им хоть немного стало легче, лишь бы они отошли от этой поганой войны! И вы мне этого запретить – не можете! – Я вам за психотерапию не плачу, – хрипло перебил он, глядя, как влажнеют её глаза. – И… и ваших оправданий мне не надо. Делайте, что считаете нужным, лишь бы это не отражалось на вашей… основной работе. Идиот, баран, осёл! Круто развернувшись, он вышел. * * * Всю следующую неделю он специально её избегал. И поэтому буквально окаменел, когда, вернувшись поздно ночью в собственный дом, наспех помывшись и переодевшись, спускаясь в кухню, услышал: – …Кусок не по зубам, не по Сеньке вина, Не по росту потолок, не по карману цена, Не по вкусу пряник, не по чину мундир, Пуля виноватого найдёт… Он забыл, что надо дышать. Замер, прислонившись к стене, не веря ушам. – …Славный урок – не в глаз, а в бровь, Калачиком свернулась, замурлыкала кровь, Стала кровь хитра, только мы похитрей, Пуля виноватого найдёт… Когда невозможный этот голос умолк, он с трудом набрал полную грудь воздуха. «За чёртом ли ты сюда её притащил? – угрюмо подумал он. – Чтобы как дурак стоять в собственном доме, не решаясь в собственную кухню войти? Чтобы трястись, когда она куда-то отправляется, и отдавать ей всю свою охрану? Чтобы скрежетать зубами, глядя, как эти охранники мотаются за ней с блаженными улыбками, как бычки на верёвочке?» Никогда ещё его пресс-служба не работала так дельно, и никогда ещё его газета не расходилась таким тиражом – влёт, с колёс. Татьяны в кухне не было. Были магнитофон и Алихан. – Бес, а найдём денег – Таткин альбом записать?! – жизнерадостно вскинулся последний, но, поглядев на дядюшкино лицо, враз заткнулся и вскочил, намереваясь исчезнуть. – Магнитофон оставь, – проронил Тимурханов. – …Прятались вены – искала игла, Ликовали стрелы, порвалась тетива, Колесом в огонь, щекой – в ладонь, Пуля виноватого найдёт… * * * В очередном помпезном мероприятии, должном подчеркнуть стабильность и спокойствие, воцарившееся в республике, пресс-служба Тимурханова должна была принять участие постольку-поскольку. Что надо, обозреть, не слишком борзея при этом; кого надо, куснуть; пройти по краю и умудриться не упасть, – всё, как всегда. Но это было не просто мероприятие, это был рок-фестиваль… Тимурханов лично приехал за Татьяной к окончанию пресс-конференции организаторов действа. Но… пресс-конференция раньше началась и, следовательно, раньше закончилась, как и генеральная репетиция действа на стадионе, а Татка уже азартно обсуждала что-то за сценой с двумя местными звукачами, нежно оглаживая пульт. Тимурханов застонал почти вслух. Увидев его, она неохотно распрямилась, не снимая ладони с пульта, умоляюще поглядела: – Беслан Алиевич… – С ума сошла?! – не повышая голоса, яростно прошипел он. – Беслан Алиевич… Одну песню… только одну… никого уже нет… а пацаны зато отстроятся… Пацаны, – оба не старше семнадцати, – вытаращились на него так же молитвенно. Сдаваясь, он махнул рукой: – Чёрт с вами, давай одну! Расплываясь в улыбке, она метнулась к микрофону. – …Волчий вой, да лай собак, Крепко, до боли сжатый кулак, Птицей стучится в жилах кровь, Вера да надежда, любовь. «За» голосуют тысячи рук, И высок наш флаг, Синее небо, да солнца круг, Всё на месте, да что-то не так. В небе над нами горит звезда, Некому, кроме неё, нам помочь, В тёмную-тёмную-тёмную ночь… Душу она вынимала, эта женщина. Вынимала и ставила обратно – уже другую. Он закрыл глаза. А когда открыл, когда закончилась песня, когда Татка привычным жестом отправила на стойку микрофон, Тимурханов таким же привычным жестом нашарил сбоку под пиджаком кобуру. Охранники Султана стояли почти вплотную к сцене и таращились на Татку. И Султан тоже был здесь. И тоже не спускал с неё прищуренного острого взгляда. – Начальник пресс-службы? – протянул он медленно, нараспев. – Хороша у тебя пресс-служба, Бес! – Хороша, – согласился Тимурханов невозмутимо, крепко беря свою пресс-службу за локоть и лихорадочно вспоминая, во сколько сегодня рейс на Москву. Он запихает Татку в самолёт, даже если придётся её связать. Но сперва надо выбраться с проклятого стадиона. – Про меня вот только нехорошо пишет. Но поёт… как надо, – почему-то запнувшись, продолжал Султан. – У меня на дне рожденья споёт? Я заплачу. Много. Вот за эту песню, что она сейчас пела. Ты же знаешь, я не скупой. Ты вот ей сколько платишь? Тимурханов отдал Татьяне должное, – она низко опустила голову и молчала, как глухонемая. – Я бы такой женщине чистым золотом платил, – Султан тяжело усмехнулся. – Так сколько хочешь за свою песню, пресс-служба? – Да нисколько! – Татка всё-таки вскинула взгляд, и Тимурханов сжал зубы. – Я песнями не торгую. Не на базаре. Сзади послышались ещё шаги, Тимурханов скосил глаза и облегченно перевёл дыхание – Малхаз, Алихан и трое новых ребят. – Значит, не споёшь? – разочарованно протянул Султан. – Зря… Не пожалела бы. Он надменно кивнул Тимурханову и двинулся вместе с охраной к своему кортежу. Тимурханов провожал их глазами, пока не заурчали автомобильные моторы, и только потом повернулся к Татьяне, бледной, как молоко. Качнувшись к нему, она пробормотала: – Простите, Беслан Алиевич, подставила я ва-ас… – Ш-ш, – прошептал он в пушистую макушку, уткнувшуюся в его пиджак. – Всё обойдётся... Сейчас в Москву полетим… альбом твой запишем… Она так и подскочила, захлопала мокрыми ресницами. – Класс! – заорал Алихан. – Всё, что ни случается, к лучшему – знаешь такую поговорку? – подмигнул Тимурханов, вымученно улыбаясь. «В небе над нами горит звезда, Некому, кроме неё, нам помочь В тёмную-тёмную-тёмную ночь…» * * * – Я тебе запрещаю, поняла?! – гаркнул Тимурханов в трубку мобильника, которая, казалось, раскалилась, а вибрировала – так уж точно. – Только попробуй туда сунуться! – И что будет, если сунусь? – Он прямо-таки видел, как раздуваются её тонкие ноздри. – Уволите, что ли? Он скрипнул зубами – баба взяла столько воли, сколько он собственноручно ей дал. Но поездка в это село, которое ещё не остыло после побоища, там учинённого, когда всё вокруг было наводнено и теми, и этими… Малхаз нетерпеливо посигналил. – Еду! – бросил Тимурханов через плечо, и в трубку: – Значит, так, Татьяна Игнатьевна! – Внемлю, затаив дыхание! – процедила она. – Очень хорошо! – Он невесть отчего вдруг развеселился. – Предупреждаю в последний раз: попробуйте только сделать по-своему, а не по-моему… уволить – не уволю! Сниму ремень и выдеру так, что вы потом неделю будете работать стоя! Понятно? Вместо ответа он услышал тишину, а потом: «Аппарат вызываемого абонента не отвечает»… Он ещё раз набрал номер – «…или временно недоступен». Уже садясь в машину, Тимурханов позвонил Алихану: – Где Татка? – Раскокала телефон… – пробурчал тот. – Об стену. Всмятку. – Но никуда не поехала? – Нет. – Вот и держите её, не выпускайте! – Он развеселился ещё больше, повернувшись к Малхазу. – Вон туда, в салон давай на минутку… – Какой ещё салон? – простонал Малхаз, но машину припарковал. …Таткина голова, как факел, полыхала среди собравшейся возле пресс-центра журналистской братии, ожидавшей каких-то известий. Она даже косынку не соизволила надеть. Зыркнула исподлобья. – Татьяна Игнатьевна! – подозвал он, и галдёж враз стих: журналисты, несомненно, видели печальную гибель мобильника, да и слышали многое, благо и он, и Татьяна орали, не заботясь о чужих ушах. Подошла. Не торопясь. Глаза сощурены. Нижняя губа прикушена. Тимурханов так же нарочито медленно полез в карман и протянул ей последней модели увесистую дорогущую «Нокию»: – Вот этой бросайтесь на здоровье. Не дамская игрушка, выдержит. Она осторожно взяла телефон, покачала в ладони. Глазищи вспыхнули. – Татка, не смей! – заорал Алихан, вмиг всё сообразив. – Проверить же надо, – невинно пожала она плечами и с размаху вмазала мобильник в асфальт – кажется, даже искры посыпались. Журналисты ахнули, а она подхватила злосчастную «Нокию» – целёхонькую, поднесла к уху, потыкала пальцем в кнопки. У Тимурханова в кармане затрещал сигнал вызова. Вокруг загалдели. – А что, Татьяна Игнатьевна, у присутствующих есть билеты на это шоу? – поинтересовался он невозмутимо. Она помотала головой, не подымая глаз. – Тогда… – и он властно сделал знак охране. * * * – Где? Алихан молча ткнул пальцем за окно. Навороченные пластиковые окна в приёмной отсутствующего пока северокавказского полпреда почти не пропускали звуков, и Тимурханов сам приоткрыл створку, глянул вниз. В отличие от него, ни его пресс-служба, ни его охрана отнюдь не скучали. Пресс-служба восседала на бетонном парапете, подстелив газетку «Коммерсант», скрестив точёные ноги и весело грызя яблоко. Время от времени она помахивала этим яблоком в разные стороны. Его охранники сосредоточенно, повинуясь движениям яблока, устанавливали свои четыре машины по разным сторонам маленькой площади, – скорее, площадки, – перед резиденцией полпреда. Охрана же полпреда глазела на эти манипуляции, разинув рты. Словом, все, абсолютно все были при деле. – Чего там? – нетерпеливо спросил за его плечом майор из Ингушетии, до конца открывая створку. Во всех остановившихся наконец машинах водители одновременно распахнули настежь дверцы. – Система «Долби сораунд»! – провозгласила Татьяна, взмахнув яблоком. И из всех четырёх машин во всю мощь динамиков ринулась одна и та же песня, хит этого лета: – Чёрные глаза, вспоминаю, умираю, чёрные глаза, я только о тебе мечтаю, чёрные глаза, самые прекрасные чёрные глаза… Ингуш рядом с Тимурхановым хлопнул себя по бокам и зашёлся от хохота. Тимурханов же оборвал смех, когда увидел, как из камуфлированной толпы, глазеющей на действо, враз вымахнул в лезгинке какой-то орёл и подлетел к Татке – единственной женщине в этой толпе. Она сперва испуганно заоглядывалась и замотала головой, а потом… – Гляди, гляди! – воскликнул ингуш, восхищённо таращась вниз. Татка, закусив губу, решительно отшвырнула яблоко, и, спорхнув с парапета, павой поплыла среди расступившихся, хохочущих, неистово аплодирующих мужчин. – Ну что за баба, а?! Огонь! – ингуш помотал головой и покосился уважительно: – Твоя? – Моя! – буркнул сквозь зубы Тимурханов и решительно захлопнул окно. Подозвал Алихана: – Скажи им, я велел прекратить, рехнулись они там совсем, что ли?! Разочарованный Алихан медленно, нога за ногу, поволокся по коридору. – Бе-гом! – рявкнул вслед Тимурханов. Но внизу уже засигналил, разворачиваясь, кортеж полпреда, и лихая мелодия оборвалась сама собой. * * * Тимурханов сперва и не понял, почему у приехавших к нему в офис ребят такие окаменевшие, напряжённые лица. А когда понял… – Татка? Что?! – Н-нет, ничего… ничего такого, – поспешно забормотал Алихан. – Мы её домой к тебе отвезли. Пока… – И, запнувшись под его взглядом, ещё торопливее: – Н-на концерт её Султан привёз… верней, его водитель её п-привёз… а остальные – следом… – Как?! Как она к нему попала?! – Тимурханов рванул ворот рубашки. Парни молча отвели глаза. Алихан продолжал, захлёбываясь: – Она… она из машины выскочила и п-пистолет ему под ноги кинула… и п-потом уже н-на концерт… а п-потом мы её подхватили, и к тебе, а она м-молчит, ничего не говорит… только «всё в порядке, всё в порядке»… мы тогда… вот… Они расступились, и кто-то из коридора протолкнул в кабинет ёжащегося, нервно озирающегося парня – Тимурханов как-то мельком видел его в свите Султана. Тот испуганно вытаращил и без того выпуклые, как у рыбы, глаза, переглотнул, кадык так и дёргался на худой шее. – Что вы с ней сделали? – очень тихо спросил Тимурханов. – Ничего! – Парень умоляюще прижал руки к груди. – Клянусь Всевышним! Султан велел её найти и к нему привезти, наши и привезли… Так. Он ещё раз глянул на повесивших головы ребят. – Дальше! – Он с ней начал говорить... они стояли у машины… я не слышал, про что… Ясно, про что. Яснее ясного. – И тут она у него пистолет из-за пояса как выдернет… а он засмеялся только… и говорит ей – всё равно не выстрелишь… а она говорит, в тебя, мол, нет… и ткнула пистолет себе вот сюда… – Парень поднёс руку к шее. Глаза его раскрылись ещё шире, голос упал до шёпота. – И говорит, мол, только я сама собой распоряжаюсь, вот и распоряжусь. Он тогда обругал её всяко… и велел Руслану её отвезти, куда ей надо. И все следом поехали. И она пистолет Султану под ноги бросила, и пела, а мы… Он замолчал, сглатывая. Поглядев наконец прямо в лицо Тимурханову, попятился. – Проваливай! – только и выдохнул тот. Уже в несущейся машине набрал мобильный номер, сказал раздельно: – Если б погубил её, скот тупой, тебе б не жить. В трубке раздался невесёлый смешок: – А ведь твоя она тоже не была, Бес. Гудки… * * * Малхаз сидел на корточках в коридоре перед кухней и уныло строгал ножом какую-то щепку – стружки так и сыпались. – Нас и хают, и ругают, а мы хаяны живём… – неслось из кухни. – А мы хаяны, отчаянны, нигде не пропадём… Эх, Самара-городок, беспокойная я, беспокойная я, успокой ты меня… Я тогда тебя забуду, ягодиночка моя… – голос зазвенел. – Когда вырастет… – глубокий вздох, – да на твоём да на камушке холодном зелёная трава… Тимурханов рванул дверь. Бросил Малхазу через плечо: – ДIаяла кхузара! Уходи! – Пельмени вот делаю, – Татьяна зачем-то протянула перед собой вымазанные в муке ладони, будто доказательство. – С рыбой… А то нашей еды я вам так и не приготовила… Рыба, конечно, не та, что надо… Он каменно молчал, стиснув зубы и видя только, как бьётся пульс на её высокой шее, в нежной впадинке между ключицами. И сюда – пулю? – Выстрелила бы? – спросил хрипло. – Нет, конечно! – отрезала она поспешно. Слишком поспешно. – Нет! – Врёшь, – проронил Тимурханов, не спуская с неё глаз. Попятившись, Татьяна вдруг распахнула дверцу холодильника. Что-то звякнуло, и перед ним на столе оказалась запотевшая бутылка водки и две рюмки. Она сосредоточенно налила одну до краёв, потом, помедлив, тоже до краёв – вторую. Спохватившись, повернулась к плите и зачерпнула шумовкой пельмени из большой красной облупившейся кастрюли – он и не знал, что такая есть в кухне этого дома, где его семья почти и не жила, где он останавливался только, когда бывал в Грозном. Поглядев ему в глаза, Татьяна молча пододвинула рюмку поближе, и он, чуть поколебавшись, опрокинул в себя водку. В голове враз зашумело, и, тяжело опустившись на табурет, он подцепил вилкой обжигающие пельмени. Она тоже выпила свою рюмку – так легко, будто там была вода. И снова повернулась к плите. – Хватит. – Он поймал её за руку, испачканную мукой, и тут же разжал пальцы, увидев синяки на её тонком запястье. Закрыл глаза. – С-суки! – Беслан Алиевич… – Она качнулась к нему, но замерла. – Ничего же не случилось… – Завтра же домой уедешь, – отрезал Тимурханов. – Не в Москву. Домой. К себе. Всё, хватит, побаловались… «А ведь твоя она тоже не была»… – Беслан Алиевич … – Татьяна присела перед ним на корточки. – Ничего же страшного… Он же понял… – Этот?! – Я его не боюсь и от него не побегу! – отрезала она, сверкнув глазами и распрямляясь, как пружина. – Пустите! Он крепко держал её теперь уже за обе руки: – Сама собой распоряжаешься, значит? Сама себя казнишь? Вот так вот легко? Смерти ищешь? Я вот тебе сейчас поищу! Она, кажется, отбивалась. Кажется, вырывалась. Кажется, что-то торопливо говорила, захлёбываясь слезами. Он всё равно не слушал и не слышал. В голове стоял неумолчный гул, а тело только рвалось к этому тонкому телу, обжигавшему его ладони. И лишь когда она вдруг обмякла в его безжалостных руках, будто неживая, он наконец опомнился, хватая ртом воздух и даже застонал. Кое-как усадив женщину на неудобный табурет, Тимурханов неловко набрал в ладонь воды из-под крана и плеснул ей в бледное лицо, глядя, как медленно раскрываются ещё ничего не понимающие глаза. – Ну теперь-то хоть уедешь? – спросил хрипло и безнадёжно вместо извинений, вместо оправданий. Не отводя от него взгляда, она молча помотала головой. * * * Видя, как Татка разделывает побагровевшего полпреда на тонкие ломтики, Тимурханов с весёлым сочувствием к высокопоставленному лицу вспомнил ту давнишнюю пресс-конференцию, на которой ему самому досталось от острого язычка этой рыжей ведьмы. – Вы не обижайтесь только на меня, Иван Филиппович, – закончив разделку, произнесла она вдруг дрогнувшим голосом, и полпред удивлённо моргнул. – Знаете, если бы вы свою кандидатуру на пост президента России выдвинули, я б за вас первая проголосовала! – Позвольте спросить, почему? – опомнившись, поинтересовался полпред, и всхохотнувшие было журналисты снова притихли. – А потому что вы перед теми женщинами, матерями… после теракта… на колени встали, – глухо отозвалась Татьяна. – И я вам за это, Иван Филиппович, до земли поклонюсь. И впрямь низко поклонилась, коснувшись пальцами затоптанного пола. Корреспонденты вновь зашушукались. Полпред хрипловато откашлялся. – Воспитание по Макаренко… – обречённо пробормотал Тимурханов, потирая затылок. – Методом взрыва… Вот же чёртова баба… И с упавшим сердцем увидел, как завороженно провожает Татьяну глазами высокопоставленное лицо. * * * – Что делаешь? – Тимурханов редко когда до такой степени не знал, как сказать то, что собирался сказать. – Беслан Алиевич… – недоумённо и сонно отозвалась Татьяна, – сегодня номер сдавали… прессуха ещё… час ночи… что я могу делать? Сплю. Нужно что-то? – Нужно, – он прикрыл глаза, отчаянно злясь на себя. – Умоешься, приведёшь себя в порядок, оденешься… – он откашлялся, – понарядней. Малхаз за тобой заедет. Молчание в трубке навалилось камнем. – И? – И споёшь полпреду! В ресторане. – Тимурханов обозлился ещё больше. – Довыступалась сегодня? Ещё выступишь! Поняла? – Поняла! – Её голос зазвенел. – И играть в эти ваши игрушки не буду! – Будешь как миленькая! – обрезал Тимурханов. – Как же! Ждите! Гудки… – И подожду! – скрипнув зубами, он повернулся к Малхазу.– Сейчас поедешь и привезёшь её. Прямо сюда! – Бес… она же отказалась! – процедил Малхаз, глядя на него исподлобья. Ресторан был полон. И за столом полпреда, кроме него самого, сидел внимательно слушавший Султан, по лицу которого бродила кривая усмешка. – Ты глухой? – поинтересовался Тимурханов, прищурившись. – Она не поедет, – Малхаз катнул желваками на скулах, но, опустив глаза под его взглядом, повернулся и скрылся в дверях. Полпред опрокинул очередную рюмку коньяка. Султан поигрывал вилкой и ножом, всё так же криво усмехаясь. И по тому, как вдруг разом стих привычный ресторанный гул, даже не поворачиваясь к дверям, Тимурханов понял – приехала. Босая. В чёрном свитере Малхаза, доходившем почти до подола её ночной сорочки. Встрёпанная рыжая грива прядями падала на глаза, полыхавшие нестерпимым зелёным огнём. Полпред медленно поднялся, машинально застёгивая ворот рубашки. Встал и Султан. Не глядя на него, не глядя ни на кого, она прошла прямо к эстраде, на которой зажигало цыганское трио, властно протянула руку. Черноголовый солист в алой переливчатой рубахе, как завороженный, отдал ей свою гитару. Тряхнув копной волос, она провела пальцами по струнам, одобрительно кивнула просиявшему цыгану. И… без микрофона, в полный голос, уже в совершеннейшей тишине… – Са ромалэ пхучэла Бубамара – сосэ ачхэла, Дэвла, дэвла, вачар лэ, Бубамара тукэ потчинэл… Эй, ромалэн ашунэн, Эй, чхаворэн гуглэ зуралэн, Бубамара чхайори, Баро гырга вой си оджили... Джинджи-ринджи, бубамара, Цхэлийе, жужийе, хайдэ море хой ромэса… Оборвала песню на полуслове и так же резко, одним движением вскинутой руки, оборвала загомонивших было цыган: – Не цыганка я, пхэнори. Гаджинка... Подпойте лучше. Видите, вон баре, – ледяной взгляд обжёг Тимурханова, – песен моих желают! Тимурханов не желал ничего, кроме как провалиться сквозь натёртый паркет ресторана. Немедля. – …Песен, ещё ненаписанных, сколько? Скажи, кукушка, пропой! В городе мне жить, или на выселках, Камнем лежать или гореть звездой? Солнце моё, взгляни на меня… Глядел на неё весь зал. Глазел, забыв обо всём. А её взгляд не отрывался от них, застывших возле стола полпреда. – …Кто пойдёт по следу одинокому? Сильные да смелые головы сложили в поле – в бою! Мало кто остался в светлой памяти, В трезвом уме да с твёрдой рукой – в строю… Краем глаза он увидел, как стиснул кулаки Султан. – …Моя ладонь превратилась в кулак. И если есть порох – дай огня! Вот так… И когда этот голос, наполнивший зал, взлетел ещё выше, Тимурханов заметил, как мужчины опускают глаза… и сам упёрся взглядом в паркет. – …Где же ты теперь, воля вольная?! С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь? Ответь! Хорошо с тобой, да плохо без тебя, Голову да плечи терпеливые – под плеть! Под плеть… Только когда затих последний гитарный аккорд, зал будто снова начал дышать. Татьяна улыбнулась расплывшемуся в улыбке до ушей цыгану, возвратила ему гитару и легко спрыгнула со сцены. Так же легко, будто и не касаясь паркета босыми ногами, подошла к ним. – Прости, – выдохнул Тимурханов, ожидая чего угодно – от попрёков до пощёчины. Не ожидал только, что она лишь мимолётно проведёт тёплыми пальцами по его руке. И скользнёт к выходу, даже не обернувшись. – Королева… – хрипло, будто в забытьи, пробормотал кто-то сзади – полпред или Султан… и Тимурханов стиснул зубы. …И если есть порох – дай огня! Вот так… * * * – Да не нужна мне никакая ваша машина, Беслан Алиевич, – упрямо пробурчала Татьяна в очередной раз, когда они уже подъезжали к воротам навороченного автосалона. – Ну зачем? Деньги тратить без толку? – Не нуди, женщина! Считай, я тебе её напрокат даю, – отрубил тот. Татка уныло плелась за продавцами, тут же налетевшими бодрой стаей, и только морщила нос – мимо «фордов», мимо «пежо», мимо, мимо… И вдруг замерла. Глазищи так и вспыхнули. Малхаз потёр затылок, Алихан широко ухмыльнулся, Тимурханов обречённо проследил за её взглядом: в ряд – блестящим, хромированным, свирепым полчищем – застыли мотоциклы. Покусывая нижнюю губу, она подняла смеющийся взгляд: – Что, слабо будет, Беслан Алиевич? – На слабо знаешь, кто попался? – буркнул он, не в силах сдержать улыбки. Парни за спиной уже откровенно хохотали. – Ну? Какой? – Ты подумай, Бес, как она у нас – и будет на этом?! – укоризненно покачал головой Малхаз. Татка уже ловко оседлала ярко-алое с золотом чудовище, обернулась, тряхнув вихрами, подбоченилась: – А что такое? Мне есть что терять, кроме своих цепей? – К-каких ещё цепей? – заморгал Алихан обалдело. – Маркса почитай да! – вздёрнула она подбородок, поворачиваясь к не менее обалдевшему продавцу. – Будете её на машине следом… провожать, – пояснил Тимурханов ехидно. – Туда провожать… сюда провожать… – Туда ехали – за ними гнались, обратно едут – за ними гонятся, – не менее ехидно прищурилась Татьяна и вдруг на мгновение опустила глаза. – Беслан Алиевич… Спасибо… – Спасибом не отделаешься, – развёл он руками, чувствуя себя, как всегда рядом с нею, бесшабашным подростком. – Покатаешь? И видя, как округляются её глазищи, захохотал. * * * «А твоя жена, Бес, к твоей бабе поехала…» Смска пиликнула в телефоне в полдень. Не думая больше ни о каком интервью, не объясняясь и не прощаясь, Тимурханов стремительно вышел и сел в машину. По лестнице на Таткин этаж он взбежал. Позвонил в дверь, ещё и ещё раз. Лёгкие шаги, и дверь распахнулась. – Вы чего? – Татка подбоченилась. Отодвинув её в сторону, он двумя шагами оказался на кухне, такой же маленькой, как и прихожая. Зарема вскинула на него глаза – с полуулыбкой – и даже не поднялась от стола, на котором вызывающе красовалась бутылка «Мартини», только оперлась подбородком на руку. – Вы что тут… пьёте, что ли?!.. – не веря собственным глазам, пробормотал он. – Поём! – отрезала Татьяна, выдвигая из-под стола ещё одну табуретку. – Поехали, Зара… – …Думы окаянные, Мысли потаённые, Бестолковая любовь, Головка забубённая… Всё вы, думы, знаете Всё вы, думы, помните, До чего ж вы моё сердце Этим огорчаете… Позову я голубя, Позову я сизого, Пошлю дролюшке письмо, И мы начнем все сызнова… Глядя, как две эти женщины, склонив друг к другу рыжую и тёмно-русую головы, опершись локтями на стол, и не обращая на него ни малейшего внимания, выводят слова немудрящей песни, он почувствовал, как запершило в горле, и резко поднялся. Осторожно прикрыл за собой дверь, всё ещё слыша за спиной: – …Когда мы были на войне, Когда мы были на войне, Там каждый думал о своей любимой или о жене… * * * – Сам её отвезу, – бросил Тимурханов охране, захлопывая дверцу «Ниссана». Татьяна застыла рядом, как каменная, зябко кутаясь в его кожаную куртку – щёки в грязных полосах, волосы спутаны. Он сам из всех сил сдерживал бившую изнутри дрожь. Смерть опять просвистела мимо него. Пока – мимо. Засада на ночной дороге, гром автоматных очередей. Боевики или..? Возле своего подъезда Татка не вышла из машины – так и сидела, сцепив побелевшие от напряжения пальцы на воротнике куртки, накинутой на плечи, молча глядя прямо перед собой. Он медленно, едва касаясь, провёл костяшками пальцев по горячей щеке, отводя в сторону рыжие прядки, и тихо выговорил: – Да ладно тебе… Ну что со мной будет? Столько лет уже – и ничего… Повернув голову, она взглянула прямо ему в глаза и вдруг, – сердце у него, бухнув, разом провалилось, – потёрлась щекой об его ладонь, запрокидывая голову… Пальцы его невольно коснулись её шеи, и в голове совершенно помутилось. Когда он в последний раз так отчаянно хотел женщину – в пятнадцать?! Развернув за плечо, он рванул её на себя, забыв, где находится, забыв обо всём, что было и будет – только здесь и сейчас… Сейчас! Наконец-то… Сквозь удары крови в висках, сквозь шорох торопливо срываемой одежды и собственный прорвавшийся стон он вдруг услышал её вздох – покорный и обречённый. И – оторвал ладони от смутно белеющего тела. – Пожалела?! Уходи! Он не видел, как она выскользнула из машины – сидел, уронив на руки очугуневшую голову и скрипя зубами. Хлопнула дверь подъезда. Глянул вверх – зажглось окно. Он медленно тронул машину с места. * * * – Ты даже… даже и не красавица совсем! – бросил Султан угрюмо и, только сейчас заметив, что машинально сжимает и разжимает кулаки, засунул руки в карманы, уже понимая, как это по-детски. И, не сумев удержаться, так же по-детски пробурчал: – У меня знаешь, какие были?.. – Вот и отвали от меня! – окрысилась Татьяна, тоже как битая портфелем девчонка. – Чего тогда привязался?! Вали к своим к-красавицам! Они вон к тебе в очередь с-стоят! – Она надрывно закашлялась, зажимая рот ладонью. Лицо её было даже не бледным, а прямо-таки зеленоватым, мокрые от пота волосы липли к щекам, и когда она, зажмурившись, покачнулась, он подхватил её за острый локоть, другой рукой пригибая встрёпанную рыжую голову пониже к коленям. – Руки убери! – прохрипела она, но сил вырваться не было, только прожгла отчаянным взглядом исподлобья. Морщась, словно от боли, он кое-как разжал пальцы и сел напротив: – Дура! Я тебя не крал! И никому не… – Ага, это твои орлы просто тебе такой подарочек сделали! – перебила Татьяна, отдышавшись. – Хорошо, в мешок не запихали, просто ширнули какой-то гадостью! – Тот, кто это сделал, уже своё получил! – гаркнул он. – А тебя сейчас увезут! А я… – Он запнулся. – Я… – Он потёр ладонью лоб, не в силах отвести взгляда от её лица. – Да что в тебе!.. И… и не нужна ты мне совсем… Ведьма! Она сглотнула, – дёрнулось хрупкое горло, и губы ошеломлённо задрожали: – Я не ведьма, и не дура! Сам ты! И вдруг, – он вскочил, – заплакала навзрыд. – Ну чего, чего ты хочешь?! Ну прости! – он беспомощно затоптался рядом с нею, опять стиснув кулаки в карманах. – Валлахи, да скажи только, чего хочешь! Проморгавшись и шмыгнув носом, она вздёрнула подбородок, вытерла щёки ладонью. – Что, компенсация за моральный и физический ущерб?.. Она сощурилась, и он почувствовал, как вздрогнуло сердце. – Интервью хочу. Только честное. Чтоб ты ответил… что я спрошу. Чтоб честно ответил. Он молча кивнул. – Обещаешь? Он опять только кивнул. – Когда? – Завтра. И это простое слово вдруг обожгло ему горло. * * * Султан заставил себя не думать о том, что она сидит в приёмной. Полчаса. Потом час. Потом полтора. Не ушла – он точно знал, как будто бы ему доложила об этом новенькая выхоленная секретарша, принятая по чьей-то протекции, он забыл, по чьей. Не докладывали, но он знал – будто видел, как она терпеливо сидит там, вся в тёмном, и тонкие пальцы сцеплены на коленях, под оценивающими косыми взглядами охраны, помощников и секретарши… Зачем он набрал номер Идриса, пресс-секретаря, он не мог понять. – Ты зайди… Там эта женщина сидит, пусть тоже зайдёт. Да, назначено! – бросил он нетерпеливо. Эта женщина… Выговорить её имя он тоже не мог, даже мысленно. Шайтан! Она и вправду была в тёмном, – будто в трауре, – и чёрный платок плотно обрамлял бледное лицо с острым подбородком, светились только глаза. – Ты же не мусульманка, зачем так ходишь? – пробормотал Султан, снова не в силах оторвать взгляд от этого лица. Она кивнула, будто это и был ответ, и достала блокнот и ручку. – Что, диктофона даже нет? Обнищал Бес… – картинно удивился он, зная, почему она не принесла диктофон, зная, что она спросит… На её втором вопросе Идрис возмущённо вскочил, но закрыл рот под его взглядом. А потом просто сидел, не смея выйти, упёршись локтями в колени, лишь покачивая низко опущенной головой, и Султан мимолётно его пожалел. – Я вам пришлю интервью на сверку, – тихо сказала она наконец, поднимаясь. – Принесёшь, – проронил он, тоже встав. – В четверг. В пять. Помедлив, она снова молча кивнула, и только, проходя мимо безгласно застывшего Идриса, тронула его за плечо: – Идрис Пахрутдинович… вы не бойтесь… Тот лишь руками всплеснул. В четверг. В пять. * * * В четверг, в пять Идрис пришёл без вызова и угрюмо сидел в приёмной – дело знает, красавчик, отметил Султан с уважением. А вот она – опаздывала. В шесть он уже не мог ничего делать и ни о чём думать. Только о том, придёт ли. Ходил по кабинету, рассеянно потирая висок и отбивая звонки. И когда она встала в дверях, опять-таки вся в чёрном, – а над её плечом маячило растерянное лицо Идриса, – рявкнул: – Я тебе кто?! Пацан? Она не опустила глаза под его яростным взглядом, сказала просто: – Извините. – Бес знает? – буркнул он, бросаясь в кресло. Она покачала головой, выкладывая на стол перед ним аккуратную распечатку – несколько листов. – Мало, – криво усмехнулся Султан, глядя не на бумаги, а ей в глаза. – Мало, говорю! Она промолчала, только повела плечом. Он встал, нашарил ручку и, по-прежнему не глядя, расписался в углу первого листа. Второго. Третьего… – Султан… – сипло простонал Идрис за её спиной. – Уйди отсюда! – бросил тот. – Ну? Хлопнула дверь. И он медленно перевернул последний лист. Всё? Её широко распахнутые тревожные глаза. Россыпь веснушек на переносице. Шелушащиеся губы. Сам не понимая, что делает, он непослушными пальцами стянул с её головы безобразный чёрный платок, выпуская на волю – огонь. Весь мир мог сейчас гореть огнём, как горел он сам. Как горели её сухие губы, от которых не было сил оторваться… Только почувствовав, как она дрожит, он чуть отстранился, коснувшись щекой её пылающего лба. Провёл пальцами по её лицу, стирая слёзы и едва сдерживая ознобную дрожь. Хрипло пробормотал, как взмолился: – Что же мне делать? Она только взглянула снизу невыносимыми своими глазами, и он едва не застонал. Сжав зубы до хруста, снова накинул ей на голову платок: – С тобой так не будет! Иди. И, отвернувшись, снова сел в кресло, невидяще уставившись на разбросанные по столу бумаги, которых она даже не забрала. Дверь едва слышно закрылась. Вот теперь – всё. Султан со всей силы шваркнул в угол залившийся трелью мобильник. * * * – Ты где вчера была?.. Тимурханов еле сдерживался. Московские, не самые приятные, дела, потом чёртов рейс компании «Аэрофлот-Дон», который целые сутки то откладывался, то задерживался, то «регистрации чекхъялла, меттигаш яц»… И Малхаз, прямо у трапа сообщивший ему про Татку со скорбной миной, как какой-нибудь… диктор ОРТ! – Ты почему мне не позвонила, не сказала? Ты почему одна к нему моталась? Какое ещё интервью, к…! – Тимурханов беззвучно пошевелил губами, сглатывая конец фразы. Татьяна промолчала, и у него вдруг оборвалось сердце. – Платок этот откуда?! – Дался вам всем этот платок! – вдруг крикнула она, и даже ногой топнула. – Откуда-откуда! От верблюда! На сердце чуть полегчало. – Чего орёшь? Не смей никогда ничего от меня скрывать! – Не буду, – согласилась она вдруг удивительно просто и, мотнув головой, сбросила платок на плечи. – Вот. – Это что? – он с трудом перевёл взгляд на белый листок бумаги, вдруг оказавшийся перед ним на столе. «Прошу уволить меня по собственному…» Он перечитал дважды. Потом поднял глаза. Татьяна взгляда не отвела. – Что он тебе сделал?! – Ничего, – сказала она полушёпотом. – Никто мне ничего не сделал, Беслан Алиевич. Я завтра уезжаю… Совсем… Домой. Я уже купила билеты. Простите. – Простите?! Одним шагом оказавшись рядом с нею, он схватил её за тонкие плечи, закутанные проклятым платком. – Да что с тобой такое?! Что?! Она не отвечала. Только смотрела. В упор. – Ты что, так его боишься? Она покачала головой и наконец разлепила побелевшие губы: – Себя. И он уронил руки, будто обжегшись. * * * – Бес! – в кабинет без стука влетел запыхавшийся Алихан. – Там… Тимурханов только махнул рукой. Усталость навалилась такая, будто за три последних дня прошло лет десять. Султан захлопнул за собой дверь: – Ты куда её убрал?! – Остынь! – Тимурханов враз поднялся. – Из-за тебя всё!.. – Я ей ничего не сделал! – Чего, и даже «порш» не предлагал? – процедил Беслан, едва сдерживаясь. Султан лишь зубами скрипнул и раздельно повторил: – Ни-че-го не сделал. – Знаю, – отозвался Тимурханов неожиданно для самого себя. – Сядь! Тот, поколебавшись, криво усмехнулся и сел у стола: – Что она тебе сказала? Тимурханов промолчав, так же усмехнувшись. Султан поднял голову: – В Москву уехала? – Домой. – Что она сказала? – Что боится. – Меня? – Себя. – Покачав головой, Беслан вдруг коротко и невесело рассмеялся: – Она бы сейчас сказала – вот и поговорили… – Он потёр ладонью лоб. Наваждение, наваждение… – Чёртова баба! – Не смей так про неё, – угрюмо бросил Султан, набычившись. – Она… – И запнулся. – Ты… почему не женился на ней? – Потому что такая только первой должна быть! – гаркнул Тимурханов, снова подымаясь. – Уходи, а? Султан тоже встал: – Ты… говорят, ей диск в Москве записывал? Ещё не хватало… – Говорят! – Беслан пошарил по карманам пиджака, отыскивая завалявшуюся сигаретную пачку. – Не твоё дело! – Что хочешь за него? Повернувшись, Тимурханов в упор глянул на собеседника и осекся – такая знакомая тоскливая пустота стыла в его глазах. Снова шагнув к компьютеру, он молча перезагрузил программу и поставил на копирование диск, который жил там, в дисководе. – …Озаглавилась весна топором… Успокоилась река декабрём… Утро – одиноким выстрелом... Ожидало поле ягоды… Ожидало море погоды… * * * Нажав на кнопку, Татьяна удалила из почты три новых непрочитанных сообщения от одного адресата. Потом так же мгновенно очистила папку «Удалённые». И надолго застыла, невидяще глядя в монитор и машинально покручивая колёсико мышки. Пока курсор резво не добежал до новостной ленты на полях сайта: «Сегодня в новостях: глава Чеченской республики встретился с делегацией…» Она выключила огорчённо мигнувший компьютер, медленно подошла к окну, ещё постояла. Сопки на горизонте пылали рыжей осенней медью над синей широкой лентой реки. Глубоко вздохнув, Татьяна взглянула на зажатый в руке мобильник. Набрав номер, зажмурилась и затаила дыхание, будто ныряя в ледяную воду: – Это я. – Сменила номер всё-таки… – после паузы отозвался собеседник. – Трусиха. – Да я ж не спорю, – со смешком-всхлипом согласилась она. – Трусиха. – А чего тогда звонишь тогда? – голос в трубке тоже чуть дрогнул. – Соскучилась, что ли? – Соскучилась… – Опять будешь номер менять? – Теперь не буду. – Врёшь. – Нет. – Вернёшься? – Нет. Они надолго замолчали. – Почему? Ты мне не ответила ни разу, когда я писал и спрашивал! – теперь он почти кричал. – Скажи сейчас! Почему? Тебя никто не оскорбит, никто не принудит! Ни я, ни… – Я знаю, – перебила она. – Знаешь, тогда приезжай! – Нет. – А, ч-чёрт!.. Она тихонько рассмеялась, и за сотни километров от неё он закрыл глаза. – Помните, Беслан Алиевич, у Пушкина, когда Онегин говорит Татьяне: «Свою постылую свободу я потерять не захотел»… Вот и я не хочу. – Постылую, – повторил Тимурханов эхом. – Свободу! – Она рассеянно вытерла горячей ладонью мокрые отчего-то щёки. – Я свободна. И это всё, чего я хочу... сейчас. – А дальше? – Не знаю. – Ты мне напишешь? Он даже дышать перестал в ожидании ответа. – Напишу… – долетело наконец до него из далёкой дали. И вдруг – распевом в полный голос, ножом в самое сердце: – Позову я голубя, Позову я сизого… Пошлю дролечке письмо, И мы начнём всё сызнова… «И мы начнём всё сызнова…» Использованы песни Александра Розенбаума, Егора Летова, Виктора Цоя, Янки Дягилевой, Пелагеи.