Деревянный плот

Я сидел на холодном цементе и смотрел на то жалкое зрелище, растянувшееся передо мной. Две резиновые трубы, на которых громоздились грязные столетние чурбаны, пропитанные всякой вонючей гадостью. Все выходы из труб были заткнуты разного размера цветочными горшками. Где-то справа стоял младший брат и втирал мне что-то про летсплеи. Его рот тараторил без умолку, и каждое слово, выговоренное наспех писклявым голосом, било по мозгу, как маленький свинцовый молоток. Я совершенно не слушал. Мне было неинтересно. Я всё это время был поглощён тем, что варганил этот чёртов плот, на котором я надеялся проплыть хотя бы до соседней деревни. Просто так, наверстать упущенное. Столько лет я проводил лето в деревне, но при этом ни разу даже не испытывал каких-либо радостей деревенской жизни, потому что это было связано с риском для здоровья. Но теперь мне семнадцать, и я взгромоздился своим длинным и неказистым телом перед грёбаной мечтой детства в надежде её осуществить этим летом. -- Ты меня вообще слушаешь? -- Отстань, я тебя всё это время не слушал, и слушать не собираюсь. -- Ах вот как! Поня-а-а-атно, Бра-а-ат называется…. Уже тысячу раз пожалев, что ответил именно так, ибо терпимо-высокий тон голоса брата сменился на невыносимо-визгливый, я угрожающе рявкнул. Этого было достаточно, и брат, встав и кинув напоследок ещё пару проклятий и обвинений в мой адрес, благополучно свалил. Я остался наедине со своим убогим детищем. Ледяной ветер пронизывал открытую область ног с чуть показавшимися первыми волосками. Они забавно колыхались, и когда я наблюдал за ними, раздумья всё глубже тащили меня на дно моей жалкой сущности. Эти волоски напоминали о детстве, которого не было, и которое так и не настало. Если бы родители меня били, то был бы повод сбежать, а так они это делали очень редко и в основном давили морально, ограничивая любое поведение, выходившее за рамки их узкого восприятия мира. Под контролем было всё: творчество, любая инициатива, и даже прогулки со сверстниками. Когда я вышел во двор, чтобы первый раз как нормальный ребёнок поиграть в футбол, мама пялилась на меня из окна, и звонила после каждого падения или попадания мячом в хрупкое и нежное тело своего чада. А по приходу домой было жуткое штудирование по поводу ошибок, которые я допустил при общении с себе подобными, того, как надо и не надо себя вести, что ходить за мячом так часто нельзя, а за водой так вообще край, ибо так делают только «шестёрки». А на следующий день мама поговорила по душам с мамашей самого дерзкого из двора, пославшего меня разок за водой, попутно объяснив ей, что сынишка ранимый, с детства ни с кем не общался, часто плачет, и пусть твой хулиган обращается с моим, как следует. На другой день все во дворе были подозрительно дружелюбны и вежливы. Просечь причину такого поведения было легко, и поэтому я больше никогда не выходил во двор снова. И вот, шёл семнадцатый год. Волоски усердно говорили о грядущей самостоятельной жизни. Чтобы было всё, что только можешь пожелать, нужно готовиться. Необходимо сдать предметы на высший балл и поступить в элитарный вуз нашей никому не нужной провинции. А лучше в МГИМО. И тогда в жизни будет всё: и работа, и семья, и дети. Усталость, вот что нагоняет эта схема. И передо мной лежит плот, обещающий хоть на мгновение восполнить ту дыру, где у нормального человека должны были быть впечатления о детстве. Я взял пилу и начал усердно срезать лишнюю часть очередного чурбана. Мимо проходила мама, она сказала что-то вроде «чем ты занимаешься» или ещё что-то в этом духе. Был бы папа рядом, он бы сказал своё фирменное «оболтус», словно это слово, сказанное по отношению ко мне, всякий раз даёт ему глубокое удовольствие. Молоток стучал, соседи собирались на стук и смотрели через забор, а я старался не поворачивать голову вообще и глядеть только вниз, на предмет работы, делая вид, что не знаю про то, что они на меня смотрят. Наверное, им было жалко за мою семью, что у них живёт вот такой умственно неразвитый, ничего не желающий делать. А плот не был чем-то абстрактным. Каждый раз, прибивая новую деревяшку, я видел, что сейчас готово и сколько осталось. Моим сознанием завладел плот. Сконцентрировавшись на нём, я снова обрёл цель, очень даже реальную. Ветер больше не досаждал своим ледяным потоком. Да и соседи, и родные вскоре исчезли. Были лишь молоток, гвозди, пила и куча грязных обрубков. Сладкое время постройки пролетело очень быстро, агрегат был готов к спуску на воду. Я взял его, я, совершенно наплевавший на свою дальнейшую жизнь, и вприпрыжку поскакал к калитке, а оттуда за вал, к речке. Картина маслом: детина лет семнадцати с идиотской улыбкой скачет к реке с какой-то грязной бандурой аки буратино с азбукой. Его готовятся отдать в военную школу, а он, счастливый, спускает своё творение на воду, и аккуратно перелазит на него, готовый к дальнейшему плаванию. От эйфории сводило ноги. Я смотрел вокруг и видел берега, реку, стремительно уносящую меня от бабушкиного дома, и лёгкий страх трепетался внутри, только усиливая общее наслаждение. Впервые в своей жизни я прочувствовал, какого быть ребёнком. Беззаботным, радующимся обычным мелочам, в фантазии превращая их в великие приключения. Это был яркий перерыв в серой и мутной, как речная вода у берега, жизни. Глядя на уходящий вдаль край, где я был скован столько летних месяцев, мне хотелось не возвращаться никогда. И от мыслей об этом я звонко хихикал. Потом, на глазах у воображаемой публики, я встал и замахал что есть сил рукой, искривившись в улыбке Джефа киллера. Краем глаза заметив пришедших рыбачить пацанов, я с таким же выражением лица махал им, вызвав их хохот и унизительные оскорбления, на которые мне было абсолютно фиолетово. Не, даже не так. Оранжево. Я восхищался гениальностью своей мысли, что вот так придумал такое односложное описание состояния в целом. Да я восхищался сейчас абсолютно всему, что видел, о чём думал. Окружение превратилось в яркий карнавал, только на этот раз ни у кого из его присутствующих не было масок. Телефонный звонок. Мама усталым голосом спрашивала, на сколько времени и куда я собирался плавать. Да, я бы в любом случае вернулся вечером, но только сейчас, именно в это мгновение я бы не хотел об этом говорить, прерывать этот лирический момент. Но мама смогла и тут сделать трещину. После звонка прежнее настроение ускользало, как хороший сон, когда ты безуспешно пытаешься продлить его после пробуждения. Ты напрягаешь мозги, но ничего не выходит, и все герои, все события сна стремительно исчезают, оставляя лишь маленький след в памяти о какой-то одной единственной детали, напоминавшей о сне. Так и сейчас я уже не мог восстановить прежнего чувства счастья. Получалась не копия картины, а безвкусная подделка. Однако уныние не последовало. Неугомонное блаженство не ушло, а превратилось в спокойное умиротворение. Я расслабился. Где-то половина пути, или же даже треть была пройдена, и меня несло в Харитоновку, о существовании которой я узнал из гугл карт. Уже потом можно доплыть до Васильевки. Или разворачивать. Посмотрим, который будет час. --- Вернулся я к восьми. Родные смотрели на меня с насмешкой и недоумением. По их мнению, то, что я сейчас сделал, было полной глупостью. Они не думали, что у этого небольшого путешествия на самодельном плоту могло быть особое значение. Да и я не думал об их мнении. Я был слишком счастлив, чтобы тревожиться о таких мелочах. Потом я восторженно рассказал обо всём младшему брату, и у него загорелись глаза. Я почувствовал – мы стали ближе. А разница в возрасте у нас была восемь лет. И вдруг мне захотелось помочь ему в осуществлении его детской и смешной мечты, которая, как и мои мечты о рок-группе, писательстве и прочем, беспощадно обрезалась родителями. Я пододвинулся к нему, взглянул в его сияющее лицо и сказал: «Так ты хочешь снимать летсплеи? Я помогу тебе всё устроить».