Оттепель

Наверное, я слишком долго пробыл на планете Зима. Слишком привык к холоду и бесконечным ледяным просторам. Моё сознание впитало в себя эту угрожающую белизну, извилины стали цепочкой следов на хрупком насте, страх превратился в сползающую по сердцу лавину; и первое, что я сделал, увидев растянувшегося на земле Эстравена, – это стянул перчатку и зачерпнул голой ладонью пригоршню снега. Жители Гетена страдают от постоянной стужи, они испытывает множество ограничений, подвергаются обморожениям и прочим опасностям, но зато они как нельзя лучше знают, что холод может спасти, и я в минуту отчаяния уподобился им в этом знании. Мои пальцы скручивало и ранило мельчайшими снежными иглами, пока я прикладывал всё новые рыхлые комья к изорванной груди Эстравена – а тот не отвечал мне ни вздохом, ни звуком. Там, где снег вгрызался в тёплые озерца крови, от краёв распахнутой плоти поднимался пар, розовая кашица обхватывала мне пальцы и застывала в прорехах одежды; но кровь останавливалась быстро, своими торопливыми движениями я разворачивал её обратно в тело Эстравена, которое она так стремилась покинуть. Пока нас доставляли в тюрьму, пока разыскивали врача, Эстравен продолжал дышать. Впрочем, врач сообщил, что он слишком слаб, чтобы выжить, но, наткнувшись на мой свирепый взгляд, послушно вытащил из его ран все металлические осколки, один за другим, быстрее, чем я успевал их сосчитать. Перед уходом он добавил, что некоторые тяжело раненные жители Гетена, случалось, поправлялись очень быстро благодаря некоторым техникам, определённых мной как аналоги медитации. Но Эстравен, сказал он, ушёл слишком далеко, он не сможет пробудить своё сознание; а кроме того, долгий переход по леднику истощил его тело, забрал все ресурсы. Что ж, он не знал о нашем взаимном открытии, он не имел ни малейшего представления о том, чему мы научились за те ночи, что укрывались в одной палатке, и за те дни, что проводили в монотонной концентрации, полагаясь друг на друга, прислушиваясь к настоящему значению произнесённых слов, к тому, что крылось за дежурными фразами о пройденном пути и обеденном рационе. Преисполненный самоуверенной надежды, я мысленно позвал Эстравена и очень скоро понял, что мне не суждено достучаться до него так легко. Сознание Эстравена превратилось в гигантский айсберг, и даже мой настойчивый зов – Терем, Терем!.. − не оставил ни одной сколько-нибудь заметной трещины на его ледяном коконе. Врач оказался прав, заявив, что мой друг «ушёл слишком далеко», но он не мог знать, что мысленная связь, которой я обучил Эстравена, затухала лишь тогда, когда обрывалась жизнь – или же сознательно. Я мог списать глухое молчание Эстравена на недостаток его способностей, на непрочность его владения этим навыком, если бы не успел выучить, как неожиданно искусно он проявил себя раньше. Я сделал единственно верный вывод, которым, разумеется, не поделился с врачом; да тот и не понял бы, ведь самоубийство здесь считается позорным деянием. Я не мог позволить Эстравену подтвердить в чужих глазах звание предателя, предателя собственной жизни и выбора. Я оправдывал его, как оправдывал бы своего соотечественника, которым он не был и никогда не станет. Но в то же время Эстравен уже не принадлежал Гетену, как я не принадлежал своей родной планете. Мы оба оказались вырваны из почвы, за которую слишком слабо держались. Мы вырваны и одиноки, и только мы оставались друг у друга. Именно поэтому я почувствовал, что имею право единолично простить Эстравена за его попытку убить себя чужими руками, но только я мог попытаться оспорить её, повернуть вспять. Я спас его гетенианским холодом в критический миг, но возвращать к жизни решил теплом. Нам не впервой было делиться им. Я ложился рядом с ним, как тогда, в затерянной в цепком капкане ледника палатке, прижимался лбом к его закоченевшему лбу, называл настоящим именем – Терем Харт – и просил вернуться ко мне, но ничего не получал в ответ. Сначала в тюрьме, затем после освобождения я пытался раздробить ледяную корку, покрывавшую его угасавшее сознание, и мало-помалу мне удалось добиться от него неясных образов, обрывков слов, неясного шептания внутри моей головы. Это был уже не ледник, но соув, по-местному – мокрый снег, обволакивающий, липнущий, тяжёлый и бессвязный, но даже он был более живым, чем непроницаемая блестящая поверхность. Я помогал менять ему повязки и думал о том, что медицина планет, входящих в союз, с лёгкостью справилась бы с его ранами и вернула к жизни в считанные дни, но по этому показателю Гетен безнадёжно отставал, а большинство гетенианцев из-за своей уникальной физиологии были физически слабее. Но врач, ещё недавно утверждавший, что Эстравен никогда не очнётся, скоро с покоробившим меня благодушием признал возможный шанс на иной исход. Я хотел верить в то, что это связано с моими попытками достучаться до него, не бесполезными, но и не приносящими видимых плодов. Но я мечтал о плодах невидимых и потому продолжал звать. Я просил прощения за то, что не почувствовал его безмерной усталости, толкнувшей Эстравена на этот безумный шаг. Во время нашего утомительного путешествия по леднику он всегда пристально следил за моим самочувствием; внимательный, сосредоточенный, чуткий, он всегда готов был подкорректировать свой тщательно продуманный план, наблюдал за каждым моим шагом, умудряясь не вызывать ни малейшего раздражения. Да и о каком раздражении могла идти речь, когда я был спасён им. Только теперь, когда я проводил дни и ночи возле его неподвижного тела, я полностью осознал, что обязан Эстравену всем: своим существованием и успехом своего дела. Я должен был удержать его от безумного рывка в объятия смерти и не успел, но получил призрачную возможность отплатить, и ничто не могло заставить меня отказаться от неё. Даже стремительно замелькавшие вокруг меня события не сумели отвлечь; я временно выпал из круговорота, безответственно оставил цель, за которую боролся, чтобы посвятить себя тому, кто боролся рядом со мной. Однажды ночью в ответ на моё очередное беззвучное «Терем!» Эстравен вдруг отозвался далёким и мутным «Арек!». Чуть позже он ещё несколько раз повторил это имя. Соув сменился кроксетом – безветренной погодой с мягким снегопадом, заметающим его раны. В разуме Эстравена царил штиль; он ещё не отзывался осмысленно, но, безусловно, чувствовал моё присутствие. Я допытывался – неужели ему нисколько не интересно, сумели ли мы добиться успеха, исполнилось ли добытое нами предсказание; как можно добровольно уходить во Тьму без ответов? Я упрекал его за то, что он оставил меня одного на чужой земле. Я привык быть один, я готовился быть один, но сейчас, после нашего сближения, это казалось невозможным, невыносимым. Без Эстравена, ставшего неотъемлемой частью моего нового мира, я казался сам себе беспомощным заплутавшим путником, потерявшим своего поводыря. Я повторял Эстравену, что он стал мне больше, чем братом. Изо дня в день, из ночи в ночь, пока не почувствовал, как рушатся в его разуме последние снежные баррикады; ледник сморщился, превращаясь в талую воду. Холодные руки Эстравена больше не нуждались в том, чтобы я постоянно согревал из своими. «Дженри!», − услышал я одним из вечеров, ставших похожими друг на друга. «Дженри!» Наступала оттепель. Это земное слово, и его аналога нет на планете Зима, хотя и здесь снег порой утекает в землю ручьями. Но жители Гетена, обладающие десятками слов для описания разных видов снега, не имеют названия этому явлению. Когда-нибудь я научу ему Эстравена; его любознательность и вера, распознанные мною до удручающего поздно, позволят ему открыться новым знаниям, как он открылся мне, предпочтя моё общество вечной Тьме. Несколькими днями позже Эстравен, достаточно окрепнув для того, чтобы говорить не только лишь мысленно, признался мне, что впервые в его сознании я заговорил не голосом его покойного брата Арека, а своим собственным, настоящим.