Дневник Памяти

Мы остановились, смотря на небо, которое было голубого цвета, переходящего в нежный желтый. Такое небо бывает в конце июня, когда рано светает и поздно темнеет. — На что это похоже? — спросила она, крепко держа мою руку. Ее синие глаза были прикованы к огромному облаку, проплывающему мимо нас. — Хм, — мое воображение видело тут собаку в шапке арлекина, огромного дракона, который будто бы гнался за лошадью. Но мне никак не удавалось понять, на что похоже это облако. Ставлю электрический чайник, доставая из сервиза старую чашку, расписанную неловко, очевидно, вручную. Режу хлеб, наконец-то оторвавшись от книги. Ее я увидел в супермаркете, в стопке с журналами о красоте и автомобилях. Обычно там лежат женские романы о каких-то роковых леди, что изменяют мужьям за границей, имеют сто любовников и почему-то еще не счастливы. Однако эта книга отличалась от других, хотя была того же формата, в мягком переплете на клеевой основе. Ее страницы напоминали по качеству обычную газету, а на обложке была изображена веранда с цветами на столе и красивым фарфоровым сервизом. Мэтт Бранд «Дневник Памяти». Книжка в двести страниц, умещающаяся в руке, о молодом парне, которой страдает потерей памяти, от чего все моменты записывает в своеобразный дневник. Это облако было похоже на руку Бога. Того самого большого парня на небе, который протянул свою огромную кисть, чтобы схватить что-то. Она была странно согнута, пальцы были сложены так, словно он брал щепотку соли. Но Мари не верила в Бога. Поэтому я ответил: — Рука великана, который хочет посолить суп. Она рассмеялась. Небо становилось насыщенного, зеленоватого цвета. Таким оно бывает, когда тот голубой и желтый сливаются воедино. Ее глаза были синими, мои желтовато-карими. Если бы цвета глаз могли смешиваться, как небо или краски, то наши дети были бы с глазами весенней травы. Но это была глупая мечта. Я должен был быть обречен на одиночество, потому что кто знает, вдруг через месяц я забыл бы Мари. Такая прекрасная девушка достойна другого мужчины. — Ну, надо же, — бурчу, намазывая джем на хлеб для сэндвичей. Чайник пищит, оповещая меня, что вскипел. Откладываю книгу. Внутри меня все сжимается, потому что мне жаль этого парня, который и вправду обречен на одиночество. Не от того, что его бросят, а от того, что это память кинет его. И мне непонятно, как этот человек может радоваться жизни, когда все его воспоминания, плохие или хорошие станут через какое-то время ничем. И все, что он может — это вести дневник, который «стерпит все». Пока наливаю воду в чашку, заглядываю в книгу: На следующее утро я сообщил Мари, что мы можем быть только приятелями. Даже не друзьями, потому что друзья — это слишком много для нас. Это обязанность в притяжении, которое мы не должны испытывать. — Значит, ты меня не любишь. — Не люблю, — строго сказал я, пытаясь скрыть свою боль. Мое лицо было невозмутимо, но вот руки ходили по коленям, словно пальцы слепого, которые что-то пытались нащупать. Это были нервы. Нервы, которые сдавали. Но моя любимая этого не видела, стол скрывал мои руки. Это был наш последний разговор. Я точно понимал, что лучше больно будет сейчас, чем потом всю жизнь. Я так же понимал, что она умна и красива, и у нас с ней была бы замечательная семья. Но врачи уныло разводили руками, так точно и не определив мой диагноз, однозначно утверждая, что это передастся моим потомкам. Мои воспоминания стирались быстро или медленно. Например, я до сих пор помнил, кто я и откуда родом. Помнил, что в том году был сильный снег. Но очень легко забывал некоторых близких мне людей, моменты с ними. Мне было бы страшно проснуться утром и увидеть перед собой мальчика, который сказал бы «папа», а я его не узнал. — Ах, ты ж! — ругаюсь, хватая тряпку. Настолько увлекся, что не заметил, как половина содержимого чайника была вылита на пол. — Боже, что же будешь делать! Вытираю пол, ставлю на поднос чашку и хлеб с джемом. Несу это в свой кабинет, зажав книгу между зубами. Моя большая комната наполняется свежим запахом сладкого и цветочного. Чай, привезенный из Европы, конечно, великолепен. И мне повезло, что я журналист и могу бывать в разных странах мира по случаю командировок. Но в целом, путешествия в одиночестве не приносят мне никакого счастья. Я пью безалкогольное пиво, ем акульи плавники, взбираюсь в снежные горы, но никогда не могу получать от этого радость. Потому что, как и у этого героя, у меня в целом, кроме родителей и брата, который давно женился, никого нет. Ставлю чашку поверх писем от того же брата. Наверное, опять чистит меня, что я подонок, который сбежал на край страны, подальше от надоедливых предков, которые терроризировали меня все детство. Одиночество мне знакомо уже с давних пор. Книги — моя любовь. Людей в моей жизни по случаю профессии было много. Эти самые многие меня любили. То были мужчины и женщины. Но мало кого любил я. Они, как и эти книги, копились на полках моего разума. Кабинет был наполнен тонами шоколадного и кофейного. Мягкое коричневое кресло, в котором я часто расплывался, сегодня мне казалось совсем не привлекательным. Деревянное окно было открыто. Капли дождя попадали в щель, ложились на красиво сделанный в цвет кабинета подоконник. От ветра шторы ходили ходуном. Ветер сдувал бумаги, неаккуратно лежащие на дубовом столе. Свет был выключен. Лишь свет с улицы, пасмурное небо и холодный ветер наполняли эту комнату. Была осень. Та самая, пронизанная ледяным октябрем. Но мне было совершенно не холодно. Скорее, этот холод дополнил картину моего душевного состояния. Внутри грел только чай. Было страшно, что ты не можешь работать по профессии. Ну, какой из меня токарь? А если на заводе, помогая товарищу, я забыл бы, что такое снять нужный рычаг или нажать педаль, останавливающую машину в любом случае? Если бы моего напарника распилило бы на части? — Боится нести ответственность? — спрашиваю в пустоту, словно мне кто-то ответит. Часто мой приятель, которого я помнил только по этому дневнику, спрашивал: — Фред, ты трус? — Нет, — уверенно отвечал я. А потом меня тут же охватывала неуверенность, словно я натворил что-то в прошлом, но вспомнить не могу. Мне сразу становилось стыдно. — Тогда чего ты всего боишься? Боишься быть с Мари, работать по специальности. — Я прекрасно знаю, какой я. И знаю, что им будет физически или душевно больно. Я не делаю этого, потому что несу ответственность за этих людей. Меня передергивает. Словно герой отвечает мне на мои вопросы. — Случайность. Мне достаточно того, что я могу писать картины и учить детей рисованию и лепке. Собственно, это то, что я не могу забыть. Руки сами водят кистью по бумаге, сами нажимают в нужных местах, чтобы из куска глины получалась фигурка. Этим я и живу. Помимо мелких пособий. В двадцать восемь лет у моих бывших одноклассников уже дети, жены. А у меня есть записки на стене с моим именем, возрастом, телефоном сестры и тем, что я должен сделать в определенный день или час. Там и напоминание о дневнике, который я должен писать каждый вечер. Эти записки висят в коридоре, прямо по направлению от входа до моей комнаты. И идя в нее, я их постоянно читаю. Читаю, чтобы «вспомнить» все ли я сделал. И на сегодня это все. Я пролистал дневник и понял, что писал об этих записках десятки раз. И мне бы хотелось закурить, но я не помню, курю ли я или нет. Но мне очень хочется. Однако у меня нет деже спичек. Закури за меня. В этот момент моя рука ложится на пачку сигарет, что на столе. Строчки совпадают с моим действием. Замираю. Ветер врывается внутрь, ударяя окно о выступ стены. Дергаюсь, захлопывая книжку. Внутри меня снова все сжимается, а чай совершенно не греет. Закрываю на защелку окно, сдвигая шторы. Хватаю сигарету, чиркая зажигалкой. Беру книгу с собой, иду наверх. — Ты просто устал, — бурчу под нос, плюхаясь на кровать, не включая свет. — Просто устал. За окном гудят сирены, кто-то кричит, потом смеется. Шумный город. Я смотрю в синий от темноты потолок, слушая этот шум, а не свои мысли. Мои руки раскинуты. В губах сигарета, которую надо докурить. Глаза слипаются. Люди не дорожат своими воспоминаниями. Это я понял давно. Люди вообще ничем не дорожат до тех самых пор, пока это не теряют. Будет бесполезно говорить, чтобы ты начал сохранять в памяти плохое и хорошее, думать что делаешь, чтобы вспомнить это и улыбнуться, а может, не улыбнуться, погрустить и не повторять ошибок. Память делает людей умнее и сильнее. Только это никому не надо. Читаю это уже утром. Откладываю открытую книгу страницами вниз, чтобы не потерять там, где читаю. Сижу на кровати, опустив ноги на пол. Моя голова повернута в бок, глаза смотрят куда-то в пустоту. Кусаю нижнюю губу, пытаясь осмыслить ошибки своей жизни. Понимаю, как трудно жить людям с Альцгеймером. Всегда, когда я слышал об этой болезни, то представлял старика, который, например, изобрел лекарство от рака или построил компанию, продукция которой изменила весь мир. Его лицо сверкало на обозрении всей страны. А потом он продал компанию или идею, надеясь дожить старость счастливо, но случился конфуз, когда в один день он проснулся и не вспомнил, кто он. Сначала ты завоевываешь мир, а потом не понимаешь, как ты оказался на этой улице. Допиваю кофе, пытаясь параллельно завязать галстук, не отрываясь от чтения: — Иногда забывать полезно. Если он был убийцей, а не деятелем. Иногда Альцгеймером страдают и плохие люди. И с другой стороны хорошо, что он не помнит, как потрошил ту девушку за кошелек и секс. Альцгеймером больны и те, кто прошел войну. Наверное, старому китайцу приятно забыть, как Япония пыталась захватить их, проявляя насилие даже к святым местам. Натягиваю пиджак: — Какие познания, Фред, какие познания. Хотя, я знал, что забуду и это. И, возможно, к четвергу на Рождество я не вспомню, что такое Альцгеймер и что такое война. Меня уже не пугает то, что между мной и героем идет диалог. Потому что я прекрасно понимаю, что это лишь ход автора, который умело может говорить с читателем через героя. Когда я еду в метро, то мне хочется поскорее спросить коллег, не читали ли они эту книгу, и почему столь великое произведение печатают в таком дешевом формате. Но пока я помнил родителей. Точнее, их смерть. Помнил, как умирал отец, а потом и мать. Помнил, как мы их хоронили. Сестра сказала тогда: — Счастливчик. — Почему? — Ты помнишь смерть отца? Я кивнул, хотя точных деталей в моей памяти не сохранилось. — А в какой школе ты учился? Я помотал головой. Это была правда, я совершенно не помнил то, как пошел в школу и какой она была. Только старый класс, двор, усеянный желтой листвой и черную доску, которую мыли сахарной водой, чтобы мел писал лучше. — Вот так же забудешь отца и мать. Но я их не забывал, по крайней мере до сегодняшнего дня. Потому что помнил, как мне было жалко, что мой отец больше не ворчал, а мать не пекла пирожки. В моем доме остались лишь книги, которая мама заботливо покупала мне. Помню, как они с отцом отказались от новых сапог, чтобы купить мне справочник по математике, которую я очень любил. Помню, как мать охала, когда узнала, что в двадцать пять я заболел этим. Но они меня любили и ждали каждые выходные, хоть и не хотели отпускать, боясь, что я пропаду. Всего этого не стало. Соломон был прав, все проходит. Даже память. Завтра, может, я и не вспомню, какими были мои родители. И были ли они вообще. Жую кончик ручки, перевертывая лист очередной главы. И мне интересно, чем закончится. Хотя, конец тут совсем не важен. Вся соль в этих словах и моментах, которые переживает герой. Мне вдруг стало интересно, что я почувствую, когда мои родители умрут. Хоть я их не не люблю. Но что станет со мной, когда я увижу моего отца мертвым в гробу? Сегодня я ехал на своей старой шелби шестьдесят седьмого года. Ее я купил год назад на аукционе у кого-то старика-коллекционера. Ему она стала не нужна, мол, мода на них закончилась. В силу того, что моя память может подвести и я не вспомню, в какой стороне тормоз, то я выезжаю поздней ночью и еду длинным путем, где нет людей и риск аварии очень низкий. В эту ночь мне встретилась Карла. Она была той самой девушкой, которые зарабатывают на жизнь имея лишь внешние данные и мастерство тела. Она всю дорогу гладила мои каштановые волосы, целовала в щеку и клялась, что никогда не встречала такого искреннего парня. — Ты правда, правда, очень счастливый, — плакала она, когда мы были уже у меня. Я не просил ее о том, что просят другие мужчины. Я заплатил ей за то, чтобы она просто посидела со мной, потому что я никогда не общался с проститутками, и мне было бы интересно записать этот опыт в свой дневник. Она смеялась над этой язвительной правдой. — Ты мне очень нравишься, — сказала она. — Я бы хотела быть с тобой. Я понимал, что она замечательная девушка. И понимал, что были жесткие причины, которые заставили ее пойти по этому пути. И я понимал так же, почему она хотела обладать моей болезнью. В целом, она была примером того человека, которого стоит судить по последним поступкам, а не первому взгляду. Она была глупо одета, так же глупо накрашена. В ту ночь я дал ей старое платье сестры. Синее с белыми пуговицами. И попросил умыться и распустить светлые волосы. Так мы сидели за круглым столиком в маленькой комнате, слушали тиканье часов, дышали свежим воздухом из открытого окна. Мы были как два кота, что умели по-истинному любоваться красотой окружающего мира. Вздыхаю, поднимая глаза. Сегодня я много читал эту книгу на работе. И вот, сидя дома на полу, перед огромным окном, что во всю стену, смотрю на огромные высотки города, горящие огни, проезжающие мимо машины, черное небо с красными полосами заката. Мир, которым я никогда не любовался. Мне хотелось всегда найти человека, который смог бы переменить меня в лучшую сторону, сдержать мои злобу или страх. Человек, которого я любил бы всем сердцем, делился своими мыслями и тишиной. Тишиной, созданной для нас двоих. И забавно осознавать, что этот человек, которого ты полюбил, оказался лишь героем книги. Я взял с нее обещание, что если она найдет хорошего мужчину, то обязательно уйдет к нему. Мне не хотелось сделать ей больно, зная, что бедной девушке пришлось пережить. Я лишь хотел ее устроить в этом мире, научить быть полезной обществу другими делами. И это была бы ложь, если бы я сказал, что она мне не понравилась. Но я знал, что это было эгоизмом с моей стороны. Хотя и знал то, что две крайности друг друга нашли себя. Она определенно рассказала мне, почему стала такой. Но я не стал этого записывать. Есть такие моменты, которые нужно запоминать поверхностно, а не в подробностях. Я был счастлив от того, что открыл для себя эту книгу. Я не заходил в интернет и не звонил «друзьям», чтобы сходить в бар или на какое-то мероприятие. Я люблю книги. Но никогда не влюблялся ни в одну из них. Я уже думал и говорил, как герой. Но что забавно, мне до сих пор не приходилось узнать, кем был Мэтт Бранд. И есть ли у него подобные работы... Я тянул эти двести страниц книги. В день я читал исключительно десять-двадцать. Меньше чем за месяц Фред поведал мне о том, как он любит мороженое в желтой глазури на палочке. Рассказал, как хотел бы попробовать мороженные в разных городах страны, записать о каждом вкусе. Он рассказывал, как на Рождество у них родились здоровые близнецы, и что они открыли лавку по продаже сладостей. Он говорил, что было много неприятного, ссоры и болезнь жены. А еще, что сестра молча уехала в другую страну. Но было плохо и то, что он был прав, одного своего сына он однажды не узнал. Люди говорят, что мужчины не плачут. Но я плакал. Сильно, но тихо, заперевшись в чулане. Я читал это дневник и ревел, как малыш, который упал с качелей. Первое слово моего сына было «папа», а я даже не узнал его. Болезнь Фреда прогрессировала. Он стал хуже видеть, у него начало болеть сердце в результате невроза. Жизнь пошла под откос. На сто пятидесятой странице я наблюдал, как он из жизнерадостного человека становился ничем. — Это... Это... Карла мялась, аккуратно выпархивая из объятий высокого мужчины. Мне не нужны были объяснения, я все понимал. — Мы договорились в тот день, — строго ответил я, снимая очки, которые мне приходилось теперь носить. — Все хорошо, я помню. Карла была слабой женщиной, ей было сложно с детьми. Сложно с людьми в этом городе. Все знали в округе о том, кем она была. Я ее мог защитить, но всем закрыть рты было нереально. Этот парень по ее словам явно не знал о прошлом моей жены. И я понимал, что ему было бы сложно с этим смириться. Иногда я забывал какие-то детали жизни моей любимой, даже то, кем она была и как мы познакомились. Но я помнил, что любил ее. — Прощай, — говорила она тихим голосом. Мальчики игрались во дворе. Этот мужчина сидел в прихожей. Он любил ее. Она не любила его. Неожиданного для самого себя я схватил ее руку, сжал, как только позволяла моя сила. Встал во весь рост, наклонился и поцеловал так сильно, как только мог. Так сильно, словно все эти годы я сдерживался. Так случается, что ради счастья кого-то приходится выбирать одну сторону: любо любишь ты, любо любят тебя. Это была бешеная искра страсти. И мне было приятно знать, что через пять лет я люблю ее сильнее, чем раньше. Нам хотелось послать все к чертям, запереться в комнате, выгнать этого амбала в форме, отправить детей к моей сестре, и никогда самим не расставаться. Но мы помнили, что завтра все будет иначе. Завтра снова будет больно, страшно, я буду кричать на нее, она на меня, дети станут мне вновь незнакомыми. — Хочешь, я сожгу этот дневник? — спросила она, крепко обнимая меня. — Нет. Передай его после моей смерти детям, но до этого не трогай. — Но не проще тебе будет забыть об этом? Чтобы не было больно. Тебе не придется дрожащими руками листать страницы, вспоминать... — Тс-с-с, — я приложил палец к ее губам. — Лучше купи мне новый блокнот. Я поеду туда, где давно хотел побывать. У меня хватит денег, чтобы посетить весь мир. И столько новых воспоминаний... Конечно, мне хотелось побыть в этих местах с ней. Но у меня не было выбора. А отказываться от мечты — слишком глупо. Лучше так, чем иначе. Небо было голубым и желтым вдали. Таким оно бывает в конце... Какого-то месяца, когда темнеет позже, а светает определенно раньше. Это была последняя страница. Трясу книгу, словно ребенок, который ожидает, что из нее что-то выпадет. Мне искренне мало было этих двухсот страниц. — Как сильно я привязался к тебе, Фред. Открываю страницу, на которой должны быть напечатаны данные об авторе. Но вместо этого надпись: — И я к тебе. Хмыкаю. Как же умно автор ведет диалог с читателем. — Не бросай меня, ладно? — читаю на следующей странице. Меня охватывает холод, хотя заканчиваю я чтение в солнечный осенний день. Всего трясет, чуть ли не знобит. В самом конце, где маленькое описание книги, есть адрес издательства и номер их телефона. Решаюсь поехать завтра. Ставлю книгу на полку, в свою коллекцию. Так же завариваю чай, так же мажу джем на хлеб. Но меня не отпускают эти слова. Я думаю и живу этим Фредом, которого мне жалко и с которым бы я точно объехал весь мир. Иду в кабинет, достаю с полки книгу, открываю ее на той самой странице, где вопрос. Вписываю своим корявым почерком: — Хорошо. Не оставлю, но ты меня пугаешь. Закрываю книгу, кутаюсь пледом. Нет, точно заболел. Меня не хватает на то, чтобы выпить чай. Когда просыпаюсь, то вижу на часах ровно три. Включаю свет лампы на столе, подтягиваю к себе книгу. — Джем лучше мазать на коржи для выпечки, так вкуснее. Только не бойся меня, мне тут совсем одиноко... Читаю запись в слух, отшвыривая книгу. Поджимаю под себя ноги, дрожа. Я не девочка, которая мечтает о том, чтобы кто-то влюбится в нее из книжки, герой сопливых Сумерек или каких-то там оттенков. Мне понравился человек, которого никогда и не существовало. Теперь он общается со мной вот так. —Что будет, когда закончатся страницы? — пишу в книгу, захлопывая ее. Тут же открываю и читаю ровно напечатанную запись. — Ничего. Мне все равно, на какой бумаге быть. — Проклятие, — поднимаюсь, начертывая на бумаге слова: — Мне бы хотелось узнать продолжение твоей жизни. Ты здесь? Но ответа нет. Сколько бы мои глаза не пялились на бумагу. Голова трещит. Закрываю глаза, засыпая в полумраке.

***

— Да? Он живет тут? Просто, издательство дало мне этот адрес. Мнусь у дверей квартиры. Старушка осматривает меня: — Вы его поклонник? — Вроде того, — киваю, когда она впускает меня к себе. Осматриваю небольшие комнаты, снимая перчатки. — К сожалению, мистер Бранд не сможет вас принять, — она идет на кухню. Подхожу к ее столу, смотрю скопление записных книжек. Вижу пару книг другого издательства, иного переплета, красивого и солидного. — Я прочел его последнюю книгу. Не понимаю, почему она издана в таком дешевом виде. Старушка приносит мне поднос с чаем: — Его предыдущая книга провалилась, поэтому прежнее издательство не брали на себя ответственность, — она протягивает мне чашку чая. Кладу два кусочка сахара, садясь за стол и помешивая ложечкой чай. — Так он уехал? Она тяжело вздыхает: — Нет. Он тяжело болел. Это была запущенная стадия. Он ходил с трудом. Бедный парень, он был, наверное, чуть младше вас, — глубоко вздыхает, протирая глаза. — Поэтому, он под конец решил написать книгу о человеке, который дорожит воспоминаниями так, словно живет последний день. — Мистер Бранд мертв? — бормочу, чуть не роняя чашку. — Уже год как. Продолжение он так и не закончил, — указывает на толстую записную книжку. — Он начал делать пометки, а потом... Ну, понимаете. Вообще, я его соседка, — она протягивает мне руку, называет имя, но я его не запоминаю. — Мисс, — говорю я, — можно ли мне забрать эти книги? Старушка сводит брови: — В прочем, у него никого нет. Он мечтал, чтобы его сестра забрала эти рукописи и сохранила. Но они не общались после того, как она уехала в другую страну. Фред был очень тихим юношей, — она смеется, дрожащей рукой придерживая кружку. — Фред? — Да, так его звали в жизни. Она что-то еще говорит, но я теперь не слушаю совсем. Открываю эту самую записную книжку, листаю там, где он закончил делать наброски. — Ты здесь? — вижу надпись, которую словно сделали только что. — Конечно.