Оловянный солдатик

Когда имеешь дело с оружием, чувствуешь стабильность, будто все в мире стоит на своих местах. Я слышал рассказы солдат, когда служил в Афганистане, что первое время, после того как они прикоснулись к оружию, у них дрожали руки, казалось, будто земля уходит из-под ног. Мне это незнакомо. Оружие с самого начала было продолжением меня. Психиатры говорят, что такое хладнокровие - признак психического расстройства. Не спорю, что со мной произошли какие-то изменения, но не считаю себя психом. Я - реалист. И я - солдат. Война лишает всякой чувствительности. Вопреки всему, война делает человека спокойнее. Размеренные движения, внутренняя уверенность, статичность в мировосприятии. Говорят, став солдатом, мужчина остается им навсегда. Не помню другой реальности, для меня нет времени, когда что-то имело другой окрас. Мир цвета хаки, пахнущий мокрым металлом и порохом. Он нашел меня и подобрал, как беспризорного кота, когда армия выкинула на улицу. Я думал, моя жизнь кончена. Думал, это конец. Человеку, отравленному войной, нет места на гражданке. Он спросил: - Знаешь, кто я? Я ответил: - Нет. - Вот и хорошо. Тебе не следует знать слишком много. Я и не пытался. Лишь то, чего я не мог избежать. Газеты, радио, телевидение. Разговоры с клиентами и потенциальными врагами. Образ складывался, как мозайка: кусочек за кусочком. Но, говорят, если не знаешь человека лично, не знаешь его совсем. Мы почти не общались. Только приказы. Сносные условия для существования. Когда не имеешь понятия о том, что тебя ждет, внутри поселяется стрекочущее чувство беспокойства. Оно не перестает распространять вибрацию по телу. Каждая клетка на взводе. Нервы сдают. Когнитивный диссонанс: мирная жизнь вкупе с военной практикой. После голода, пыли, бессонных ночей, не сдающихся насекомых. После реальности оттенка крови и постоянно звучащих в голове криков: то мирного населения, то остальных – тех, кто был и по ту, и по другую, а то вообще неясно по какую сторону баррикад. Звуки одиночных выстрелов, но чаще – автоматных очередей, взрывов, скрежета колес по гравию и песку. После того, как вся твоя жизнь была размечена, как по линейке. После четкости бытия в жестких условиях юго-востока. После действий, которые не нуждались в обдумывании, иначе – смерть. После всего этого Лондон стал для меня гробом, поставленным посреди степного поля. Я лежал внутри и смотрел, как крышка медленно закрывается. Необходимость совмещать две реальности вынуждала на крайние меры. Мне не хватало простора. Руки дрожали. Впервые в жизни я не знал, что мне делать. Все эти голоса в голове и жажда выплеснуть энергию, скопившуюся за долгое время фактического бездействия. Обязанности, порученные им, едва ли способствовали высвобождению адреналина. Сигареты и выпивка. Частые телефонные звонки. Стрельба в тире. Драки на улице и в барах. Шлюхи и тюремные заключения. Мы не были близки. До сих пор не могу воссоздать в памяти, как это получилось. Как мы пришли к тому, что имеем? Навряд ли это можно назвать отношениями. Думаю, любой, имея в достатке свободное время, хотя бы раз задумывается, как называется ситуация, в которую помещает его судьба. Я не фаталист. Отнюдь, нет. Но, будучи на волоске от смерти не единожды, так или иначе начинаешь верить в случай. Я заслужил его, я заслужил Джима. Всем в моей жизни. Каждой ее деталью. Я негодовал: - Да кто ты, на хрен, такой? Приставлял дуло в его лбу. Он смотрел на меня, на пистолет. В его глазах не было ни отчаяния, ни страха, ни малейшего волнения. Пустота. И лишь на донышке плескалось нечто неопределимое. Смесь азарта, серьезного желания покончить со всем и доверия. Когда видишь такое выражение лица, не можешь определиться, что хочешь сделать сильнее: выбить на хрен мозги и дать то, чего он потаенно желает, или выкинуть пистолет в окно и больше никогда, никогда не иметь возможности лицезреть это выражение. Таких откровений становилось все больше. Он все сильнее открывался мне, сам о том не подозревая. Вскоре я стал читать его, как книгу, тоже не подозревая об этом. Но иногда осознание вытесняло все субъективное, и разум возвышался, обозревая происходящее – меня и его, и все, что между нами происходит – в высоты полета некой субстанции. Я будто отрешался от мира. И ничто не имело значения, кроме «здесь» и «сейчас». И я думал, что не имеет значения, о чем он меня попросит – сделаю все. Выполю любую работу. Самую мерзкую, грязную, паскудную работенку. «Бах!» Он выстрелил так быстро, что мне потребовалось время, чтоб понять, что это произошло. Когда я пришел в себя, он уже лежал на спине. Лужа крови – нимб вокруг головы. Никогда смерть не вводила меня в такой транс. Руки, земля из-под ног. Тощая старуха с косой заглянула в прицел винтовки, смотрела своим воспаленным глазом, не моргая. Крышка гроба захлопнулась с оглушительным треском. «Бах!» Удар по всем клавишам фортепиано разом. «Бах!» Глухой пинок двери, столкновение со стеной, винтовка на полу. «Бах!» Гулко бьётся сердце. «Бах!» Визг тормозов, хриплое дыхание. «Бах!» Открываю глаза посреди ночи, спина взмокла. Несколько ночей подряд я спал, как убитый. Никаких снов, воспоминаний, мыслей. Затем он явился мне все в том же облике, в каком стоял на крыше, самоуверенный, амбициозный. Улыбнулся, в мгновение ока вынул пистолет из-за пазухи и сунул в рот. «БАХ!» Я курил, сидя на лестнице. В коридоре темно, пахнет пылью. С улицы льется сухой сумрачный свет. Воспоминания о том, как я угрожал ему дулом, раз за разом возвращаются. Эти глаза, в которых читалось, что все уже давным-давно решено, не выходят из головы. То спокойствие, умиротворенность. Видел ли я его еще расслабленней? И мелко дрожащие пальцы, нетерпение и страх там – на крыше. Все это врезалось в сознание и перемешалось. Вдруг стало так спокойно, как не было никогда в жизни. Напряжение спало. То, что осталось в прошлом, не имело значения. Важно только то, что я «здесь» и «сейчас», а Джим черте где. Я убил столько людей, но не думал, что когда-нибудь может случиться так, что у меня будет что забирать. Ирония судьбы, кривая усмешка. Он сам застрелил себя. Восстановил баланс. Этот взгляд не исчезнет из памяти никогда. И его дрожащие руки, будто сомнение разрывало его сознание, будто он боялся передумать в последний момент. Меня лишили чего-то очень важного, как поплавок оставили без воды или картину без гвоздя, на который крепится тонкая веревка, удерживающая ее навису. Но почему мне кажется, будто я сам убил его? Вероломно. Иначе, нежели действительно сделал бы это. Сигарета дотлевает, обжигает пальцы. Размазываю ее о стену и ухожу, закрываю за собой дверь. Пистолет холодный, отстранённый. Лежит на постели – темное пятно на белом. Зовет и отталкивает одновременно. Хватаю его, перезаряжаю и приставляю к подбородку – три движения в одном. Палец на курке, мыслей нет и их много одновременно. «За» и «против» спорят на повышенных тонах. Всего секунду назад я не знал сомнений. Дуло плотно прижато в нижней челюсти. Металл нагревается. На коже – мурашки. Рука не дрожит, но время идет, и неуверенность в оправданности – зачатки надежды – заставляет пальцы потеть и дрожать. В двадцати случаях из ста самоубийцами становятся импульсивно. Случай решает все. Для Джима это было спонтанно? Или он действительно уже давно все решил? Сейчас реальность теряет свою объективность. Очевидные вещи становятся запутанными, а сложные перестают иметь значение. Это похоже на Джима – поиграть с судьбой, подразнить старушку смерть. Иногда он достигает такого состояния, когда считает себя непобедимым. Мне часто приходилось сомневаться в его адекватности. Великий, без сомнения, мастер криминального дела, актер, меняющий личины, как салфетки во время ужина. Сложно представить, что этот человек так зависим от низменных страстей, капризен, как ребенок, и легкомысленен. Спасенье в его гениальности. Или проклятье. Видеть оружие противно. Дело всей моей жизни загублено. Мой идол свален и сожжен на костре праведниками. Неужели больше не представится возможность погадать, что на уме у этого подонка? Никакого чувства опасности, надрывности? Если раньше я ходил по краю пропасти, то с появлением Джима начал балансировать на лезвии бритвы. И, признаться, мне это нравилось. Рассвет в пять утра. После того, как снова увидел Джима, не смог заснуть. Сидя на полу кручу американский девятимиллиметровый на пальце. Знаю его как облупленного. Позывов взвести курок больше не возникает. Через два с половиной часа зазвонит телефон. Я долго не буду смотреть на дисплей, представляя, что это он. Слишком привычно. Большая зависимость. Но я же тигр, а кошки не поддаются окончательному приручению, и значит, я буду продолжать. Мой фундамент разрушен, но ноги по-прежнему целы. Закаты распрыскивают туманы над мрачным Лондоном. От рук все так же тянет мокрым металлом. В ноздри въелся порох. На языке – привкус табака. Мои услуги больше не нужны.