«Значит, они тоже умирают».

Он остановил машину на середине дороги. Раст, расслабившийся было и закрывший глаза, тут же очнулся. Вопросительно взглянул на напарника — в чем дело, Марти? — Расскажи про звезды. — Словно крик отчаяния в хриплом, спокойном голосе Харта. Ни единой эмоции на лице — только вымученная усталость. Коул замирает, чувствуя странность момента, все еще не сводит с напарника глаз, а потом, опуская стекло, выглядывает наружу. Небо — почти темное, с двух сторон обрамленное макушками деревьев с шелестящей листвой. Тихо. Невероятно тихо, только еле слышно работает мотор, выдыхаясь, и так же неловко, со вздохами, дышит Харт. Такой привычный и такой непонятный в эту минуту. Его ждет жена дома, и двое дочерей, которые, скорей всего, уже спят. Коула же ждет его пустота в четырех белых стенах, на которые он попеременно пялится, в ожидании сна. Нет, он не спит — он видит сны. Видения, рождающиеся в усталом, сонном и напряженном сознании. Рассказать об этом напарнику? О том, что иногда потолок его дома похож на небо, что он видел на Аляске, и тогда кажется, что смерть уже близко? «Меня, блять, штырит, как последнего торчка, Марти». Он не спрашивает — зачем. Не препятствует чужому желанию послушать его странную болтовню, не говорит, что ему нужно немного поспать до тех пор, пока сон не пропадет совсем. — Давай, выйдем. — Толкнув дверцу, он выбирается наружу, навстречу слабому ветру и шелесту листьев, и абсолютной тишине. Обходит машину, встает рядом с напарником, опираясь поясницей о капот. — Посмотри на небо. Что ты видишь? Харт смотрит, запрокинув голову и скрестив руки на груди. Вечер, практически ночь. Холодно, несмотря на то, что днем стояла адская жара. — Ничего не вижу, — отзывается он, спустя десять минут разглядывания в одном положении. — Небо. Темное небо, и какие-то точки, которые хер разглядишь. Ну как можно про это сочинять истории? Раст пожимает плечами и молчит. Молчит он и тогда, когда забирается обратно в салон и ежится, будто ему действительно холодно. Напарник следует за ним, не кладет руки на руль, не выжимает педаль газа. Ждет. Так, в молчании, проходит еще минут десять, и зажигается кончик очередной сигареты за вечер. — Там была Северная звезда. Ты ее не заметил? Самая яркая и большая из всех. Человечество так ничтожно перед этим небом. Мы рождаемся и умираем, а эти звезды живут, наблюдая за нами, зная исход. Харт смотрит на него и молчит, навалившись плечом на спинку сидения. Потом вдруг выдает: — Звезды ведь падают, мужик. Значит, и они умирают. Значит, и им рано или поздно суждено подохнуть, и родиться новым. Серо-голубые глаза, до этого прищуренные, чуть расширяются. Сигарета дымится в худых пальцах. А ведь правда. Будто он до этого не знал, будто никогда не слышал про то, что звезды падают. А значит, и умирают. Сейчас Растина Спенсера Коула больше не тянет поумничать и почувствовать свое превосходство. И это самое растерянное выражение на лице, что застывает на несколько минут, прежде чем снова исчезнуть — и все будет, как прежде, и он расскажет свою теорию, и он будет круче в своих рассуждениях — побуждает его напарника к действиям. Он сжимает плечи Коула, подаваясь вперед, требовательно и настойчиво. Не смей рыпнуться, говорит вторая рука, вцепившаяся в ширинку его брюк. Напрягаясь, словно струна, техасец все так же молчит; он онемел и ослеп, едва только понял, что последует дальше. Пальцы рвут ремень, чужие влажные губы уже касаются его шеи. Касаются его. Уже очень давно его никто не касался таким образом, поэтому Раст сопротивляется совсем слабо, едва только выходит из ступора, с каким-то безразличием констатируя: ему это нравится. Марти же думает, что все в порядке, это просто внезапный порыв, которому он поддался, и вряд ли вообще это надолго, поэтому забирается пальцами под ткань белья напарника и обхватывает его член безо всяких прелюдий или церемоний. Резко, стискивая. Вторая рука расстегивает пуговицы рубашки, потому что сопротивление сошло на нет, а его напарник только цепляется за сидение, запрокинув голову и дыша урывками. Губы вот-вот готовы шевельнуться, и он скажет, скажет его имя. — Марти. — Шепотом, на выдохе. Это возбудило и воодушевило Харта; он ослабил хватку, осторожно проходясь подушечками пальцев по головке, а затем двигаясь всей ладонью вверх. — Ма-арти. Из-за выдоха и акцента Коул растягивает его имя как флиртующая шлюха, однако, у него это получается более… естественно. Более тихо и спокойно, как будто он выдыхает звуками его имени. Харт тянется к нему, давит ладонью на затылок, целует. Теперь уже — в губы. Коул кусает его до крови, подается пахом вперед, приподнимаясь с сидения, и совсем замирает, когда язык Харта касается его языка, пока он сам, изнывая от того, что не может отдрочить себе, резко двигает ладонью вверх-вниз. Коул не касается его, совсем, пока тот тискает его плечи, вцепляется в волосы, забирается под рубашку. Горячая ладонь. Грубая, шероховатая, скользит по коже так неумело, будто не было этих десятков девиц, проходящих через его постель. «Значит, они тоже умирают». Техасец выгибается, не выдерживая, и обхватывает напарника обеими руками, подбородком что есть силы утыкаясь в его плечо. Закрывает глаза, сжимает зубы, закрывается. Никто не должен видеть его слабости, никто, даже единственный человек, которому иногда можно доверять. Мартин Эрик Харт. «Ебать ты странный, мужик». Харт стонет сам от напряжения, и от того, что готов спустить в штаны, как подросток, но не отстраняется, хватает Коула за волосы, грубо впивается в его губы, трахая языком в рот. Раст не успевает ответить, резко отстраняется и широко раскрытыми глазами смотрит на напарника, прежде чем кончить ему в ладонь. Он будто становится безумным на это время, пока содрогается в оргазме, не издавая ни единого звука, а потом совсем обмякает на сидении, пока Харт стаскивает рубашку, чтобы обтереться, но все-таки перед этим вяло проводит жилистой рукой по молнии его брюк — будто в ответ; и этого хватает для Марти сполна. — Ты в курсе, что ты лыбишься, когда кончаешь? — Закройся, Раст. Просто… завали ебало. I drive off in my car, but whichever way I go, I come back to the place you are.