Carthago delenda est

      

22

      Только небо не останавливается. Навеки заточённые меж двух голубых призраков, несутся по кругу с востока на запад и с юга на север беспрестанно меняющиеся, закручивающиеся, разбухающие и ветром расщепляемые облака. Всё пущено на самотёк, сменяют друг друга толстые облачные слои, и кто-то смотрит на них и равнодушно ждёт, когда же, наконец, рухнет мироздание на голову. Чтобы можно было подняться из-под осколков, расчистить место и строить заново. Так тяжело жить с тем, что есть.       Секундная стрелка отщёлкивает одну за другой римские цифры, Мидорима переводит взгляд с наручных часов на пациента и, подумав, аккуратно отпускает его запястье. Затем достаёт из кармана серебристый фонарик и проверяет реакцию зрачков. Жидкость из капельницы вытекает медленно, осталось меньше половины бутылки. Мидорима не помнит, сколько ещё антибиотиков есть у больницы в запасе, но не спешит спускаться к Такао и спрашивать его об этом. Подперев дверь в аптеку, Такао спит без задних ног, капая слюной с кушетки на пол, и после пяти часов, что он проторчал в операционной, жонглируя инструментами, Шинтаро скорее скальпель себе в бедро воткнёт, чем разбудит его.       Пульс в норме, давление тоже, и, не беря во внимание обстоятельства и судьбу, жизнь человека, лежащего на постели, вне опасности. Мидорима откачал его и заштопал. Закрыл смерти вход внутрь. Но костлявая осталась кружить снаружи, она так просто не отпускает. В понимании Шинтаро, у которого никогда не было проблем с анализом ситуации, угроза, выпустив из челюстей своих этого человека, сомкнула их на больнице — его, Мидоримы, больнице, на каждой медсестре, практикующем враче и Такао, спящем под дверями аптеки. Шинтаро знает, что гораздо рациональнее было бы позволить этому парню умереть. Он оперировал его с этой мыслью — мыслью, которая не пошла дальше внутренних размышлений — и штопал раны и спасал. Если бы мог, Мидорима давно бы вырвал из себя то, что философы называют человечностью.       Люминесцентная лампа в дальнем углу палаты жужжит, будто рой мух, и раздражающе моргает своим холодным светом, бликами прокатывающимся по куче серебристых колец у пациента в ушах, губе и бровях. Мидорима думает мимоходом, что если не найдет на складе замену этой лампе, то разобьёт её к чертям. Убрав фонарик, он достаёт из кармана своего счастливого халата полицейские наручники и пристёгивает руку пациента к кровати.       У Шинтаро за спиной Мибучи Рео ногтем перебирает колоду карт.       — Так что мне передать Акаши? — спрашивает он.                     Ближе к горизонту сине-зелёные краски теряют насыщенность, серыми мазками застывают в рассветном штиле перьевые облака, и высокая фигура Тэппея закрывает собой гаснущие звёзды. Облезлая кованная решётка, не меньше десяти раз окрашенная в малиновый цвет, едва достаёт Тэппею до пояса — плохая преграда, плохая опора, — и лопатки его торчат двумя обломками на сгорбленной спине. Хьюга пальцем цепляет ручку, придерживает балконную дверь бедром, и становится виден пар, клубящийся над кружками в его руках.       — Если Рико будет спрашивать, кто откупорил последний коньяк, не смотри в мою сторону, — Дзюмпей передаёт одну из кружек Киёши и точно как он облокачивается на холодные перила, обхватывает ладонями керамические стенки.       Впереди, куда ни глянь, тянутся и тянутся вереницы домов и вереницы обломков, голые кроны ветвистых деревьев, окна, дороги, пустыри и ямы, развивающиеся полотна зацепившихся и оставшихся тряпок. Над головой шуршат перьями понемногу просыпающиеся птицы. Хьюга давно заметил, что перед рассветом, в тишине, мир всегда кажется безумно огромным. И безумно одиноким. Будто Вечность обращает к тебе свой взор, чтобы показать, насколько ты глуп, ничтожен и мал.       — Я пытался придумать, что бы такого ободряющего тебе сказать, — произносит Хьюга, — но ничего в голову не пришло. Поэтому я просто постою тут с тобой. Такая вот суровая мужская поддержка.       В кружке Киёши коньяка больше, чем заварки, но он отпивает не поморщившись, кажется, едва смачивает губы, и рука его сильная вновь опускается на перила. Создаётся впечатление, будто эта решётка — его костыль, что только она его и держит, пока крепкое железное сердце обливается слезами. Хьюга не смотрит в его сторону, слишком его уважает, но вспоминает почему-то, как легко проламывать стенки съеденных коррозией баков.       — Спасибо, — говорит Киёши. Искренне и чисто, как только он и умеет.       — Всегда пожалуйста.       Когда солнце встаёт, они всё ещё на балконе, допивают остывший чай. Этот дом, такой высокий, почти пуст, и квартира, которую выбрал себе Кагами, находится двумя этажами ниже. Едва различимые, но различимые всё же — в ночной-то тиши через стены, — грохот, голоса и прочие звуки перестали доноситься оттуда всего пару часов назад.                     Свет с трудом просачивается сквозь грязно-серые стёкла в крыше мансарды и косыми прямоугольниками рассеивается по стене. Хаяме не сидится на месте, у него по телу энергия бегает небесным электричеством, и выбирая между гнойной ангиной и покоем, он выбрал бы ангину. Ограниченный пространством, Котаро нарезает круги по комнате, трогая всё, до чего дотягивается, рассматривая детали, которые не запоминает, играя с предметами. Но не переставляя, переставлять ничего нельзя. На записочках, приклеенных к дверце шкафа, тонким почерком Якши выведены непонятные ему фразы, вроде «сине-белый шесть» или «потерялась овечка». Хаяма не придаёт этому значения — у Мибучи с Акаши свои секреты, — и лишь сворачивает иногда к притащенной банке с огурцами, вылавливает один из рассола и надкусывает с хрустом. Вкус тот ещё, но Хаяма так давно не ел огурцов, тем более свежих, что, пожалуй, ради них и убить бы мог. Правда, в последнее время оказывается, что гораздо продуктивнее просто договориться, а не стрелять, и этого Котаро не понимает. Как можно договариваться с людьми, если они всё время обманывают?       Рассол капает с пальцев, Хаяма ждёт, пока стечёт он весь, и поглядывает украдкой на Акаши, занятого своей картой. На столе у Сэйджуро разложены коробочки с цветными бумажками и булавками, всё по стопкам и в идеальном порядке, как римский легион с высоты птичьего полёта. Акаши зажимает булавки зубами, берёт цветные метки аристократически тонкими пальцами, и радужный хоровод кружков и квадратиков меняется подобно звёздному куполу в течении года. Хаяма задумчиво жуёт огурец и в который раз замечает, что Сэйджуро относится к этому занятию как к медитации, возится с удовольствием предающегося покою Будды. Рео говорит, что в голове у Акаши эта карта, без сомнения, предстаёт в трёхмерном виде, живая и движущаяся и продуманная до малейших деталей, а булавки на бумаге — всего лишь заметки, временные восклицательные знаки. Хаяма склонен ему верить.       Меньше всего на карте красных треугольников. Котаро понятия не имеет, что они обозначают, но усмехается лисьи, когда Акаши снимает один такой и прикалывает на его место три чёрных квадрата. Чёрных квадратов на карте завались, и, чтобы поставить новые, зачастую приходится снимать старые — это похоже на круговорот, ибо Акаши всегда помнит порядок их появления и соблюдает очерёдность. Своеобразная дань, хотя Хаяма уверен, что дань это не тем, кто покоится под чёрными квадратиками, а великому и могучему богу порядка. Хаяма не уважает порядок, но уважает Акаши и то, что он делает, как бы скучно ни выглядело это со стороны. Невыносимо скучно.       Котаро откидывает буйную голову и, широко открыв глаза, пялится сквозь мутное стекло на бегущие над городом облака. Акаши прихватывает зубами ещё штук пять булавок, и для Хаямы это всё равно что медленно срывающаяся с крана капля воды. Атомы его клеток, будто галактики, успевают родиться и сдохнуть тысячу раз, во все стороны излучая слепящую энергию, пока Акаши смещает треугольники и кружки. Но Котаро слишком восхищается Сэйджуро, чтобы точить на него свои острые зубы, ведь Акаши, неспешно протыкающий полотно, создаёт будущее. Он может месяцами не прикасаться к карте, может скрупулёзно отслеживать на ней все существенные, по его мнению, изменения, может убирать булавки мимоходом, и кажется, что нет у Акаши ни особой цели, ни причин, что он делает это по привычке, но в один прекрасный день он вдруг переставляет все свои фигуры с полным отрывом от реальности, и тогда реальности приходится подстраиваться под Акаши. Он решает, как будет выглядеть этот город завтра. И это ли не власть.       Хаяме невыносимо скучно, заняться ему пока нечем, и он встаёт и идёт в кладовку за ведром и тряпками. Глядя на переплетения улиц, домов и значков, он замечает лишь, что что-то меняется, с каждым днём все быстрее. И этого ему достаточно. Это значит, что скоро грянет гром, и неугомонному Хаяме надо всего лишь его дождаться.                     Гул генераторов, низкий и протяжный, наполняет машинное отделение металлической жизнью. Куроко стягивает перчатки, прикладывают одну к другой и, запихав их в задний карман, с легким сердцем опускается на верхнюю ступеньку лестницы. Гидростанция — гидра — урчит вокруг него всем своим массивом, и это так же приятно, как когда голодная кошка трётся о ноги того, кто её кормит. Всю неделю, пока он выслеживал, пас, стрелял и спонтанно убивал, машинное отделение пустовало, и только Изуки на пульте управления помогал старому инженеру с мониторингом показателей, а гидра снилась Куроко ночами, просила внимания и заботы. Куроко никогда не верил в то, что у предметов есть своя душа, но, проработав год на городской ГЭС, изучив на практике все механизмы и измазавшись в машинном масле не меньше, чем в оружейном, он смирился с тем, что, как и все остальные люди, дорогие сердцу вещи наделяет свойствами чего-то цельного и живущего, имеющего свой характер и спектр эмоций. Наверное, это тоже значит быть человеком.       Момои, наблюдавшая за Тэцуей с мостика, спускается к нему и садится рядом, смешно морщась от раздражающего ее шума. С ней они тоже давно не виделись, и теперь Момои, будто человек, на мгновение вынырнувший из-под воды, пытается надышаться перед следующим погружением. Воля Тэцуи, его сила и храбрость, его благородство, чистота и честность заменяют Момои пищу, и она приходит к нему в последнее время всё чаще, обречённо нуждаясь в ком-то, питающем веру. Момои часто говорит, что любит его, и ведь действительно любит — ее глаза светятся, когда она на него смотрит, и при виде этого света сам Платон, выдумавший для людей сказку, разрыдался бы и умер.       — Знаешь, я всегда думаю что не могу себя защитить, — говорит Сацуки, играя с ремешками выданной ей каски. — Я постоянно ощущаю эту душащую беспомощность и страх. Если что-то случится, если кто-то захочет и решится напасть на меня, вопреки угрозе быть забитым потом всем вами парнями до смерти, я не смогу себя защитить. Но дело не в том, что я трусиха и боюсь боли или насилия. Меня бесит моя беспомощность. Посмотри на мои руки, они похожи на детские, если сжать их в кулак, — Момои грустно улыбается, застёгивает и расстёгивает ремешок. — Так было и до войны. Я думала, что жить стало бы легче, если бы я могла без оглядки выходить в полночь на тёмные улицы и быть уверенной, что смогу постоять за себя. Мне не нужно было всеобщее благоденствие и мир, в котором не существует угрозы, в конце концов, агрессия навсегда останется частью нашей жизни. Нет, я хотела быть тем, кто всегда сможет отбиться от любой агрессии и не пострадать. Я ненавижу страдания, Куроко, свои и чужие. И я всегда боялась, потому что знала, какая я слабая. Может, не такая уж трусиха по сравнению с другими, но перед лицом жизни — заяц со сломанными лапами. А когда началась война, я поняла, что вы, мужчины, все из себя сильные и смелые, тоже не можете защитить себя. Вы отбиваете одну атаку, другую, но никогда не знаете, не будет ли следующая вашей последней, и в тайне боитесь. Но вам приходится бояться не только за себя, но и за меня, стоящую за вашей спиной.       — И, поняв это, ты сама боишься ещё больше? — спрашивает Тэцуя.       — Нет, — отвечает Момои и прислоняется к его плечу. — Я перестала бояться за себя. Теперь я боюсь только за вас. И ношу с собой «Тэнгу-5».              

23

             Новизна всегда подогревает интерес. Неизвестное требует глубокого анализа, требует больше внимания, фокусирует на себе каждую секунду, и по мере изучения множатся нейронные связи в мозгу. Непредсказуемость кормит ту нашу жадную, по-детски капризную сторону, которая постоянно требует удивительных сюрпризов и развлечений. Новое занимает разум наблюдениями и манипуляциями. Но ничто не может оставаться новым вечно, часы пройдут или годы — неважно, так или иначе оно перейдёт в другую категорию. Станет либо родным, либо скучным. В обоих случаях — освоенным.       Своим.       — Пиздец, ты проломил эти долбанные рейки, — орёт Тайга, и голос его приглушённый и сдавленный. — Четыре штуки, сломаны под чистую, у меня в эту дырень под коленом матрац вываливается, — он лежит на животе, свесившись с кровати, и взъерошенный костёр волос практически не видно из-за бортика. — Хули ты ржёшь, придурок, сам посмотри! Рейки в хлам!       Полураздетый Аоминэ чуть не икает от смеха и, утирая простыней слёзы, пинком пытается спихнуть Кагами с кровати — скорее гладит ногой по рельефному боку. Дайки весь блестит от пота, ходят под тёмной кожей ходуном рёбра, и небрежно натянутые джинсы едва прикрывают пах.       — Ламели, Кагами, это называется ламельная сетка...       Что за нелепость, в самом деле, знать, что всё зря, но заходить всё дальше и дальше. Ужасная нелепость.       Аоминэ ржёт, Кагами принимает это на свой счёт, Аоминэ получает тычок под рёбра, Кагами ловит сдачи по лицу, вцепившиеся друг в друга, они падают на пол, и сотрясаются стены, громкие голоса разносятся по квартире, и незавершённое ругательство обращается стоном. Это грубо и пошло, но у них не выходит иначе, они никогда не будут носиться друг с другом как с хрустальной вазой. Они скалятся друг другу, ранят один другого, задевают словами каждый раз всё глубже, будто нацеленные на то, чтобы как можно больнее вспороть мягкие слои защиты, и сталкиваются лбами в упорном, под кожу въевшемся стремлении сражаться и побеждать. Они сталкиваются, вспыхивает высеченная искра, и Аоминэ роняет Кагами на пол, но не колено на грудь ставит, а твёрдую свою ладонь, сгребает цепочку в кулак, и Тайга не челюсть ему выбивает в ответ, а целует. Иногда достаточно и искры, было бы чему гореть.       Дайки не ждёт Кагами на своей территории, хотя знает, по глазам видит, что Тайга в него почти влюблён — если существует это «почти» и если можно увлечение, напоминающее одержимость бесами, назвать влюблённостью. Дайки полагает, что явиться на порог к тому, под кого лёг, трудно и унизительно, да и сам он привык за тем, что нужно ему, приходить сам. А ещё Дайки никогда не разбивали сердце, и он не представляет, каково это, и не бережёт чужие. Тайга от него другого и не ожидает, когда молотит в дверь.       Аоминэ нравится, что с Кагами так просто, что они, по большому счёту, мыслят в одном направлении. Кагами не задаёт ему больше вопросов, кроме, пожалуй, справки на счёт чистого полотенца, и не пытается лезть в душу. Дайки принимает это легко, он уже понял, что Кагами со своей-то разбирается хуёво, а такие люди всю информацию получают с верхних уровней — тела, слов и жестов. Тело у Аоминэ ловкое, слова простые, и обманывать всегда проще тех, кто сам хочет обмануться. Тайга думает, что спасает его, Дайки думает, что Тайга идиот, и они говорят о чём угодно — как Касамацу вскрыл замок на спор, как Рико пыталась выращивать цветы в горшках, как Сакурай прищемил кожу затвором, — кроме того, почему они раз за разом оказываются в одном помещении, зачем касаются друг друга. Ни Аоминэ, ни Кагами не нужен повод. Это ещё одна грань свободы существ, не думающих о последствиях.       Кагами выдерживает два часа, прежде чем притащиться к Аоминэ после их первого раза, и когда он уходит, Дайки уже знает, что Тайга упрётся, изведётся весь и ногу себе прострелит, но не появится на его пороге первым ещё раз. И это Дайки забавляет. Он бродит по городу полдня, обедает у Сакурая, спит в парке, и лицо его снова светится самодовольством, когда Кагами открывает дверь.       Но они ничего не могут требовать друг у друга. Есть «да» и есть «нет», и лишь одна линия поведения, похожая на повиновение океанскому течению — занимать в жизни столько пространства, сколько дают, знать лишь то, что сообщают, касаться так, как позволяют. Заступил за линию — верещит красная лампочка. Отступил — лампочка гаснет. Остаются разве что синяки.       — Тц, либо твоя популярность перешла на новый уровень, либо та сука хвостатая всё-таки аукнулась, — говорит Кагами, небрежно переворачивая ногой еле дышащее тело. Тело стонет и закрывается руками, что, после полученных им травм, до умиления бесполезно. — Я, говоря откровенно, не ожидал, что наберётся столько желающих выпустить тебе кишки.       — Когда на тебя набрасывается орава дебилов, вооружённых кухонной утварью, такое определённым образом портит репутацию, — это второй день, и Аоминэ, сидящий на парочке сваленных друг на друга парней, пытавшихся проломить ему череп украшенными гвоздями битами, никак не может решить, бесит его драться с Кагами плечом к плечу или терпимо. — Плюсанём сюда ещё и красноволосого идиота из Сэйрин на подхвате, и тогда вообще тоска.       — Сейчас я тебе передние зубы выбью, и станет весело.       — Исходя из предыдущего опыта, я опять тебя опрокину. Пардон — снова. Но ты можешь попробовать. Если обещаешь, что будет весело.       В ванной комнате у Аоминэ нет зеркала, и он чистит зубы и бреется в коридоре, смущая видом своим полупустой шкаф-купе. Зеркало на створке широкое, и в отражение умещается и Кагами, сосредоточенно хмурящий свои раздвоенные брови. Кагами отказывается вставать в коленно-локтевую, у него какой-то свой заёб по этому поводу, и Аоминэ ловит себя на том, что за несколько дней досконально изучил его лицо. Оно оказалось вовсе не таким, каким представлялось, когда Дайки видел врага и соперника, когда пренебрегал или насмехался; разобранное на черты и вновь восстановленное, оно будто изменилось и восприниматься стало иначе. Но, несмотря на открывшуюся мягкость линии его губ, на добродушность, притаившуюся в гладкости щёк, Аоминэ ни на секунду не забывает, что Кагами знает, и это не даёт забыть ему самому. Конечно, чувства притупляются — так работает время, и Аоминэ живёт дальше, и думает, что барьер пройден, и не совершает больше ту же ошибку, то есть, не поворачивается самоуверенно спиной. Но воспоминания пробиваются тихим шепотом, где-нибудь в середине разговора, и Дайки самому себе кажется человеком с зубной болью, ощущающим, как отпускает анестезия.       И, в целом, он затрахивает Кагами до полусмерти, всеми доступными способами, как ему придёт в голову, как попросит сам Тайга, у них нет проблем с искрами и есть, чему гореть. Дайки устраивает то, что ему не нужно загоняться о каких-то мелочах, подбирать слова. Кагами такой же зубастый, как он сам, предельно необидчивый, и иногда Аоминэ думает, что выбрал его потому, что уверен, что в любой момент уложит Кагами на лопатки — сила и ловкость всё ещё на его стороне.       Аоминэ разучился засыпать вместе с солнцем, и теперь ему необходимо измотать себя в хлам, чтобы под закрытыми веками оставался лишь чёрный занавес. Когда он закрывает глаза, Кагами ему уже не нужен. Аоминэ не чувствует, как он разглядывает лицо его или натягивает одеяло на голые ноги, и безотчётно переплетает пальцы и отводит руки Тайги от шрама-солнца, будто тот всё ещё не зажил. И Аоминэ хватает Кагами за горло каждый раз, как тот забудется и коснётся его там, где память оставила побои. Кагами на это только скалится и тянется за поцелуем, синяки на горле лучше, чем нож.       Брызги зубной пасты попадают на зеркало, и, вглядываясь внимательнее в отражение — коридор, кусок окна из кухни, пустой плафон, тёмно-синие глаза, Кагами, — Аоминэ ощущает, что есть там какая-то ошибка.              

24

             Больничные коридоры давят глухими стенами, как бы быстро ты ни шёл и как бы здоров ты ни был. Обмазанные, протёртые и пропитанные дезинфицирующим средствами, они всё равно сохраняют глубоко въевшийся душок того чувства, которое сопровождает болезнь — чувства собственной дефектности и уязвимости. Информационные плакаты на стенах предупреждают о симптомах туберкулёза, важности профилактики гриппа и способах борьбы с кожными заболеваниями, а за закрытыми дверями кабинетов и задёрнутыми шторами смотровых окон глумливо склабится бесстыдная в своих проявлениях болезнь.       — Терпеть не могу больницы, — морщится Кагами, ловя своё отражение в овальном номерке на двери палаты. — Из-за запаха. Здесь вечно воняет так, будто ты идёшь, уткнувшись носом в аптечку.       — Ага, — соглашается Аоминэ, — запах спирта и трав. А ещё становится не по себе. Сюда без маски приходить всё равно что трахаться без презерватива. Может, повезёт, а может, сифилис подхватишь.       Кагами хмурится, обдумывая его аналогию.       — Да, пожалуй, как-то так я себя и чувствую.       Кластер теней, отбрасываемый многочисленными лампами, вздрагивает под ногами, и Аоминэ и Кагами идут по пустым коридорам, как осколок какого-нибудь легиона — их всего двое, они не чеканят шаг, но за осанкой их, за остротой взгляда и естественным ритмом кроется мощь, рассчитанная на армию. Мощь спокойная и достойная.       Это так не сочетается с целью их визита.       — Ты же понимаешь, что в твоих действиях нет логики? — интересуется Кагами, ступая на последнюю ступень лестничного пролёта.       — То, что ты её не видишь, не означает, что её нет.       — В наш город под прикрытием и без проникают враждебно настроенные люди с сомнительными мотивами. Ты прикладываешь херову тучу усилий, чтобы выследить их и узнать, что им нужно, но при этом явно даёшь понять, что не собираешься им препятствовать. Ладно, хер бы с тобой, сиди на жопе, я разберусь сам. Но нет, ты тащишься допрашивать одного из них, — Кагами вопрошающе разводит руками. — Если уж решил болт на что-то положить, так клади и отваливай, а не скачи с одного стула на другой, Аоминэ. В чём смысл?       — Люблю всё знать, — Дайки беззаботно пожимает плечами, и то, что говорит он, явно является очень упрощённой, глумливой версией истины. — Ты разве не такой же?       — Я предпочитаю действовать, — отмахивается Кагами.       — Точно, а я и забыл. Знает и думает за тебя Тэцу.       В этом крыле предусмотрительно пусто, Мидорима умеет превращать пространство в тюрьму, и слабая улыбка Аоминэ — издёвка и ласка напополам, — обращена к тихому лабиринту переходов, и Кагами она настораживает и раздражает. Он не может не замечать, что Аоминэ говорит о Куроко слишком часто. Говорит о нём, но не говорит с ним. Аоминэ и Куроко практически не пересекаются, как будто Дайки его избегает, хотя с чего бы, и при этом мириады вещей в его сознании связаны с Куроко, Тайге можно называть слова наугад, и Призрак окажется в ассоциативном ряду половины из них. И связь эта сильна и свежа, будто исправно питаемый кровью сосуд.       — За меня хоть кто-то впрягается, — бросает Кагами. Если бы знал как, он бы ещё и провернул.       Кагами не был избалованным ребёнком, но всем людям, наверное, свойственно, обрастать жестокостью, когда они не получают то, чего хотят. Тем более, если они не отдают себе в этом отчёт.       Это какая-то иррациональная человеческая черта — требовать признания и любви от тех, к кому сам их не питаешь. В некотором смысле это всё равно что сломать кого-то и подчинить на уровне более глубоком, чем физический.       — Неплохо было бы просто поговорить с этим парнем, Пирсингованным, но я подозреваю, что собеседник из него выйдет стрёмный, — Кагами поворачивается к Дайки, смотрит на него с любопытством. — Как ты собираешься его разговорить? Пальцы по фалангам отрезать?       — Думаешь, я стану пытать человека, едва способного встать с постели?       — Ты сам не знаешь, что ты станешь делать и на что способен. Никто из нас не знает до самого последнего момента. Так что не еби мозги и просвети относительно своих намерений, чтобы для меня не стала неожиданностью какая-нибудь внеплановая ампутация.       Усмешка делает Аоминэ похожим на тринадцатилетнего уголовника.       — Я просто предложу ему ультиматум. Он рассказывает всё, что знает, а я не возвращаю его обратно собаке.       Двадцать седьмая палата, отведённая Шинтаро для тех, кто может представлять опасность, находится в самом конце отделения. Она светлая и уютная, если не брать во внимание решётки на окнах, а ещё она не заперта и совершенно пуста.       — Здорово, Акане, — говорит Кагами, растерянно оглядывая палату, и одетая в синюю униформу сестра Каганея коротко кивает в ответ. Она стоит у дверей, будто девушка, проводившая в путь корабль, и только сложенные на груди руки и затравленный взгляд не подходят под романтичный образ. — Аоминэ, похоже, наш Пирсингованный не жаждал встречи со спасителями. И ушёл. Или уполз. Неплохо для парня, неспособного встать с кровати.       Аоминэ проходит мимо медсестры, в вечной своей манере не думающего о том, что дозволено ему, а что нет, и Тайга видит, что Дайки совершенно спокоен и совсем не удивлён. Будто ожидал он нечто подобное наперёд.       — Да блять, да ладно... — Кагами с сомнением смотрит на неповреждённый дверной замок, на решётки. Из такого места не "выползти". Разве что не вынесет кто-нибудь на руках. Или в мешке. — Знаешь, как стрелки вы отличные парни, — цедит Тайга, — но в остальном говнюки редкостные.       Аоминэ отвечает ему полным иронии взглядом. Мол, ты, Тайга, и на десятую часть себе не представляешь.       — Куда они его увели? — спрашивает Дайки у Акане.       — А ты не в курсе, Ас? — говорит та с вызовом, ершистая, как рассерженная кошка. — Я думала, вы все вместе работаете.       — Моё приглашение затерялось на почте.       — О, так в рядах Поколения Чудес проблемы?       — Проблемы? — фыркает Кагами. — С их анамнезом только расстрел.       Акане не до шуток, она зла и испуганная, сама не знает, что больше, но Тайга кладёт ладонь на её плечо, ту самую, что в случае чего защитит её брата, и Акане поджимает губы и кивает в сторону лестницы.       — В подвале посмотрите. От морга налево. И передайте им там от меня, чтобы в следующий раз устраивали разборки в каком угодно другом месте, хоть на гидре. Это больница, в конце концов. Мы здесь жизни спасаем.       «Ну да, — думает Аоминэ, перемахивая через перила, — а я просто так по людям стреляю. Никого не спасаю и не храню».       Спуск в подвал сразу в холле, достаточно свернуть за лестницу, отсчитать четыре ступени да толкнуть дверь, и, ослеплённые солнечным светом, ударившим по ним из панорамных окон холла, Кагами и Аоминэ замирают перед провалом, в котором едва различима перспектива покрытых кафелем стен. Навстречу им из этого провала подымается кто-то, и Аоминэ, слыша шаги, уже знает, что он увидит.       Для него сегодня никаких неожиданностей.       — Дайки, давно не виделись, — говорит Акаши, любезный как всегда. — Рео передавал мне, что ты заходил.       За спиной у Акаши Мидорима, безмолвный, как каменный страж. Он протягивает Акаши полотенце, и тот принимает его не глядя, улыбается Кагами, улыбается Аоминэ. Рукава рубашки у Акаши закатаны и руки его по локоть в яркой, не засохшей ещё крови.       — Полагаю, нам есть, что обсудить.       — Ну, давай обсудим. Я — само внимание, — тянет Дайки, и Тайга, тот, кто всегда думал, что семья, это как у него в Сэйрин, осознаёт вдруг, что бывает и по-другому.       Но слова Аоминэ тонут в необычном, подзабытом в этом городе звуке. Это звук, с которым асфальт жжёт шины, и свист тормозов.       Кагами оборачивается первым, видит первым и почему-то, вместо того, чтобы бежать навстречу, хватает Аоминэ за руку повыше запястья. Касамацу открывает парадную дверь больницы с ноги, и глаза его, и без того большие, выглядят нереальными, будто два озера ужаса в обрамлении чёрных ресниц. У Касамацу на руках Кисэ Рёта — белая кукла, — скользкими руками и чужой курткой пытается заставить кровь, хлещущую из его живота, течь не так быстро.              

25

             Тучи плотной серой пеленой растягиваются над изрытым старыми ранами жилым массивом, над строгими монументальными высотками центра и гремящей, пенящейся рекой, и в скудном свете торшера мансарда выглядит как фрагмент картины, написанной акварелью пастельных тонов. Сэйджуро присаживается на край стола, вынужденный хоть так — тяжёлым, царственным куском дерева, — подпереть безграничную свою усталость, и дверной проём на другом краю мансарды будто направленная ему в грудь пушка.       Мурасакибара выдаёт себя основательностью шагов. Он заходит неторопливо, сутулящийся чуть больше, чем обычно, и придвигает кресло туда, где выше всего потолок. Фиолетовые пряди падают ему на глаза, Мурасакибара раздражённо зачёсывает их назад, обеими руками, и разваливается в кресле хмурым султаном. Сэйджуро берёт со стола пачку разноцветных стикеров — рябящая радуга в руках — и начинает что-то писать. Проходя мимо Ацуши, Аоминэ жмёт его предусмотрительно вскинутую руку, и ножки стула безжалостно карябают пол, пока Аоминэ тащит его из угла к центру. Аоминэ седлает стул, упирается подбородком в сложенные руки, и Акаши прижимает первый стикер к крышке стола. Он клеит третий, когда заходит Момои, и если приглянуться, заметно, что надпись на розовой бумаге самая короткая. Момои откатывает офисное кресло Акаши, совсем без усилий, лишь пальцами цепляясь за подлокотник, и сворачивается в нём уличной кошкой, торчат только коленки из рваных джинсов. Глаза её блестят влажно, и странно выглядит воспалено-красный белок вокруг розовой радужки. Ацуши достаёт из кармана шоколадный батончик и не ленится протянуть руку через полкомнаты, чтобы отдать его Сацуки. Видя на пороге Кагами, Сэйджуро вскидывает брови, выдавая лёгкое замешательство, и не только он, не удивлён разве что Аоминэ, но Тайга серьёзен, как боевой патрон, и они с Сэйджуро, и словом не перекинувшись, быстро понимают друг друга. Потоптавшись на пороге, Кагами придвигает себе другое кресло, ставит напротив Дайки и ищет украдкой его глаза — ничего не может с собой поделать. Но Аоминэ — хищный профиль, он обращён к дверям, и есть что-то такое в его лице, что все, не видя ещё, понимают, что пришёл Куроко. Куроко оставляет последний свободный табурет и усаживается Кагами на подлокотник кресла, а табурет занимает Мидорима. Мидорима садится так тяжело, будто никогда уже не встанет, не поправляет даже не снятый халат, и Кагами, глядя на бледные щёки его, без колебаний протягивает Шинтаро пачку сигарет.       Скопление стульев, табуретов и кое-как повёрнутых кресел образовывает неровный круг, начатый от стола, и выцветшая акварель комнаты наполняется радужными цветами. Но яркость этих цветов болезненна, потому что люди, собравшиеся под стеклянным покровом мансарды, совершено очевидно ранены. Не каждый по отдельности, а все вместе, непостижимое, прекрасное в единении своём «мы» преисполнено ущерба и боли. Следом за которыми вспыхивает гнев.       — Ну, — вздыхает Ацуши, нарушая гнетущее молчание, — очевидно, что мы облажались.       Щёлкает зажигалка, и Мидорима усмехается огоньку.       — Интересно, ты-то где успел накосячить, — говорит он, прижимая сигарету зубами.       — Чтобы развалить что-то, не обязательно прикладывать к этому руку, — шепчет Сацуки. — Достаточно ничего не делать.       Голос её дрожит на отдельных звуках, и Аоминэ, Куроко, Мидорима, Мурасакибара и Акаши одновременно начинают искать глазами то, что хоть отдалённо напоминает платок. Они предпочли бы никогда не знать, но, к сожалению, знают, что дрожь эта признак того, что Сацуки сейчас либо заплачет, либо заматерится.       Но слёзы она выплакала ещё по пути.       — Если ты нихуя не делаешь, то всё идёт по пизде без твоего участия, — Сацуки всхлипывает, и лицо её принимает озлобленное выражение человека, борющегося с собой. — Внешнее воздействие требует противодействия, какого-то отклика или сопротивления. Если его нет, тебя проминает под грузом разнообразных жизненных обстоятельств. Как, например, проникновение всяких вредоносных ублюдков на твою территорию или пальба по твоим товарищам. Я бы поняла, если бы вы игнорировали происходящее из-за страха. Но вы же всё знали, вы под пули поставлялись, только бы всё узнать. И ничего не предпринимали. А я вместе с вами. Так что да, Мидорима, мы облажались. Все мы.       Момои утирает порывисто мокрые щёки, и фольга из-под батончика скользит у неё под пальцами. Акаши невозмутимо приклеивает последний стикер, откладывает пачку и садится перед Сацуки на колени с грацией и заботой старенького профессора, у которого язвительности столько же, сколько достоинства.       — Ты руководствуешься примитивнейшим принципом о том, что главное хоть что-то делать, — говорит он, небрежно разрывая для Момои упаковку. — Хаотичные необдуманные движения бессмысленны, это бесполезная трата энергии, которая, зачастую, приводит лишь к ухудшению ситуации. Прежде чем предпринимать какие-либо шаги, для начала надо всё обдумать и собрать как можно больше информации.       — Собрал? — спрашивает Шинтаро. — Давайте пропустим тот этап, где все мы рефлектируем над собственной линией поведения, выявляем свои ошибки и обещаем себе никогда так больше не делать. Час назад я копался во внутренностях своего друга. Не приведи небо кому-то из вас устроить мне такой дерьмовый день ещё раз.       Некому сказать «Мидоримушка, не нервничай», и в безмерном провале тягостного, неловкого молчания у каждого перед глазами возникает образ Рёты, оплетённого проводами, трубками и системами — всем, что смог Шинтаро стащить со всей больницы, — и размеренно дышащего под писк и сигналы приборов. От этого хочется скулить и от этого хочется отвернуться, спрятаться и притвориться, что ничего не было, и просто очнуться, как от кошмара. Но сделать так, закрыть глаза и сбежать, даже мысленно, равнозначно предательству. Поэтому Ацуши трёт сонное лицо, Тэцуя не прячет глаза, а Дайки спрашивает:       — Шрам-то красивый ему сделал?       Мидорима косится на него поверх очков.       — Относительно, — отвечает он. — Но он будет смотреть на этот шрам всю жизнь. И мы должны сделать так, чтобы Кисэ смотрел на него без стыда.       Шинтаро не говорит о других следах на теле у Рёты, о синяках, об отпечатках зубов. Это его, Кисэ, личное дело, а скальпель всегда тащит за собой чувство такта. Но оказываясь жертвой, оказываясь не в силах себя защитить, человек получает ущерб, несопоставимый ни с каким физическим, ибо он теряет чувство собственного достоинства. И знать, что ущерб этот нанесён Рёте — это как последняя капля ко всеобщему гневу и тоске. Кисэ не просто любимое всеми солнце, он часть целого, одна из голов дракона. Ударь её, и тебя разорвут оставшиеся пасти.       — Похоже, мы не можем просто закрыть на всю эту херню глаза, — Мурасакибара уныло разглядывает необыкновенно чистые стёкла мансарды.       Акаши меньше всего похож сейчас на Будду, а его кабинет и вовсе не храм, не с теми людьми, что здесь собрались, не с их мыслями и чувствами. Он расстёгивает манжеты тонкой рубашки и спрашивает, закатывая рукава:       — Что, по старинке, будем смывать позор кровью?       Ответом ему служит молчаливое согласие. Те, кого называют «Поколение чудес», переглядываются между собой, и даже кивка головы им не нужно, так отчётливо их единение. Они давно убедились, что как бы скверно ни оборачивалась жизнь, они могут друг на друга положиться. Это всё равно что не бояться случайного падения, зная, что тебе обязательно подхватят.       Кагами всё это кажется диким — как спокойно затягивается дымом Мидорима, как блестят от потаённой гордости у Момои глаза, — и он обращает лицо к Куроко, почти как тогда, на крыше.       — Эй, серьёзно, ты тоже? — спрашивает он. — Вот так просто?       Взгляды словно блик на кромке лезвия и все направлены на Куроко, такое остро-тонкое внимание, заставляющее чувствовать себя обнажённым. Они не спрашивают его, справится ли он на этот раз, они спрашивают, какой ценой он справится. Им любопытно, насколько прочнее Куроко стал, как переживёт он очередную необходимость замарать руки. Как он оправдает себя и их в своих глазах. Все они, вместе, уже проходили через подобное три года назад, отнимали жизни, шагали дальше и дальше за черту человечности, и вот они перед ней снова, а по знакомой дороге, как известно, идёшь гораздо быстрее. Кагами спрашивает у Куроко, на чьей же тот стороне, подвергает сомнению сохранность его человечности. И все они ждут ответа.       Аоминэ раскачивает стул на двух ножках — моделирует контролируемое падение в бездну, — и старается не смотреть Тэцуе в лицо. Аоминэ уверен, что стыд, который он пытается скрыть, на лбу его проявится крупными буквами, стоит только позволить себе вовлечься, и он с упорством инертного глупца изолирует себя от тех, кто способен эту надпись прочесть. Тех единственных, кто способен его в полной мере понять — и это было бы болезненно, позволь Дайки себе об этом задуматься. Он среди них, в глаза им смотрит, говорит с ними и выглядит как обычно, но в действительности он закрыт наглухо, чтобы не слышен был скрежет зубов тех бесов, которые жрут его изнутри. Быть закрытым — это не то, как ты ведёшь себя, это то, как ты себя чувствуешь. Аоминэ закрыт наглухо. И он ужасно соскучился.       Он ловит себя на том, что похож на влюблённого школьника, который посматривает на понравившуюся девчонку украдкой и ни в коем случае не смотрит ей в глаза, и нет предела растерянности его, когда он понимает, что то, что давит на грудину ему последние пять минут — это воющая тоска. Тэцу всегда был его человеком, тем, кого ощущаешь частью себя самого, как правая рука или камера в сердце, и Аоминэ и представить себе не мог, что так чудовищно неправильно и мучитель окажется сидеть в метре от него и каждый свой грёбанный вдох отрекаться от своего лучшего друга.       «Да что ж такое-то, блять...», — думает Аоминэ, и ощущение потери настолько сильно, что его почти тошнит. Ему кажется, что он хочет бежать, что он хочет есть, и что в горле пересохло, и что забыл он свой пистолет, и что в мансарде всё не на своих местах, и в целом ему кошмарно не хватает чего-то. Он осознаёт, чего именно, когда Тайга задаёт свой вопрос, а Куроко вместо ответа смотрит Аоминэ в глаза.       И Дайки понимает его мысли. Он вспоминает, как трясло Тэцу с головы до ног, пока Дайки держал его, бьющегося, в руках, а снег таял под коленями и грыз холодом суставы. Как Тэцу повторял, что они не должны, что они не могут убивать людей так безжалостно, не чувствуя ничего, не осознавая, что это ведь точно такие же люди, что их страх и боль точно такие же, какие испытывали бы они сами, окажись на их месте. Что на каждой их пуле начертано имя, и что каждый должен осознавать, что он убивает человека — прошлое, настоящее, будущее, любовь, надежду, мечту, семью, веру и идеалы, — а не мишень. Что убивать не должно быть так легко.       — Нихера не «просто», Кагами, — говорит Аоминэ.       Они с Куроко всё ещё понимают друг друга. Куроко всё ещё камера в его сердце. Вряд ли Дайки осознаёт степень облегчения, которое ему это приносит.       — Не просто. Но Тэцу принял решение, и хуй ты его теперь переубедишь. Он пойдёт с нами. Только сделает всё по-своему, — Аоминэ усмехается. — В этот раз всё несколько иначе, чем было... тогда. Никто из нас не сможет опять убивать всех без разбору. Восприятие изменилось, даже если со стороны это незаметно. Так что не надо за него беспокоиться, Кагами.       — По этому поводу у меня свое мнение, — отвечает Тайга.       — Прости, я его не расслышал?..       Дайки обращается к нему, но взгляд его прикован вовсе не к Тайге, и это будто оказаться одним из пяти призраков, занятых вуайеризмом.       — Лично я предпочёл бы услышать, почему братишке Кисэ пришлось живот штопать, — Мурасакибара с отсутствующим видом почёсывает плечо. — Вообще, неплохо было бы, если бы вы трое, сестрёнка Сацуки, Акаши и братиш Куроко, объяснили, какого хуя происходит. А то меня не покидает чувство, будто я сел смотреть сериал с пятого сезона.       — Вынужден с ним согласится, — кивает Шинтаро.       Золотой свет торшера льётся по лицам, и в его дрожащем шлейфе из-под обманчивой усталости собравшихся в мансарде людей скалится что-то тёмное и злое, более страшное, чем собаки. Но оно и Акаши прекрасно знакомы, в конце концов, это же его семья, и Сэйджуро ощущает себя гроссмейстером, любующимся одной из лучших своих партий. Куроко поворачивается к нему — несколько через силу, Аоминэ ведь держит насмерть, — и Акаши кивком приглашает его к карте. До шаха осталось несколько шагов.       — Вот здесь, — говорит Куроко, ногтем отмечая точку на полотне. — Ворота, выходящие из Кайджо. Касамацу сказал, что Кисэ подстрелили у самого города, километрах в двух. Он возвращался из рейса. Кисэ повезло, что аккумулятор у хаммера ещё не сел, он сумел доехать до ближайшего патруля.       — Сегодня в город должны были вернуться ещё трое перевозчиков, — добавляет Сацуки со своего кресла.       — Но не вернулись, — догадывается Тайга.       — Не вернулись, — кивает она. — Двое контрабандистов и одна машина, отправленная за загон Советом.       — Все эти люди, скорее всего, лежат где-то в канавах мёртвые, а их транспорт брошен или отбуксирован, — говорит Куроко. — Я сказал, что Кисэ повезло. Это не так. В такой ситуации за него, наверное, взвод ангелов вступился. Никто не собирался оставлять Кисэ в живых. Это случайность, а не послание.       — Вы так в этом уверены, — Кагами хмурится, разглядывает настороженно карту. — Зачем кому-то вообще палить по перевозчикам? Их всегда только грабят и отпускают, чтобы сохранять постоянный поток вещей и жратвы. Убивать их просто невыгодно.       — Смотря какую цель ты преследуешь, — в несколько неторопливых движений Куроко вытягивает из карты четыре булавки, и зелёные кружки, обозначающие магазины, сыплются на стол. — Без перевозчиков в городе не будет еды. А голодные люди, как известно, слабы как физически, так и морально и не могут оказать сопротивление, даже если очень захотят.       — Охёбанамать, — вздыхает Мидорима, тихий, как ветер, и Акаши думает, что если Кагами не одолжит ему ещё сигарету, Шинтаро точно не поднимется со своего табурета.       Тайга переглядывается с Куроко и не только сигарету даёт, но и прикуривает её предварительно сам.       — Всё просто, как дважды два, — говорит Сэйджуро. — Мы имеем дело с продуманным захватом, проводимым в несколько этапов: сначала наши оппоненты собрали информацию о защите, затем заслали к нам несколько диверсантов, которые передают данные о внутренней обстановке в городе, а теперь они обрубают все каналы сообщения и продовольствия.       — Проебались так проебались, — Кагами, покусав губы, зубами прихватывает себе сигарету из пачки. — Какой этап следующий?       — В конце самое простое, — Сацуки щёлкает пальцем по красному треугольнику. — Диверсанты атакуют защиту изнутри и исподтишка, отвлекая внимание на себя, а группа лиц с внешней стороны прорывает ограду и захватывает город. Внутри их будет ждать толпа трясущихся голодных людей и хладные трупы Совета и всех к нему причастных. В таких условиях захватить власть что два пальца об асфальт ударить. Классика.       — Защита — это мы? — спрашивает Мурасакибара, и под пристальным его взглядом Момои показательно набивает рот остатком батончика.       Стул скрипит как проклятый, Аоминэ встаёт и тоже подходит к карте, стирая мимоходом с губ Момои шоколадную крошку.       — Всё это время я только одного понять не мог, — говорит он. — Нахуя сдался кому-то этот кусок земли и камня?       — Ну, не знаю, Дайчик, — фыркает Момои, проводя языком по пальцам, — может, всё дело в гидроэлектростанции, при должной техподдержке способной обеспечить энергией как весь регион так и любое предприятие? Или объёмы наркотрафика, проходящего через нашу территорию? Или потому что это просто прикольно иметь свой собственный город. А, Акаши?       Акаши не обращает внимание на последний её выпад, но Мидорима замечает странный блеск в его глазах, особый блеск, и хмурится.       — По большей части, наших будущих гостей интересует гидра, — говорит Сэйджуро. — Её потенциал привлекает наибольшее внимание. Так всегда было, ещё до нашей зачистки. Молодой человек, столь удачно доставленный Аоминэ и Кагами, в приватной беседе сообщил мне сегодня, что главный зачинщик торжества — человек по кличке Чародей. Зовут Нэш Голд Младший. В его распоряжении значительная группа людей, низко классовое оружие они восполняют энтузиазмом. В целом, это банда.       Куроко качает головой.       — Не просто банда, — говорит он. — Этот Нэш, он для них вроде фюрера. Не знаю, чем он вызвал такое отношение, но из разговоров, свидетелем которым я был, видно, что они восхищаются им, чуть ли не поклоняются. Их группа напоминает секту без религиозного уклона.       Подобно дракону, Кагами выдыхает носом дым, и так задумчив он, что кажется, будто действительно слышно, как щёлкает что-то у него в мозгу.       — Так тот парень, которого ты застрелил с крыши, был одним из них? — спрашивает он у Куроко       — Ты кого-то застрелил? — удивляется Аоминэ.       Тэцуя остается невозмутим. Он привык, что когда дело касается принятия важных решений, он будто младший ребёнок в многодетной семье: его опекают и о нём беспокоятся — зря.       — Да, он узнал о том, что я следил за ним. Если бы Чародей узнал об этом, то понял бы, что его план провалился, а это спровоцировало бы незамедлительную атаку на город — уже не было бы смысла возиться и пришлось бы действовать нахрапом. А мы не были бы готовы, — поясняет Тэцу. — Но это неважно. Момои права. Мы изначально не должны были позволять всему этому заходить так далеко.       Воздух мансарды полон сигаретного дыма и чувства вины, и это два яда, которые собравшиеся вдыхают все вместе, разделяют между собой. Не ясно, становится ли тяжесть вины от этого меньше, помножена ли она на всех или она одна, общая, но они принимают её, не противясь. За столько лет они научились признавать свои ошибки.       На какое-то мгновение Аоминэ перестаёт ощущать возведённые самим собой стены и упирается руками в стол, всей позой своей выражая открытое наступление.       — Кагами верно сказал: проебались. Мы игнорировали проблему. И каждый из нас знает, почему: мы не хотели опять ввязываться в войну. Но теперь это личное. Я хочу увидеть человека, который стрелял в Рёту, и намотать ему его же кишки на шею. Пока он будет дышать, — Дайки поворачивается к Акаши. — Рассказывай, какой план. Мы все знаем, что он у тебя есть.       Сэйджуро смотрит на него, на Куроко, на Момои за их спиной и усмехается вдруг, словно смеётся над самим собой. «Семь-и-я» вспоминает он и берёт со стола исписанные стикеры.       — В целом, Дайки прав, — говорит он. — Надо только будет внести некоторые коррективы. Мне нравится идея с кишками.       — Бля, как это всё напряжно, — вздыхает Ацуши.              

26

             Пустая необжитая кухня застелена газетами, а на газетах этих в безупречном лаконичном порядке разложен холодный металл. Скрестив затянутые в армейские ботинки ноги, Аоминэ сидит на полу и чёткими, до автоматизма отработанными движениями вставляет патроны в обойму. Металл скользит по металлу, щёлкают детали, патроны выстраиваются в ряд, и Аоминэ откладывает заполненную обойму в сторону, берёт следующую. «Бельфегор» лежит слева, гипнотизирующая чёрная масса, рядом с ним два ножа и «Миллениум». Аоминэ кидает редкие взгляды на своё оружие, на каждую единицу и картину целиком, и вполне отдаёт себе отчёт в том, что любит спокойствие и надёжность этого металла, любит его форму, цвет и тяжесть, его ауру и равнодушие, любит простоту и логичность его механизмов.       Но Аоминэ не понимает, как мог он не осознавать своего отношения к.       Дробовик заряжен, пояс с патронами наготове, и, повесив кевларовый жилет на спинку стула, Кагами закидывает ноги на стол. Он смотрит на Дайки, сгорбившегося над своим арсеналом, и думает, что отдал бы одну из этих самых ног, чтобы понять, что же творится у Дайки в голове. Почему Дайки — окружённый оружием и наделённый силой, — выглядит таким беззащитным.       Возможно, иногда Кагами слишком много парится об Аоминэ.       Чтобы вставлять патроны, не нужно особо раздумывать, и Аоминэ это подходит, потому что все мысли его — белый шум. Никогда в своей жизни, он, наверное, не был столь растерян, даже если вспомнить снайперскую пулю, пущенную в бок. До определённого момента у Аоминэ была его жизнь, его сиюминутные желания, его терзания, была его уязвлённая гордость, с которой он носился, как курица с яйцом, и вдруг ничего этого не осталось, потому что оно перестало иметь значение. Аоминэ понятия не имеет, что ему с этим со всем делать.       Может, именно поэтому он соглашается.       — Эй, — зовёт Кагами, упираясь подбородком ему в плечо, — не хочешь потрахаться на дорожку?       Девятый Дом дальше всех от реки, и здесь относительно чисто, никакой гари, разве что пыль да паутина, и валяется в единственной комнате плоский матрац. Им есть, куда торопиться, и замок из двери вырезали давным-давно, но Аоминэ почему-то медлит, и это так непохоже на него. Он вытягивает водолазку Кагами из-за пояса и гладит его по бокам почти нежно, исследуя, разглядывая его, и на поцелуи отвечает неохотно. Словно они отвлекают. Кагами приходится лечь на него сверху, широко расставив ноги, и, в принципе, Аоминэ так умело отдрачивает ему, запустив Кагами руку в штаны, а сам Кагами так откровенно плывёт, что никто не против. Тайгу мелко трясёт, и холодный воздух лижет вспотевшее лицо, сколько он себя помнит, ему это нравилось, мужские руки и тело, и подставляться тоже, особенно нравилось, когда у партнёра встаёт от одних его стонов, но сейчас он жмурится и хватает Дайки за запястье в безотчётном желании его остановить, чтобы — как говорят? — чтобы это мгновение длилось вечно? Подсознательно Кагами готов получить по роже, этим утром его ждёт Ад, так что побои — мелочь, только вот Аоминэ не вырывается, хоть и схвачен он за запястья, и Кагами видит, как тухнет постепенно в глазах его желание задушить.       — Есть, чем связать? — спрашивает Дайки, и Тайга кажется, что земля и небо делают вокруг них полный круг.       Кагами, если уж откровенно, не влюблён в Аоминэ. Но руки у него всё равно дрожат. А вот у Аоминэ — нет.       Наверное, между ними вопрос о том, кто же действительно сверху, всегда будет представлять собой что-то такое же сложное, как споры о природе поведения света. Потому что даже когда Кагами стягивает с Аоминэ штаны, когда гладит его по бёдрам и прижимается губами к колену, его не покидает ощущение, что он всё ещё ведомый.       Дайки не сопротивляется и наблюдает за Тайгой вполне спокойно, невероятно спокойно для того, кто лежит на спине со связанными руками и спущенными штанами, но каждая мышца в его теле напряжена, как сжавшаяся пружина, и Тайга не уверен, что ему с этим делать. Он прижимает Аоминэ к себе, массирует его шею, целует плечи и, кажется, начинает проговаривать вслух всю ту хрень, что вертится у него в башке — и тогда Аоминэ кроет его матом. Кагами приходится объяснять ему, что это не нежность, а осторожность. Вкрадчивое приручение. У Аоминэ загнанный взгляд в полной мере отчаявшегося человека и с ума сводящий румянец, и хотя он точно не хрупкая девица, Тайга растягивает его так осторожно, как только может.       Человеческие привязанности напоминают растения. Ветка, клонящаяся к земле, начинает изгибаться в её направлении и, не достигнув ещё даже почвы, уже пускает прозрачные ростки корней, которые тянутся вниз, чтобы как можно быстрее соприкоснуться. С людьми зачастую так же: сближаясь, они пускают друг в друга корни, один-два-сотню ростков, и чем бы это ни обернулось в конечном итоге, это оставляет след в обоих — кривую ветку или излом. Аоминэ спал с Кагами, потому что ему надо было отвлечься, а то доверие, которое между ними установилось - всего лишь закономерные последствия. К братству через секс — своеобразный путь сближения.       Если бы Аоминэ не позволил связать себе руки, он бы обязательно заставил Кагами закрыть глаза. Тайга сморит на него одурело и одержимо, как и положено полностью поглощённому, и Дайки облизывает сухие губы и знать не хочет, как выглядит сейчас его собственное лицо, весь этот набор из сладко сведённых бровей, приоткрытых губ и смягчившихся черт. Потому что, несмотря на то, что он сам захотел и сам подчинился, несмотря на то, что боли и наслаждения ровно столько, чтобы насытиться, на самом деле это насилие в чистом виде и насилие над собой. Очередная попытка Аоминэ пробить свои блоки.              

27

             — Что читаешь? — спрашивает Мурасакибара, присаживаясь перед Химуро, и заглядывает в его книгу. На желтоватых страницах всё кверх ногами и без картинок. — Очередная драма?       — Мне нравятся драмы, — Химуро пожимает плечами. — От изображённых в них переживаний мне становится плохо.       — В каком смысле?       — В прямом. И от этого я чувствую себя живым.       У Химуро очаровательная улыбка и очаровательна родинка, и сам он будто нежный принц, воспитанный в строгих правилах, но не в строгой семье. Люди от него всегда ожидают самого лучшего — и он берёт планку. Дело разве что в том, что то, что он говорит и что делает, практически не соответствует тому, что он думает. Если только он не с Мурасакибарой.       — Адрес же помнишь? — Ацуши взваливает на плечо «Масс», натягивает перчатки.       — Не беспокойся, — улыбается Химура. — Я буду там вовремя и сделаю всё "чисто".       Мурасакибара в нём абсолютно не сомневается, просто нравится ему, каким становится у Тацуи взгляд, когда он говорит об преодолении очередной планки. Чёртов перфекционист.       — Передавай Кагами привет, — кричит Химуро, когда за Ацуши закрывается дверь.              «Вовремя» начинается за час до рассвета. Вывшие всю ночь псы, будто бы сговорившись, замолкают все вместе и на одной ноте, и чёрные, дрожащие в трусце силуэты их расползаются по улицам. В утренней тишине не слышно десятков шагов, звонко и холодно поёт река, и так же беззвучно шевелятся губы: раз, два, три. Маюзуми рассекает воздух рукой, и Небуя вышибает дверь. Они — последнее, что видит в своей жизни Роджуро Тому, один из красных треугольников на карте Акаши. Эти треугольники "гасят" по всему городу, быстро и методично, а главное — одновременно. По двое или впятером, в Кайджо, Сого, Йосен или Ракузан, и звуки выстрелов эхом разносятся по лабиринту домов. Один в сердце, один в голову.              Сияющий диск солнца уже дрожит над горизонтом, когда жуткий скелет электрического заграждения перестаёт вдруг стрекотать, и чёрный гелендваген выезжает за пределы города.       — И как Акаши его уговорил? — тянет Хаяма, наблюдая задумчиво за столбом пыли, тающем вдалеке. Из смотрового окна чердака, на котором они обосновались, граница Кайджо видна как на ладони, и все перекрытые автобусами дороги, и обманчиво пустые улочки.       Сидящий рядом Рео плотнее кутается в куртку, и пар, валящий от крепкого кофе в его термосе, оседает Хаяме на щёку.       — Он сам вызвался, — говорит Рео, выражая своё удивление утончённым жестом. — Сказал, что у него есть свои мотивы. А ещё сказал, что у остальных водил руки из одного места, и что за то время, пока они будут тащиться по дорогам, он успеет вернуться и покормить кошку.       — Кошку?              — Держи, Чародей, — цедит Хайзаки сквозь зубы и, не сбавляя скорости, со всей дури швыряет с холма чёрный целлофановый пакет. Тот шуршит в полёте и падает, как нераскрывшийся парашют. Он катится под откос с песком и камнем, бьётся об уступы и выкатывается на двор перед одним из бараков давно разорившейся фермы. Ветер треплет неровные края разорвавшегося полиэтилена, и из него выглядывает кусок утыканного пирсингом уха.              Измазанная в кирпичной пыли рука слушается исправно, но если вытянуть её на проверку и подождать, то видно, как мелко дрожит кисть и пальцы.       — Мандраж, — говорит Касамацу с лёгким презрением. Он сидит на середине лестничного пролета, на полпути ко второму этажу, и похож скорее на оставшегося без дозы наркомана, чем защитника слабых и угнетённых.       Имаёши оборачивается к нему через плечо, хмыкает и возвращается к растяжке.       — Забей, — говорит он беззаботно, — у меня тоже.       Крепко натянутая им леска пересекает дверной проём и сверкает, словно мокрая от росы паутина. Шоичи придирчиво разглядывает всю систему и, собрав с пола горсть штукатурки, сдувает её на металлическую нить.       — Всё равно стыдно, блять, — Касамацу морщится, капризный, ну, точно ребёнок, и, встав, подходит к заколоченному крест-на-крест окну.       Здание, в котором они укрепились, выходит на изрытый бомбёжкой проспект, и обгоревшие фасады величавых, гранитом облицованных домов двумя шеренгами тянутся вниз. В кристально-чистом воздухе можно разглядеть линию обесточенной ограды и апокалиптический пейзаж за ней — руины окраин.       — Сюда же полгорода стянулось, верно? — спрашивает Касамацу, когда Имаёши подходит к нему и облокачивается на подоконник.       — Меньшая его часть. Мизерная, если брать за сто процентов не только тех, кто способен стрелять. Я видел парней из Сэйрин, они сказали, что треть своих оставили на подступах к району. Вроде последней линии обороны. Эта их девчонка, Рико Айда, была с ними, представляешь? Я лично видел, как большая часть людей, которые проснулись от нашего шума, тырились по подвалам. А она вон нет. Ещё команды им раздавала. Нашу Момои Аоминэ, небось, дома запер и дверь подпер.       — Я её видел. Она была в больнице.       — Над Кисэ сидела?       — Хер там. Снаряжала медсестёр и загружала перевозчиков носилками и прочей хёрнёй.       Имаёши представляет толпу суровых, до зубов вооружённых мужиков, и маленькую Сацуки, вежливо раздающую указания, и не может сдержать ухмылку.       — Во-во, — кивает Касамацу.       За их спинами раздаются шаги, и потяжелевший от арсенала килограмм на десять Вакамацу спускается на площадку.       — Ветер холодный, а солнце палит, будто бабье лето вернулось, — говорит он, прислоняясь к оконной раме. — Херовый у вас тут обзор.       — Лучше нет, — Имаёши пожимает плечами. — Да и к чему нам вид, нам по противнику стрелять, а не пейзажем любоваться.       — Ой, заткнись, — стонет Касамацу и ерошит и без того всклоченные волосы.       Коске смотрит на него с лёгкой жалостью, он бы спросил, но тут и так всё понятно. Тех, кто еще не убивал, сразу видно. К такому не подготовиться, и объяснения не помогут, к сожалению, в жизни человека слишком много вещей, которые приходится переживать сам-на-сам, и настолько тяжелы эти вещи и неприятны, что никто не делится ими, ибо сам факт того, что пришлось через это пройти, испытать страх, стыд и малодушие, накладывает табу на любые обсуждения.       Но парни из Кайджо Вакамацу всегда нравились, они напоминают хорошо сработанную стаю — интересное зрелище для самодостаточного ублюдка, — и негоже, когда вожак стаи нервничает. Вредно для дела.       — Ты прислушайся к себе и сразу успокоишься, — говорит Коске, глядя на Касамацу.       — С чего бы? — бурчит тот.       — Да просто поймёшь, что ты здесь не один. Давай, почувствуй мощь.       За плечом у Касамацу торчит потёртый приклад автомата, на верхних этажах его люди, чьё присутствие как живая стена, и он, с виду адекватный, но никак не совладеющий с инстинктивным страхом, показывает Коске оттопыренный средний палец на чистых эмоциях. «Мощь, — думает он, — как же». Но он смотрит на город, на крышу дома с противоположенной стороны дороги, на которой, как он знает, медитирует с винтовкой Сакурай, и веретено мыслей всё же приходит в движение, простирается над пересечением проспектов и улиц, и Касамацу действительно ощущает некое подобие связи, обеспеченной знанием. Знанием о том, что каждый перекрёсток в Кайджо укреплён и обсажен бойцами, что каждое ключевое здание под наблюдение, что заминированы подступы и перегорожены пути, и что вокруг него, перед ним и за ним, парни из Тоо и Йосен, из Шутоку и Сэйрин — около пятидесяти человек, и каждый готов удерживать позиции до последнего, и каждый готов к драке. Закрывая глаза, Касамацу чувствует себя частью огромной сети, опасной сети, и, может быть, это не мощь, но это успокаивает его, определённо.       Ближе к десяти часам ясный горизонт утрачивает свою чистоту и покрывается серой дымкой. Это пыль, она появляется первой и накрывает собой руины окраин. Гул машин становится слышен чуть позже, и это будто шум автострады, созвучный и грозный, и на тех, кто давно уже не слышал такого шума, он производит впечатление надвигающегося танка — мгновение непередаваемого ужаса. Первой мыслью, пришедшей Вакамацу в голову, является то, что машин, кажется, слишком много.       — Ну, надо же, — хмыкает Имаёши, и его очки сверкают на солнце. — Этот Акаши действительно страшный человек. Наши гости и впрямь не выдержали провокации и сменили тактику на ту, которую он заранее предсказал.       Касамацу качает головой.       — Не скажи. Тот парень, Нэш, он ведь наверняка не глупее Акаши.       У Имаёши лицо — улыбающаяся маска, и в глазах тонкая аристократическая насмешка.       — Забей и пошли наверх, — говорит он. — Уверен, этот красноглазый говнюк всё предусмотрел.              

28

             Частный сектор, выстроенный лет шестьдесят назад, бесформенные территории складов, автомастерские, мелкие цехи и разбитые дороги — вот что отсекли и бросили на растерзание времени и упадку, когда кривые изгибы ограды только подымались над землёй. Здесь практически не осталось ничего целого: там обвалились крыши, тут разлетелись камнями снесённые бомбёжкой стены, и от обширных квадратов заборов выстояли лишь жалкие фрагменты. Крошево и покалеченный остов прошлого.       Аоминэ сидит на остатках обвалившейся стены как на лавке, и щурится от яркого солнца. Холодный ветер сушит губы, и слышно, как свистит он в щелях, как гонит пустоту и тишину по разбитому лабиринту. Однажды сгоревшая и вновь пустившая поросль яблоня шуршит сухими листьями. На километры вокруг ничего, будто это кладбище или степь, и в голову Аоминэ приходит картина абсолютно спокойной глади озера. Состояние Дайки похоже на медитацию, он дышит, он созерцает и просто ждёт, когда мир под его ногами сотрясётся от очередного взрыва.       Может, это земля шуршит у Куроко под ногами, может, всё совсем для Дайки плохо, но он понимает, что Куроко рядом, ещё до того, как он появляется в поле зрения. Глупая мысль — бежать — приходит в голову на мгновение, смущает, как и подпрыгнувшее в груди сердце, но Дайки не бежит. Он уже знает, что ему, если он уйдёт, будет более хуёво, чем если он останется.       — Ты почему не на позиции? — спрашивает Аоминэ, скашивая глаза вниз.       — Ещё рано, — Куроко, сняв с плеча винтовку, садится на землю, приваливается спиной к стене. Его голова у Дайки на уровне стоп.       — И как ты, бл... определяешь, рано или не рано?       — Особый дар. Кто-то меткий, кто-то пунктуальный.       — Туше.       Над головой голубое осеннее небо, у ног — серо-голубые волосы, которые треплет ветер. Молчание всё длится и длится, не напряжённое, а то, которое так не хочется портить словами, но при всём при этом не будь Аоминэ любимым сыном победы, он обязательно бы вспомнил о том, что сегодняшний день его таков, что, не сделав чего-то, можно это уже никогда не успеть.       — Тэцу, я знаю, что ты хочешь мне что-то сказать, — вздыхает Аоминэ. — Не тяни.       Куроко запрокидывает голову.       — Уверен? — спрашивает он.       — Да.       Тэцуя умеет смотреть так, словно душу наизнанку выворачивает, и Дайки сам удивляется тому, как спокойно переносит это. Привык. Люди приходят в этот мир через боль, голыми, замёрзшими и пустыми. Уходят они тоже через боль, замёрзшими и обнажённые до самых костей, но никто не умирает пустым. Знание и опыт каждого прожитого дня наполняют личность для неё самой, а общее прошлое наполняет её в глазах других. Для Аоминэ не существует Куроко до их встречи, но тот, кого он знает, кто сидит рядом — он переполнен общей с ним жизнью, вплетён в существование Дайки, и Тэцу уже не может быть просто человеком, просто кем-то там, встреченным однажды, потому что в каждом своём вдохе он тянет неизмеримую часть его, Аоминэ, мира.       Куроко кладёт винтовку на колени и сцепляет пальцы в замок.       — В общем, я вижу, что ты грузишься из-за чего-то, — говорит он. — Уже некоторое время. И избегаешь меня. Не надо отрицать, я тебя как облупленного знаю. По какой-то причине ты терзаешься и злишься. Злишься на себя. Конечно, тебе виднее, но я хочу сказать, что ты никогда от этого не избавишься, если не научишься себя прощать. Все люди совершают ошибки, без исключения. Мы падаем и мы подымаемся и мы учимся у своей боли. Поэтому, — вздыхает Куроко, — поэтому, хватит изводиться. Прости себя.       Тэцуя снова запрокидывает голову, для него ничего не стоит посмотреть кому-то в глаза, и вот Дайки видит его лицо, слышит последние его слова, и в сознании Дайки, глубоко-глубоко, возникает и разворачивается что-то вроде термоядерного синтеза — взрывается ядерная бомба. Высвобождается тепловая волна, и разлетаются на части и меркнут в огромной огненной сфере все бесплотные попытки, все ебучие блоки и установки, и Аоминэ слепнет от этого и глохнет и сам исчезает под слившейся чередой ударных волн.       — А, и ещё... — вспоминает Куроко и вытаскивает что-то из-за пояса. — Акаши просил тебе передать.       Гладкое светлое дерево ласкает ладонь, ложится в руку идеально, и Дайки смотрит на длинную тяжёлую трубку в своей руке и не особо понимает, что происходит. Его мысли затравлены радиацией.       — Что за хрень? — тянет он, берётся за полированную рукоять совершенно инстинктивно, и высвобожденная из ножен сталь ярко вспыхивает на солнце.       — Вакидзаси, если я не ошибаюсь, — Куроко пожимает плечами, и пусть эхо взрыва ещё звенит в ушах, Аоминэ удаётся выразить своё крайнее удивление. От его мимики улыбается солнце и улыбается Куроко. — Не спрашивай меня, я понятия не имею, где он его взял.       Аоминэ смотрит на меч, на Тэцу, и первое в данный конкретный момент, в эту конкретную жизнь, занимает его гораздо меньше.       — Ладно, — говорит Аоминэ, закрепляя вакидзаси на поясе, — железкой больше, железкой меньше.       В двадцати метрах от них, запрокинув буйную голову, хрипло и громко смеётся Кагами, а Мурасакибара жмурится довольным котом. Они играют в простую игру — определяют калибр пули на ощупь, Мидорима уделывает их пять раз подряд, и Ацуши, видимо, есть, что сказать на тему его весьма развитого осязания.       — Смотри, как бы тебе самому проктолог не понадобился, — кричит Аоминэ на ходу, растягивая рот в широченной хищной улыбке, и Куроко тут же вытягивает руку и даёт ему подзатыльник.       Кагами всё ещё смеётся, но веселые искры в его глазах тухнут. Они — Куроко и Аоминэ — странно смотрятся вместе, на фоне развалин и чистого неба, и Тайга, глядя, как они приближаются, замечает то, чего раньше не видел. Один затянут в чёрное — водолазка, портупея, штаны с десятком карманов, «Бельфегор» за плечом, тяжёлые ботинки. Второй похож на ветер — серый и неприметный, на нём брюки и тонкий свитер, ствол «Телемы», будто копьё, торчит за спиной. Сложно представить что-то более несовместимое, но, чёрт возьми, откуда же тогда этот идеальный баланс между ними, откуда это ощущение, что только рамки и не хватает. Кагами щурится, вглядывается в Аоминэ и, как и положено человеку с его чутьём, понимает, что того сломанного, кровоточившего, низвергавшего в хаос в нём больше нет, исчезло, хотя щерилось оно из глубины все эти дни, было в Аоминэ десять минут назад. И Кагами хочет что-то сказать, хочет спросить, но отводит глаза.       И через секунду все они вздрагивают от первых раскатов антропологического грома. Это из-за вереницы высотных зданий по ту сторону загона, с другого конца города до них доносится шум пальбы — ни с чем не сравнимая непрекращающаяся перекличка огнестрела.       — Понеслась, — говорит Шинтаро, поворачиваясь на звук.       Они не видят, но представляют, как врываются в Кайджо колонны машин, как выскакивают из них вооружённые люди, как смотрят они на обманчиво пустые улицы и делают первые шаги, в напряжённом, выматывающем безмолвии. Пока кто-то первым не свалится на землю с простреленным бедром.       Закинув в рот последнюю горсть прибережённых на этот случай чипсов, Мурасакибара отряхивает руки и идёт к воротам ограды. Тяжёлая толстая цепь карябает рыжую ржавчину решётки, Мурасакибара обматывает её трижды, прежде чем защёлкнуть замок. Мидорима суёт патрон обратно Кагами в руку, оборачивается к притаившемуся в тени забора Акаши.       — Здесь, или подальше отойдём?       — Двести метров от Куроко, — отвечает тот.       — На, — говори Ацуши и суёт ключ Тайге, — не потеряй.       — Съесть боишься? — усмехается тот. — Зачем это, кстати?       — Чтобы не мешал никто. Тупой или зубастый. А, ну, и чтобы задержать гостей, если мы тут все поляжем. Но это вряд ли.       Кагами знакомо это состояние, когда ты уже ничего не боишься. В этом они с парнями похожи: ввязавшись в бой или драку, уже не думают ни о чём, кроме этой секунды и следующей.       Дальше и дальше от ворот, они идут по раздолбанной дороге, беспокоя ботинками пыль, и, не имея возможности рассмотреть горизонт, всматриваются вперёд в линии строений и столбов, ожидая каких-то перемен.       — Главное, чтобы Акаши не ошибся, — говорит Кагами, закидывав дробовик на плечо. — Пиздец будет, если мы тут зря проторчим, пока парни за всех отстреливаются.       Никто не говорит Кагами, что всё будет заебись, этим людям явно не хватает Тэппея, и Кагами впервые ощущает, каково это, когда тебя — без слов — опускают одним лишь взглядом сразу пяти пар глаз.       Высохшая трава по бокам от проезжей части шуршит покорёженными листьями, и ветер гонит волны пыли по заросшим грунтовым дорогам, неровным и извивающимся среди старых зданий.       — Вот здесь и остановимся, — говорит Сэйджуро, замедляя шаг в месте, которое, на первый взгляд, ничем не отличается ни от того, что впереди, ни от того, что было позади. — Я знаю, что вам это не особо нравится, но нам, скорее всего, придётся стрелять на поражение. Эти люди из тех, кто возвращается и мстит. Лично у меня нет никакого желания тратить на них ещё один день своей жизни. Поэтому взвешивайте все «за» и «против» и потом уже не сомневайтесь.       Мидорима снимает пистолет с предохранителя и спрашивает между делом:       — Ты выпил свои таблетки?       Акаши смотрит на него мельком, и не скрыть, что смотрит свысока. Кровь и воспитание, такое не переборешь.       — Ты человек, всегда исполняющий свой долг, Шинтаро, — говорит он. — Сегодня твой долг — перестрелять всех к чёртовой матери. Это никак не совместимо с долгом врача. Так что иди на позицию и подожди со своими вопросами до завтра.       — Ты настроен довольно пессимистично, — замечает Куроко, заглядывая Акаши в глаза. Они на пути друг у друга, и это выглядит так, будто левая рука борется с правой. — Мы ведь дадим им выбор. Возможно, не придётся никого убивать.       — Ты же сам в это не веришь, правда?       — Тебе так хочется их убить?       — Пожалуй. Как и каждому из нас — за Рёту. Никакого равнодушия, как ты и хотел. Но я просто знаю, что придётся, и я к этому готов. Уничтожить чьё-то будущее, любовь и надежду, потому что иначе буду уничтожен я. Lustum enim est bellum quibus necessarium, et pia arma ibi nulla nisi in armis spes est.       Когда нарастающее рычание мотора подымается над дорогой, Акаши уже стоит на ней один — худощавая фигура на фоне разбитых фасадов. Он бы напоминал потерявшегося мальчишку — низкий рост, тонкий стан под бежевой тканью, — но руки его сложены на груди, ноги надёжно упираются в землю, и ни один мальчишка не будет стоять так гордо и величаво вскинув голову, пока на него, не сбавляя газ, движется тойота «тундра».       «И где ты только столько бензина берёшь», — думает Сэйджуро, щуря сверкающие глаза.       Тойота стремительно заполняет собой прицел. Куроко выдыхает, чувствуя холодный пол грудью, и первая пуля летит в лобовое стекло со стороны водителя. Результат нулевой, нет даже трещины. Стекло бронированное, выдерживает, и, съехав немного в сторону, тойота снова выравнивает ход. Рука Куроко быстро касается прицела и снова ложится на спусковой крючок. На этот раз пуля пробивает колесо, и под визг тормозов машина, подобно упёршемуся копытами быку, застывает в облаке пыли. От Акаши до переднего бампера — десять метров.       Пыль оседает медленно, ложится на красные бока тойоты, и Акаши терпеливо ждёт, когда же покажется змеиная голова. Мало кто отважится выйти из машины, зная, что в следующий же момент может получить пулю в лоб. С глушителем на винтовке каждый выстрел Куроко — совершеннейший ход конём. Но Сэйджуро не сомневается в том, что Нэш выйдет. Они очень хорошо знакомы, конечно, заочно. Сэйджуро достаточно умён, чтобы по поступкам и схемам составить портрет человека целиком.       Сегодня Кагами следует выучить урок: Акаши не ошибается.       Все четыре двери тойоты открываются разом, как в дешёвом боевике, и пятеро людей спрыгивают на землю. Все они крепкие и рослые, и у каждого в движениях прослеживается характерная военная выправка — бывшие контрактники. Определить, кто из них Нэш Голд, нетрудно, на таких золотых мальчиках отчётливо видны все отпечатки. Небывалое высокомерие и заносчивость, извращённость вседозволенностью, жестокость и расчётливость — всё это Акаши видит в основе его осанки, в презрительном изгибе его губ и особом шаге, по которому легко распознать самодержца. Но не лидера.       — Похоже, я недооценил этих черепах, — произносит Нэш, кидая взгляд на очертания города, и голос его, мягкий и приятный, от чего-то вызывает отвращение. — Они оказались не настолько закостенелыми. Смотрите-ка, даже угадали ворота, через которые мы пройдём.       — Это было слишком легко, — отзывается Акаши. — Так что я не стану принимать твои слова за комплимент.       Конечно Нэш его видит, огненно-красного на фоне серых развалин, но делает вид, будто только заметил, и переводит взгляд с ленцой, достойной, пожалуй, лишь букашки.       — Видимо, это твой подарочек я нашёл сегодня с утра? — спрашивает он. — Это было не очень оригинально, Акаши Сэйджуро.       — Я знаю, что ты знаешь, — Акаши скучающее разглядывает толпу у Голда за спиной. Типаж оказывается легко прослеживаемым: дурная сила, минимум контроля, любовь к мелким спецэффектам вроде большого числа проколов в теле. И преклонение перед авторитетом интеллекта. — Я не настроен сейчас вести дискуссию на тему достоинств и недостатков друг друга. Ты не настолько интересен. Поэтому, почему бы нам сразу не перейти к обсуждению условий вашей капитуляции?       Кажется, в первую секунду Нэш не принимает слова Акаши всерьёз. Но постепенно до сознания его доходит, что тот, кого видит он перед собой, отличается от безвольный массы, с которой он привык иметь дело. Слишком редко перед глазами его предстаёт кто-то преисполненный такого достоинства и внутренней мощи, и это словно камушек в тарелке с рисом.       — Ты прикалываешься, что ли? — тянет Нэш.       В ту же секунду на Акаши наставляют дуло автомата. Это парень рядом с Голдом, непомерно высокий и грубо скроенный, реагируя на понятную ему команду.       — Может, убьём его, сменим колесо и поедем дальше? — говорит он раскатистым басом. — Хера ли на шпану время тратить.       «Вот из-за этого парня будут проблемы», — думает Аоминэ, держащий на мушке лысого громилу у правой задней двери.       — Сильвер, я тебя умоляю, — хмыкает Нэш. — Сначала он поменяет нам колесо, а потом делай с ним, что хочешь, хоть еби его. Только быстро.       — Для «быстро» он недостаточно смазлив. Придётся со рта начинать, — Сильвер склабится, разводя руками, и его смех наводит на мысли о притонах и пьяном угаре.       Куроко находится в двухстах метрах, на металлическом мостике второго этажа уцелевшего цеха, и не может слышать ни слова. Но он знает повадки Акаши, может расшифровать малейшее движение плеч, и поэтому в прицеле его широкая грудь Нэша Голда, в которой пока бьётся сердце.       — Если ты развернёшься и уйдёшь сейчас, то останешься жив, — Акаши не скрывает, что разговаривает только с Голдом. И что говорит без особого интереса. — Твой расходный материал, который ты натравил на нас со стороны Кайджо, уложат штабелями уже через полчаса. На нашей стороне больше людей, они на знакомой территории. Тех, кого ты привёл, растерзают на куски.       — Ты всё говоришь «нас», — Нэш смотрит по сторонам. — Видимо, ты такой спокойный, потому что есть кому помочь тебе с заменой нашего колеса. Или у тебя раздвоение личности, а, Акаши?       — Если ты поторопишься, то ещё сможешь развернуть остатки своей банды и спасти их. Преследовать вас не станут.       Тёмное лицо Сильвера кривится в странной гримасе.       — Слушай, он издевается.       Сильвер из тех, кто активно жестикулирует, и Акаши то и дело тонкой кожей своей ощущает, как тычут в его сторону болтающимся туда-сюда автоматом. Это несколько раздражает. Акаши терпеть не может подобного рода грубость.       — Не-а, мужик, он серьёзен, — вздыхает Нэш, и из-под маски лица его проступает вдруг нечто совершенно отталкивающее. Всё самое искреннее. — И это-то меня и бесит, Сильвер! Когда какая-то букашка выползает на свет божий и качает права. Ты погляди, как он выёбывается. Что, Акаши, ты и вправду полагаешь, что у тебя, у этих бесхребетных в городе есть хоть один грёбанный шанс? Вы, блять, сопротивляться вздумали?! Думаешь, обзавёлся пушкой и стал крутым борцом с несправедливостью? Перестрелял тупых шавок по малолетству, и всё теперь, можно выставить Нэшу Голду Младшему ультиматум? Да хуй там! Я зарою тебя прямо тут, у обочины, слышишь ты, мелкое ссыкло...       Губы Акаши изгибаются в лёгкой, опасной улыбке. Он заранее знал, что переговоры можно было опустить. Из него вышел бы крайне скверный торговец.       «Впрочем, — думает он, — если бы Куроко выступил в этой роли, они бы вообще с ним разговаривать не стали».       — Не доставай ствол, если не собираешься стрелять, — говорит Сэйджуро, переводя взгляд на Сильвера, и почти белый «Император» вспыхивает на солнце.       Акаши стреляет Сильверу в голову, Куроко стреляет Нэшу в грудь, Кагами, Аоминэ, Мидорима и Мурасакибара берут на себя остальных, и от начавшейся пальбы звенит в ушах. Пуля из «Императора» оцарапывает Сильверу тёмный висок, и автоматная очередь взбивает пыль у Сэйджуро под ногами. Парень за Сильвером брызгает в воздух кровавым фонтаном и медленно съезжает по гладкому боку тойоты, Нэш успевает нырнуть на землю за секунду до того, как Куроко нажимает на спусковой крючок, и снайперская пуля оцарапывает бампер. Из пяти человек в живых остаются четверо и они слишком заняты собой, чтобы стрелять в бегущего к зданиям Акаши.       Когда ветер сметает взвившуюся пыль, никого, кроме трупа, у тойоты уже нет, и лишь пара трещин разрастается с хрустом по лобовому стеклу — у «Масса» Ацуши ужасающей мощи разрывные пули.       — Я так понимаю, уходить они отказались, — говорит Мидорима, поворачиваясь к Сэйджуро, невозмутимо стряхивающему извёстку с плеча.       — К сожалению, — кивает тот и перекидывает пистолет в рабочую руку. — Посмотрим, может, удастся их переубедить.       На противоположенной от них стороне дороги, сокрытый от солнца козырьком крыльца, Аоминэ крепко затягивается сигаретой и передаёт её сидящему рядом Кагами.       — Не знаю, как ты, а я со своими «за» и «против» разобрался ещё в больнице, пока Мидорима Кисэ штопал.       — Раньше, Дайки, — усмехается Кагами. — Люди вроде нас с тобой определяются гораздо раньше. Это всё нехватка веры в человечество. Я, например, всегда знаю, когда ублюдка достаточно просто отпиздить, а когда остаётся только пристрелить. Не вижу других вариантов.       — Я тоже знаю, — кивает Аоминэ, срывая жёлтый колосок. — Но мне слишком часто лень делать то или другое.       — Поэтому мы сидим здесь и ждём, пока нас найдут.       — Не-а, мы ждём, пока Тэцу их найдёт.       Куроко лежит грудью на голом металлическом мостике, до бетонного пола цеха пять метров вниз, и дуло винтовки торчит из одного из квадратов огромного окна. Для Куроко пространство внизу — небольшой мышиный лабиринт, и он смотрит на этот лабиринт через объектив прицела, видя каждую мышь в нём и каждый поворот, и в том неестественном спокойствии, вызванном редким дыханием, Куроко чувствует, как бьётся его собственное сердце о крепкие рёбра, отдавая импульс железу под ними. Сердечная мышца сокращается, и Тэцуя нажимает на спусковой крючок. Пуля со свистом рассекает воздух и входит глубоко в кирпичную стену. Лысый парень, рассечённый осью координат, пригибается, правой рукой закрывает голову от кирпичной крошки и быстро сворачивает налево, прочь от дыры в стене. Теперь Тэцуя его не видит. Но его видит Мидорима, стоящий в двухстах метра по прямой, перпендикулярной дороге, выбранной лысым. Лысый замечает его инстинктивно, цепляет периферийным зрением. Он стреляет и не попадает. Мидориме требуется секунда, чтобы решиться. Но он не промахивается.       — Видишь вон ту махину? — спрашивает Нэш, указывая на сверкающий уцелевшими стёклами бетонный блок. Сильвер, прижимающий пальцы к кровоточащему порезу, не удосуживается ответить. Но он видит.       Мурасакибара хмуро смотрит на следы от автоматной очереди, оставшиеся в фонарном столбе, и удобнее перехватывает «Масс». Его противник за поворотом, боится подойти ближе и, видимо, рассчитывает застрелить его, как только Ацуши высунется из-за угла. В широких штанинах, похожих больше на шаровары, у Ацуши две свежих дыры, ещё одна в кофте, и вся эта бодяга стремительно начинает ему надоедать. Поэтому он взваливает ствол «Масса» на армированный забор и решает проверить, какое количество попаданий выдержит крыша у его противника над головой.       — Чувствую себя каким-то аутсайдером, — признаётся Кагами, когда они с Аоминэ поднимаются с насыпи на дорогу. Красная «тундра» стоит слева от них, такая же беспризорная, и грохот, вызванный, несомненно, Мурасакибарой, уже успевает поутихнуть. — Нелюбовь, нелюбовь... Ни на одного гада не набрели. Хоть, блять, в воздух стреляй.       — Тебе скучно? — во взгляде Аоминэ ирония напополам с насмешкой.       — Топтаться на месте, не зная, с какой стороны прилетит? Да я почти засыпаю.       — Вот и я о том же.       — Где-то мы опять проебались.       На это Аоминэ нечего ответить, наверное, из-за того, что он с Кагами согласен — случай из тех, которые Аоминэ не афиширует, просто потому что у них с Тайгой особые взаимоотношения. Два льва в прайде и всё такое. Но Аоминэ замедляет шаг и со звериной настороженностью смотрит по сторонам. Однажды его уверили в том, что он смертен, но на самом деле лишь чётко очертили границу, чтобы он знал, когда подходит к ней слишком близко. И сейчас у него волосы на затылке встают дыбом от инстинктивного ощущения — вот она, рядом.       Нэш появляется из ниоткуда, вот уж действительно Чародей, и из двух действий — отстреливаться или уклоняться — Аоминэ выбирает второе. Он бросается на землю, утягивая Кагами за собой, и вместе с ним скатывается с обочины. Нэш успевает выстрелить в них лишь один раз, и пулю эту получает Кагами.       — Зря ты вышел на открытую местность, — Акаши подходит к Голду справа, сверкающий «Император» белеет в руке, и Нэшу уже некогда разбираться с парнями в кювете.       Над Кагами огромное, чудовищно прекрасное небо, и он глаз от него не отводит все те бесконечно долгие секунды, пока не может вдохнуть. Он корчится и хрипит, и боль, словно каменная плита, сдавливает его рёбра, пока Аоминэ не находит крепления кевларового жилета и не вырывает их с мясом.       — Тебе я могу сказать то же самое, — усмехается Нэш и стреляет в Акаши. — У вашего снайпера и без меня дел по горло.       — Вот как? — Сэйджуро вскидывает брови.       Невероятно добродушно для того, у кого сердце должно быть разорвано куском металла.       У Дайки не дрожат руки и на лице ни тени испуга, ничего под извечным хмурым крестом, ложащимся тенью. Он смотрит терпеливо, как Тайга, согнувшись, глотает ртом воздух, и пытается понять, что это за смутное беспокойство скребётся у него внутри.       — Вычислить позицию стрелка — плёвое дело. Но ты уже можешь об этом не волноваться, — взгляд у Нэша становится настороженный и голос садится неуловимо, Акаши перед ним, возмутительно невредимый, и это выбивается из его, Нэша, картины мира.       Но он стреляет ещё раз.       — Аоминэ, Кагами, — зовёт Сэйджуро. — У Куроко проблемы.       — Что за херня? — проговаривает Нэш Голд по слогам, и Акаши делает по направлению к нему первый шаг.       Все его информаторы, все те, кого отправляли как пушечное мясо, все его собственные выводы и предположения — всё это ничего не стоило, потому что не подготовило Чародея ко встрече с Акаши Сэйджуро. С Акаши, который улыбается подобно Будде и наперёд просчитывает движение кисти и полёт пули. С Акаши, который приближается неспешно и так уверенно, будто за плечами его бесчисленная рать.       — Надо было тебе разворачиваться и уезжать, — говорит Сэйджуро, и Нэш Голд, и не думающий пятиться, стреляющий чуть ли не в упор, сам не понимает, как оказывается на коленях.                     «Остались ещё двое», — думает Куроко, позволяя себе на секунду закрыть глаза. Под веками его навязчивым призраком светится ось координат, и это всё ещё тяжело, пусть даже знает он, как оно необходимо. Тэцуя едва успевает вцепиться пальцами в острую кромку подвесного моста, когда одно из его креплений сносит выстрелом. Винтовка слетает с опоры, бьёт Тэцую корпусом в темя и падает вниз. Куроко следует за ней.                     — Нет, нет, нет, только не теряй сознание, тебе нельзя.       — Хватит бить меня по лицу, дурак...       Очереди выстрелов гремят на улицах Кайджо, горит парочка подорвавшихся зданий, и с балкона, с которого обороняется Хаяма, всё это выглядит очень, очень скверно. Нет, поначалу ему всё нравилось, он дождался своего грома, он веселился от души, как слетевший с катушек беспризорник, каким он, пожалуй, и был, но теперь Мибучи Рео, милый и прекрасный Мибучи Рео истекает кровью рядом с ним на полу, и для Хаямы всё уже не так радужно. Если с Мибучи что-нибудь случится, Акаши будет крайне расстроен, а это повлечёт за собой непредсказуемые последствия. Хаяма не испытывает к Мибучи особых симпатий, он ему скорее вроде старшей сестры, но, по справедливости, Котаро не хотел бы, чтобы Мибучи умер, тем более умер у него на руках. Одно дело убивать врагов, другое — позволять умирать друзьям.       — Бля, придётся прорываться к медикам, — бормочет Котаро, нервно покусывая губу острыми зубами. Он просчитывает варианты и на автомате выпускает в чужака, показавшегося из-за угла, три патрона из обоймы.       Хаяма вынослив, как животное, он вполне способен одновременно тащить на себе Рео и стрелять, но дело в том, что их — всех их, идиотов, засевших на перекрёстках, — теснят всё дальше от ворот, вглубь района, чужаков на улицах как собак не резанных, а ноша на плечах резко снизит способность Котаро к манёврам. Движение — жизнь, и если ты не двигаешься, когда по тебе палят, то ты труп.       — Послушай, — зовёт Якша, разлепляя сухие губы, и кто бы мог подумать, что может он быть ещё более красив, выбеленный болью и замедленный раной. — Я не то чтобы сильно хотел умереть, но я пойму, если ты уйдёшь сейчас. Если ты не уйдёшь, они в конце концов подымятся сюда, и сдохнем мы оба. Я не настолько эгоистичен, чтобы требовать себе компанию в подобную минуту.       Хаяма поворачивает к нему лисью физиономию, не отвечает совсем ничего, не шутит даже, какие уж тут шутки, и Рео улыбается мягко в ответ на его взгляд и прячет под ресницами лёгкую тоску.       — Мне больно, — признаётся Рео.       — У тебя пуля в ноге, — фыркает Котаро, — конечно тебе больно.       Мибучи прекрасно об этом знает, его собственная кровь заливает ему руки.       — Не теряй сознание, ладно? — Хаяма отворачивается к балконной двери. — Таблицу умножения повспоминай, ещё какую-нибудь херню, только не вырубайся.       — Могу песню спеть, — шепчет Рео.       — На здоровье.       На подходе к зданию, в котором они засели, появляется десять человек, и Хаяма не может сказать Мибучи, что у него пошла последняя обойма. Поэтому Котаро отстреливается с упорством очень агрессивного человека, а Рео поёт, и голос у него, что не удивительно, тоже оказывается очень красивым.       — Кто-то запрятал в груди живую птицу, пока она бьется мне не остановиться, все равно журавль иль синица, просто продолжай биться, биться, биться...Научи как быть мне, я тоже в клетке, бьюсь давно, но только мало толка, и от желания свободы нет таблетки, бьюсь давно и буду еще долго...       Мибучи не замечает, как затихает, вяло шевелятся губы, и собачье рычание и лясканье зубов пробиваются к нему в сознание будто из-под толщи воды. Он живёт в этом городе давно и привык засыпать под лай собачьей своры и открывает глаза он лишь потому, что Хаяма трясёт его за плечо что есть мочи, совершенно не заботясь о ране.       — Ты должен это видеть, блять, Якша, это пиздец, это пиздец, Якша, смотри, как ахуенно! — Хаяма чуть ли слюной не брызжет, и глаза его хищные сейчас что два блюдца. Мибучи, за миг до этого чуть не упавший в объятия смерти, едва ли разбирает его слова, и приходится ему сделать недюжинное усилие, чтобы приподняться на локте и выглянуть наружу сквозь балконную решётку.       От того, что он там видит, Рео начинает орать примерно то же, что орёт Хаяма.       Улицу под их балконом и следующую за ней и пересекающий их проспект заполняют, словно воды прорвавшейся дамбы, разъярённо рычащие чёрные псы. Они несутся так быстро, что нельзя разглядеть их лапы, и только грязно-светлые глаза горят на чёрных оскаленных мордах. Псы кидаются на людей — по несколько тварей на каждого, — и терзают ожесточённо, вырывая себе куски. От них пытаются бежать, но это бесполезно, так же, как и стрелять, ибо псы не боятся пуль. И у Мибучи кружится голова, кровь леденеет в жилах и замирает пульсировавшая в ноге боль, когда он понимает, что чёрные твари грызут только их врагов.       «Страх нельзя подчинить, — всегда говорил Акаши. — Но его можно использовать. Если знать, как».                     Никто, обладающий здоровой психикой, не может начать убивать просто так. Для этого надо либо встать перед потребностью защищать и защищаться, либо очень разозлиться. Аоминэ не уверен, какой именно импульс движет им, когда он не глядя разряжает в Сильвера половину обоймы. От Тэцуи до бетонного пола считанные метры, и Аоминэ некогда думать.       Теперь Кагами знает, что удар одной-единственной пули похож на чугунный таран, направленный тебе в грудь, и он не намерен испытывать что-то подобное ещё раз. Он отстаёт от Аоминэ на десять шагов, поглядите, никак они не сравняются в этой грёбанной жизни, но дробовик Кагами как всегда верен, и он стреляет Сильверу в голову. В ней и так дохера железок, почему бы не добавить ещё. То, что Куроко падает с несовместимой с жизнью высоты, он замечает на те же десять шагов позже.       Сильверу ни по чём дробь и пули из «Бельфегора», он уходит с линии огня легко, и когда Кагами перезаряжает дробовик, Сильвер уже за прочной несущей опорой.       Огромный цех наполовину пуст, громоздятся там и тут остатки не вывезенного оборудования, попадаются под ноги размякшие картон и трубы, куски проволоки, и лет пять назад любой ребёнок душу бы продал, лишь бы поиграть здесь в пейнтбол.       Тэцуя летит спиной вниз, будто мультяшный герой, впервые кажется невообразимо тяжёлым, и тонкие белые пальцы его порезаны в кровь. Почему-то Аоминэ запоминает именно их — окончания раскинутых рук, и свой невозможный, невообразимый страх, который оказывается в тысячу раз сильнее, чем то, что приходилось испытывать ему прежде. Страх это растёт и растёт, кажется, вот-вот изнутри разорвёт когтями своими Дайки глотку, и он всё ещё внутри, когда Дайки падает под Тэцую, протягивая к нему руки, и, вопреки удару, сворачивается вокруг него в непроницаемый, насмерть готовый защищать кокон.       — Какие вы, однако, живучие, — гремит Сильвер, и голос его эхом пролетает по цеху. — Прямо как тот белобрысый крысёныш.       — Хана тебе, — цедит Кагами, вставляя патроны. — Хана, гнида. Выходи, играть будем.       Аоминэ, практически дезориентированный, вытягивает из кобуры «Миллениум», и их с Кагами выстрелы звучат почти в унисон.       — Слабенько, парни. Так вы меня не убьёте, — гремит бас у самого потолка.       Сильвер стреляет в ответ и смеётся, он из тех, кто прошёл через всё самое страшное, что может предоставить контрактнику война, он из тех, кто для войны рождён, и он заявляет об этом в открытую каждой своей стремительной атакой. Но когда в цехе появляется Мурасакибара, Сильверу становится не до смеха.       — Не надо было тебе трогать мелких, — кричит Ацуши, едва ли слышимый из-за «Масса».       Сильвер мог бы справиться с ними по отдельности, с двумя разом, но трое — это уже половина «Поколения Чудес», и они, плотно сжавшие зубы, гоняют его, как охотничья свора, заставляя выплясывать по бетону канкан. Сердце Куроко слабо бьется Аоминэ в руку, он чувствует его тёплую спину своими треснувшими — как минимум, — рёбрами, и если бы мог, Аоминэ отбросил бы пистолет и растерзал Сильвера зубами. Но Аоминэ гибок в средствах, у него есть ещё варианты, и он собирается с силами и, перехватывая отрубившегося Куроко поудобнее, оттаскивает его ко второй опоре.       Тайга и Ацуши прикрывают друг друга, прикрывают Дайки и загоняют Сильвера в угол с тем безжалостным упорством, которое свойственно людям, твёрдо решившим что-либо сделать. Но патроны кончаются, и выстрелы становятся реже, и оскал Сильвера возвращается на блестящее от пота лицо. Кагами отвечает ему тем же. У Сильвера патроны кончаются тоже.       — Суки, — бывший контрактник сплёвывает себе под ноги и выразительным движением отбрасывает автомат. Звук от удара гремит по углам, и вместо автомата Сильвер достаёт из-за пояса нож. — Ладно, так даже лучше. Я буду убивать вас медленно. Покромсаю как следует.       Тайга, Ацуши и Дайки — три вершины треугольника вокруг него, — коротко переглядываются, и на их мокрых, грязных от пыли лицах такая решимость, которую можно расценивать, как приговор. Дыхание из их глоток вырывает с хрипом, и они, никогда не дравшиеся нигде, кроме улиц, не знавшие ринга, тоже достают из чехлов короткие армейские ножи. Если бы Сильвер помнил, как, он бы испугался. Но он оборачивается кругом, загнанный зверь, кидается, разве что не щёлкая зубами, всё ещё убеждённый в своей победе, и пятьдесят пять сантиметров стали — совсем не то, на что он ожидает напороться. Но Аоминэ вонзает вакидзаси ему точно в живот и под сдавленный, удивленный вдох переводит лезвие вправо и вверх, вспарывая мясо. Кровь хлещет, точно кто-то открыл кран.                            Мидорима курит третью сигарету подряд, тушит их о железную ограду, на которой сидит, и, в целом, выглядит он в меру утомлённым и в меру беззаботным — как для человека, который думает, что в очередной раз совершил глупость. Мурасакибара, развалившийся на земле тут же, подставляет довольное лицо солнцу, и, кажется, дремлет, пока его выбившиеся из хвоста волосы фиолетовыми перьями кружатся на ветру. Акаши стоит у ворот и с поистине царским терпением выслушивает крики Момои, которая орёт ему что-то, высунувшись из окна подъезжающего джипа, украшенного красным крестом. Кагами минуты две возится с чёртовой цепью, он чуть не сломал ключ, пока ковырялся в замке, и ему нестерпимо хочется пойти уже и посидеть, воспользоваться привилегией выжившего. Просто посидеть, как Мидорима, покурить и ни о чём не думать.       Кагами скидывает цепь на землю, толкает ворота, и, отряхивая от ржавчины руки, оборачивается через плечо. Он ищет по привычке, не особо себя за это коря, и видит спину Аоминэ — что-то такое кошачье, широкое и мощное, — в двадцати метрах от себя. Аоминэ, усевшийся на обломки всё той же порушившейся стены — если смотреть достаточно долго, то что-то в Кагами, видимо, не до конца сдохшее, не погребённое под песком несовпадений, опять тянется к Дайки, как и раньше, когда он казался огромным небесным телом, по атомам затягивающим на свою орбиту. Джип останавливается у ворот, хлопают двери, и Кагами отворачивается от этого звука и идёт к Аоминэ. Так курильщики не могут бросить, если таскают с собой сигареты.       — Не надо, Кагами, — говорит Тэппей, и крепкая, но недостаточно крепкая, дающая выбор хватка смыкается у Тайги на предплечье. — Тебе это не принесёт ничего хорошего.       Кагами хмурится непонимающе, оборачивается к нему и думает, что впервые видит глаза Киёши так близко — невероятно тёплые, добрые и таящие не одно дно.       — А что тогда принесёт? — спрашивает он.       Аоминэ протягивает Куроко руку не думая, и засохшая бурая кровь крошится на линиях его ладони. Тэцуя, помятый ровно на те пять метров, что он летел, хватается за эту руку, как слепой, и, уперевшись ногой в стену, подымается и усаживается рядом с Дайки. Прошла, кажется, вечность с тех пор, как они сидели бок о бок.       — Неплохой вид, — говорит Куроко, и в глазах его голубых отражается проглядывающийся тут и там горизонт и уходящая к пустоши дорога. — За три с копейками года такой пейзаж начинает казаться даже привлекательным.       — Ты сегодня чуть не умер, — Аоминэ не может держать эту мысль в себе.       — Ты тоже, — для Куроко всё просто. — Такое часто случается.       — А, ну да, — хмыкает Дайки. — Херня вопрос же.       От Тэцуи редко когда дождёшься улыбки, в последние пару лет не только от него, но теперь он смеётся, тихо и мягко, и от его смеха у Дайки сердце тает и растекается, словно шоколадное. И Дайки понятия не имеет, как Тэцу об этом сказать. Как сказать, что он, видимо, однажды влюбился в него и сам не заметил, что будто идиот ограниченный с тех пор и застрял в таком состоянии, не способный более ещё к кому-то так привязаться, не способный испытывать нечто подобное и освободиться. Как объяснить, насколько он запутался — в своих желаниях, ожиданиях и мотивах, — и стоит ли вообще это делать или достаточно, как прежде, оставаться светом для тени. «А что со мной будет, если ты умрёшь?», — думает Аоминэ. Он не знает, как такое сказать.       Куроко, увы, не читает мысли, во всяком случае, виду не подаёт, он стирает большим пальцем с ладони бурые следы и кажется почему-то сильнее из-за острого, отважного взгляда, направленного куда-то вперёд.       — Я думаю, — говорит Куроко, щурясь от бьющего в лицо холодного ветра, — я думаю, нам пора уходить отсюда. Из этого города. Завтра ворота снова закроют, включат подачу электричества, и мы снова будем добровольно запертыми в своём личном жестоком мирке, полном злых собак. Сколько можно сидеть здесь, трусливо довольствуясь этим адом только потому, что это знакомый ад. Нам пора выбираться. Пока мы не сгнили за этой оградой.       За плечами у них обоих та самая ограда, которую они сами же и строили, криво и косо, когда спали в обнимку по сырым подвалам, за плечами у них привычные дома и маршруты и привычные люди, которых не хочется бросать. В городе осталась перина и специально припрятанная банка с кофе, и на каждой улице воспоминаний больше, чем на них же валяющихся гильз. Но, если подумать, то чего это стоит, это ли — их жизнь?       — Здравый смысл подсказывает мне, что и за оградой не лучше, — тянет Аоминэ. — Ты остаёшься собой, куда бы ни шёл.       Это одна из его мыслей, самая первая, и Аоминэ, сказав, сразу же чувствует, лучше, чем свои треснувшие рёбра, как напрягается Куроко, готовый к удару. Словно Дайки может его оттолкнуть.       — Но попробовать стоит. Ты же сам говорил: не узнаем, пока не набьём синяки. — Аоминэ смотрит прямо, но улыбка его задиристая, как и всегда, ловит Тэцую на крючок. — Так что рассказывай, куда пойдем.       У Куроко глаза вспыхивают, как будто за радужкой — звёзды.       — Предлагаю по прямой, — говорит он. — А там разберёмся.

Конец.