Wherever I'm with you

Семь минут, двадцать две секунды – показывают блестящие наручные часы со стрелками в виде волшебных палочек – до конца перемены. А после неё до конца – это уже становилось похожим на странное заклинание – всего лишь три урока, а там домой, в «Бильярд эт Барри’с», на стоянку у супермаркета, в общем, куда угодно из этого кладбища личностей и стиля. Винс инстинктивно съёжился до размеров паучка (по крайней мере, он был в этом уверен) на своей лавке, когда мимо него проплыл шумный рой его одноклассников, направлявшийся к мусорному баку в трёх футах от его стола, где, по скромному и миролюбивому мнению Винса, им всем было самое место. Слава Боуи, вцепившись в свой бутерброд с арахисовым маслом и джемом, Винс замечен не был, ну, или же жажда крови у его сверстников на сегодня иссякла, стоило им закидать учителя истории (а заодно и Винса и пару других «фриков») хлипкими комками мокрой бумаги. И поэтому, в порядком опостывшей компании самого себя, ставшей и неотъемлемой частью жизни, и наименьшим из зол, Винс, не рискуя даже достать свой любимый журнал из украшенного синими пёрышками и пластиковыми бусинами портфеля, продолжил считать секунды, когда можно будет уйти с этого поля боя под названием двор старшей школы. Этот день был привычно ветреным и непривычно тихим. В воздухе не летали липкие бомбы из отобранной у «ботаников» еды, не летали пеналы Винса, перекидываемые одноклассниками, потому что он «педик» (всё-таки, так было написано его же чёрным лаком для ногтей на зеркале в мужском туалете!), а значит, пенала не достоин. То ли из-за ветра погода была нелётной, то ли что-то должно было случиться, и весь мир, даже такая дыра, как школа, готовился к этому. А ещё не было Ховарда. Ховарда не было в школе всю последнюю неделю, и, зная строгую миссис Мун, Винс начинал тосковать, день за днём не находя у себя в ухе все эти вечные ворчания о лучшей жизни, несправедливости общества и «пойми, мы рождены для славы, Винс!». Винсу не хотелось признавать, что когда он наконец снова увидит друга, он будет с нетерпением ждать, пока тот опять разразится вдохновенной лекцией о формах дверных ручек или пламенной речью в защиту ущемлённых прав серебристых соек. Но пока Винс с нетерпением ждал только одного. Пять минут, сорок девять секунд – показывают блестящие наручные часы со стрелками в виде волшебных палочек – до конца этой чёртовой перемены. «Уууу!» – взвыл ветер, будто стараясь кого-то освистать. Сухие и скукоженые, на вид – вылитые жабки, – листья и обёртки от «Кранчис» понеслись куда-то прочь, подхваченные диким порывом ветра. Винс покрепче ухватился за свой бутерброд с арахисовым маслом и желе, чтобы, не приведи Господь, один из них не полетел весело вместе с остальным мусором. Двор уже практически опустел, и Винс как раз собрался скоротать оставшиеся пять минут, запершись в туалете, когда стальная калитка заскрежетала, и, борясь с невидимым противником-ветром, придерживая отвратительную бежевую панаму, которую этот нахал-ветер так и норовил сорвать, по двору зашагал высокий, нескладный, в костюме Стива Ирвина, до узлов в желудке долгожданный Ховард. Отказываясь верить в происходящее, Винс зачарованно смотрел на друга, будто ожидал скорее увидеть единорога в кожаной куртке, чем его. – Пойдём, Винс. Мы уезжаем отсюда, – уверенно заявил Ховард, его маленькие глаза отважно блестели этой затеей. И всякий раз, когда глаза Ховарда так блестели, Винс следовал за ним.

I'll follow you into the park, Through the jungle, through the dark Oh, I've never loved one like you

– А куда мы едем? – поинтересовался, наконец, Винс, когда они, заговорчески оглядываясь и переглядываясь, добрались до припаркованного неподалёку, раскрашенного ими же в один холодный летний день фургона. – В место, где сбываются мечты, – протянул в ответ Ховард, многозначительно уставившись вдаль на несколько секунд. – В Диснейленд, что ли? – Винс, уже без прошлого воодушевления, с сомнением покосился на друга, залезая на пассажирское сидение. – Ты прости, приятель, у меня денег нет с собой, этот придурок, Ларри, опять всё у меня… – Об этом я и говорю, Винс, – перебил его Мун, заводя машину. – Не будет больше никаких придурков-Ларри, никаких экзаменов, никаких унижений и травли, – он добавил, подумав пару секунд. – Ну, только если мы сами не захотим потравить каких-нибудь волков или кабанов, но это план «Б»… Широко распахнув глаза, Винс продолжал смотреть. На дорогу, с каждой милей становившуюся всё менее знакомой, на зеркало заднего вида, отвечающее ему удивлённым взглядом. На Ховарда – и это было самое захватывающее зрелище – уверенного и многозначительного, как всегда, прежде чем совершить какую-то глупость. Но на этот раз что-то – то ли Зигги Стардаст в хриплой пасти радиоприёмника, то ли беснующийся ветер за окнами фургона, то ли будто остановившиеся стрелки (в виде волшебных палочек) наручных часов – обещало Винсу, что всё, что делает сейчас Ховард – исключительно правильно. И ничто не могло бы заставить Винса прекратить верить в это.

Well, hot and heavy pumpkin pie Chocolate candy, Jesus Christ Ain't nothing please me more than you

Открытые короткими штанинами школьной формы и сползшими серебристыми носками в чёрную крапинку, щиколотки начали мёрзнуть – ветер не переставал выть, печка в фургончике не работала ещё с конца восьмидесятых, а блейзер с патриотической эмблемой школы был беспощадно выкинут в окно и наверняка приземлился на лобовом стекле какого-нибудь ехавшего позади бедолаги. Винс немного запутался и устал смотреть на Ховарда – вместо этого он смотрел на бумажный пакет недоеденных бутербродов и думал, думал, думал, что было очень непривычным и смущающим. Выехав на какую-то безлюдную улочку, где, кроме облысевших клёнов и большеносых ворон, не было ни души, Ховард остановился и тоже уставился на пакет недоеденных бутербродов. – Слушай, у тебя же там бутерброды с арахисовым маслом и желе, да? – с надеждой спросил он. – Вот просто о еде я как раз не подумал… Остатки бутербродов с арахисовым маслом и желе быстро исчезли, но от их исчезновения энергии ни у одного из парней особенно не прибавилось. Небо становилось темнее, и Винс не знал, то ли это оттого, что застиранные тучи не оставили на нём места для солнышка, то ли оттого, что его веки, ведомые какой-то неподъёмной тяжестью, норовили захлопнуться, как скучная книга, которую Ховард любит читать вслух. Всё же, озорной огонёк авантюризма разгорался внутри него, всякий раз, когда в мыслях появлялся Ховард. – Винс, не спать! Сейчас только четыре часа дня! – насупился Ховард, всё-таки не решаясь прикоснуться к нему, чтобы растолкать. Винс снова быстро встрепенулся, будто случайно задремал на уроке, а учитель это заметил, и снова уставился на Ховарда растерянно и с благодарностью неизвестно за что. – У тебя тут джем остался, растяпа, – Ховард показал на уголок своих губ, всех в джеме, куда Винс, раз взглянув, не смотреть больше не мог. – Тут? Или тут? – невинно спрашивал он, показывая то на нос, то на подбородок, то на щёку, в ответ на что Мун не прекращал тыкать пальцем в одно и то же место, в самом уголке раздражённо надутых губ. – Да нет же, дай я сам… – не вытерпел он и, нагнувшись так близко, что Винс мог бы рассмотреть чёрные и жёлтые каёмки даже на таких мелких глазах, как у него, сжал пальцами подбородок друга и стёр малиновую капельку большим пальцем. Тысяча маленьких пчёлок-нервов напряглась и разжужжалась, раззадоривая кровь циркулировать быстрее, а мозг соображать медленнее, выливая на гипсово-белое лицо ведро розовой краски. По сравнению с тем, какие процессы происходили внутри Винса, погода на улицах Лондона олицетворяла с собой мёртвое умиротворение – ветер, побросав на капоты машин и в водосточные трубы охапки жухлой листвы, замер в голых ветвях клёнов, а солнце кокетливо выглянуло между тучами, заставляя водителей натянуть на нос солнцезащитные очки. Весь мир, казалось, наконец успокоился и сел отдыхать, тихонько наблюдая за всем, что происходит на его огромном голубом пузе. Момент был настолько подходящим, что Винс просто закрыл глаза и только слегка надул раскусанные от всех переживаний губы, надеясь, что всё остальное произойдёт само собой, как сами собой нагрелись его щиколотки. – Ты чего? – недоумённо спросил Ховард, убрав руку от его лица и положив её обратно на руль, чем обозначил продолжение путешествия. – Да так, задумался, – растерянно потупился в свои колени Винс.

Man, oh, man, you're my best friend I scream it to the nothingness There ain't nothing that I need

Как бы не начинался этот отвратительный день – с канувшей куда-то зубной щёткой, застрявшей в волосах расчёской, нелюбимым хлебом с тмином, утренней моросью, разрушившей старания не одного баллончика лака для волос, чистым ботинком в грязной луже, опозданием на автобус, злой миссис Кодрой, разбрызганными прямо на учебник естествознания чернилами, ужасным уроком истории, бумажными мякишами, потёкшей обводкой, очередным одиноким обедом и всеми этими бесконечными переживаниями по поводу ничего не понимающих и понимающих ничего людей, носящихся вокруг, как повёрнутые на политике и курсе валюты муравьи – заканчивался этот день, надолго оставаясь самым, если не лучшим, то многообещающим. – Нас ждёт много приключений, друг мой, можешь в это поверить. Мы слетаем на Луну, мы раскроем множество преступлений, мы построим яхту собственными руками и продадим её какому-нибудь миллионеру, мы откроем новый химический элемент или даже целую таблицу. Да-да, малыш, все эти ушлёпки, что смеялись над нами, ещё услышат наши имена, ещё пожалеют, что писали на зеркале в туалете твоим лаком «Ховард Мун носит бабушкины трусы»! Мы можем даже организовать собственную музыкальную группу. Знаешь, пока я продумывал этот план, я услышал на какой-то радиостанции что-то из Чарли Паркера – и знаешь, что я скажу, сэр? Этот их джаз не так уж и плох на самом деле, по дороге к тебе я купил пару книг…

Laugh until we think we'll die, Barefoot on a summer night Never could be sweeter than with you

Винс точно знал, что всё, что говорит Ховард, сбудется. Не в этом году, так в следующем, не в нём – ещё в следующем, и так ещё много лет одной сбывающейся мечты за другой. И не так важно, узнают ли их бывшие одноклассники об их неминуемом успехе – этих одноклассников больше не существует. Небольшой фургончик с двумя пассажирами внутри увёз их в совершенно другую вселенную, где существуют только Ховард, Винс, говорящие гориллы, битвы с кенгуру, племена синелицых карликов, фонтан молодости и много, много мечтаний, которым непременно суждено сбыться. – Для начала мы можем поработать в зоопарке – ну ты понимаешь, все звёзды начинают с самого низу – а потом спрос на нас возрастёт, предложения будут рекой литься, мы сами будем их отвергать!..

And in the streets you run afree, Like it's only you and me, Geez, you're something to see.

Конечно, такие длинные мысли скорее родны Ховарду – Винс просто грелся лучами вечернего солнца и переваливающимся в животе бутербродом с арахисовым маслом и подлым джемом, пока его друг горячо вещал, эмоционально жестикулируя, из-за чего чуть пару раз не выехал на встречную полосу. Но Винс не обратил на это внимания, придумывая, что сможет надеть и не быть обсмеянным, что сможет нарисовать и не быть непонятым, что сможет спеть и быть услышанным, когда они наконец-таки приедут.

Alabama, Arkansas, I do love my Ma and Pa Not the way that I do love you Well, holy moly me oh my You’re the apple of my eye Girl, I've never loved one like you

– Нас наконец-таки поймут, там… Вспышка резко пробежала в сознании Винса, стоило Муну произнести то последнее слово. Безмятежность, будто вставшая зыбким миражом, рассеялась под новым дуновением ледяного ветра, и Винс почувствовал, как гусиная кожа покрыла то место, где штанины уродливых брюк не могли встретиться с носками. Неизвестность не всегда бывает хорошим признаком – иногда она пугает, заставляет свернуться калачиком на пассажирском сидении и ждать, широко распахнув голубые глаза-блюдца на сидящего рядом друга, улыбающегося так устало и счастливо, как он ни разу в жизни не улыбался. И сразу новое чувство наполняет твой живот и щёки, твои ноги и руки, твои губы, уже тоже нерешительно улыбающиеся и ищущие поддержки. – Что такое, Винс? – беззаботно обернулся к нему Ховард, на минуту прервав одну из своих блистательных речей. – Живот заболел? – А как же наши дома? – со всем отчаянием, со всеми накопившимися за последнюю неделю переживаниями, отбросив свою дежурную беспечность, спросил Винс, тихо коря себя за то, что его голос, поддавшись этим эмоциям, дрогнул. В один момент лицо Ховарда стало серьёзным – не таким серьёзным, как обычно, когда он нагонял на себя многозначительность и пафос, а по-серьёзному серьёзным, отчего Винс уже готов был глотать свои слова, рыдать, вылезать через окно фургона, лежать ничком на дороге и наблюдать, как он всё испортил. Пока Ховард, наконец, не заговорил. – Не знаю, как у тебя, Винс, – начал он, глядя вперёд, на садящееся в его карих глазах солнце, – но мой дом – там, где есть ты. И никогда ещё Винс не чувствовал себя таким влюблённым.

***

Home, let me come home Home is wherever I'm with you Home, let me come home Home is wherever I'm with you...