kaiho_1st_fest: White

В огромном замке с наступлением темноты включается свет. Почти одновременно в каждом окне. Молодой господин спускается по лестнице в общую гостиную, чтобы поприветствовать свою семью перед вечерним чаепитием. На его лице выраженное спокойствие, он смотрит прямо перед собой ровно до последней ступеньки. Останавливается на полу, приставляя ногу к ноге, четким, отработанным движением. Осматривает себя сверху, поправляет неровно торчащую часть жабо на груди и манжеты своего костюма. Его семья не любит, когда в Ким Чунмене что-либо неидеально. Настолько, что это становится темой вечерней беседы, которая может длиться часами. Других дел ведь у этой аристократической шайки нет. Для Ким Чунмена его семья - шайка, не более. Старые родители, ввиду того, что он у них родился последним ребенком, и, как оказалось, самым удачным. Остальные просто не вынесли того, что приходилось на их долю последние 8 лет и в конечном итоге отреклись от звания, семьи и ушли в подполье. Чунмен согласен со своими родителями в том, что найти и убить этих предателей - самый правильный выход, потому как они позорят честь семьи. Как их клан, проживший веками на этой земле, мог скатиться до такого? Они - белые люди. Хозяева планеты. Высшая раса, а значит - не должны были допускать промахов. - Все это от кровосмешения. Готова поспорить, наши дети не спали с мужьями, которых мы им нашли, - холодно констатирует факт Госпожа, приходящаяся Чунмену бабушкой, едва ли он появляется на пороге гостиной, - хотя мы старались как лучше. - Наш Чунмен тому доказательство, не так ли? - подхватывает ее супруг, на что получает короткий вежливый кивок от жены, и затем оба переводят взгляд в сторону матери Чунмена, которая сидит на кресле и спокойно пьет чай, деликатно оттопырив пальчик руки на ушке чашки. Ким Чунмен кланяется, усаживается в свое кресло, складывает ногу на ногу и руки соединяет в замок в районе поясницы. Наблюдает за довольным выражением лица своих предков, про себя ухмыляется. На этих лицах ненависть поселилась, кажется, в каждой морщине. Лица осунулись, челюсти и вовсе у каждого из них сведены крепко и разговаривают они задерживая звуки на милисекунду дольше, чем положено. По большей части, об одном и том же - непутевых детях и "серых", которых нужно истребить. - В Сант-де-Лакмор недавно подняли революцию. Эти серые... если так пойдет и дальше, они поработят нас, - на лице отца Чунмен замечает, как дергаются скулы от сведенных челюстей, как он еле слышно скрипит зубами, как его глаза наливаются кровью от одной только сказанной вслух этой фразы. Чунмен прищуром фиксирует это в своей голове и переводит взгляд - непозволительно скользить по человеку глазами дольше секунды. - Столь наивные отродья. Мы позволяем им существовать, а они еще смеют возражать нам, - подчеркивает последнее слово мать Чунмена. Выражение ее лица не слишком отличается от отцовского, что моментально фиксируется Чунменом. Он замечает жгучую ненависть в чужих глазах и... погодите, что это? Страх? Тревога? Складка на чужом лбу и чернота зрачков говорит именно об этом. До чего же раздражает. Ким Чунмен срывает с колен салфетку, заботливо постеленную горничной минутой раннее и отправляется в сторону выхода, вежливо откланявшись один раз. - Благодарю за угощение. Я буду в саду. Привычное одобрение читает он на лицах своих родственников и затем закрывает за собой дверь. Чунмену 14, он молодой господин и наследник древнего рода. Семья его помешана на чистокровии своих потомков и чтении традиций предков. Но с последним поколением все трещит по швам. Старший двоюродный брат Чунмена сбежал в возрасте 10 лет, не выдержав пыток, а недавно родившийся младенец скончался спустя три дня непрерывного плача. Ким Чунмен никогда не простит им этого. Он - единственный ребенок и сейчас ему нужно отдуваться за всех троих вместе взятых. Он ненавидит сбежавшего точно так же, как и младшего брата, умершего младенцем. Однако, это вовсе не значит, что он любит своих родителей. *** Чунмен ненавидит всех, настолько, что зубы сводит от этой ненависти. В 12 семья вручила ему его самый первый подарок. Этим подарком оказался тощий раб со смуглой кожей. - Ты можешь делать с ним все, что угодно, - улыбались ему родственники, а он только думал почему не может сделать того, что ему вздумается именно с ними. - Черные – отличные рабы. Они должны знать свое место и пресмыкаться перед нами, высшей расой. Так было и будет на протяжении веков, мы не позволим этим обезьянам взять верх и вылезти из своих нор, - разглагольствовали многочисленные гости банкета, и Чунмен только ухмылялся. Эти белые не догадываются, что докатились до уровня обезьян сами, покуда их повадки редко чем отличаются от этих членистоногих. Разве положено белому человек злоупотреблять пищей и пихать ее в свой рот жадно, чавкая при этом громко. Нет, высшему обществу такое не положено, оно всегда знает правило и меру. Под господами трескаются стулья, хрупкие, хоть и сделаны из лучшего дерева, и Чунмену хочется вспроть им живот, чтобы кишки вывалились, чтобы они никогда больше не садились на столь прекрасную утонченную мебель своим большим весом и давили ее. Дамы должны быть деликатными и худыми, в каждом жесте читаться высокомерие и гордость за свое происхождение, но вторые подбородки и боже, вас не спасут эти грузные платья от расплаты, бросьте, хватит разглагольствовать. - Разве положено им быть такими, скажи? – Чунмен смотрит в черные глаза смуглого слуги и бьет его под дых сильным ударом, - эти твари. Кругом одни чертовы твари, запутавшиеся во лжи, - Чунмен пинает ногой в живот своего слугу и получает в ответ сгусток крови из чужого горла. - А вам подавно, свиньи, - опущенная голова вмиг оказывается в хрупкой бледной ладошке господина, принуждающего смотреть на него в упор, не отводить взгляд. - Это Ким Чонин, твой слуга. Единственный отпрыск твоего сбежавшего дяди, - кладет руку отец на плечо своего 12-летнего сына, - пожалуйста, сделай так, чтобы он запомнил, что сбегать от нас нельзя. Чунмен кивает ему со смазливой ухмылкой на губах и подходит к своему драгоценному подарку. Тому на вид лето 8, может быть 10, не больше. Он худой, вытянутый, выше самого господина, смотрит на него чернотой своих зрачков с искренним непониманием. - Ну привет, - все так же кривит в ухмылке губы Чунмен и не получает ответа, что конечно же, сразу воспринимается за высокомерие. - Как ты смеешься смотреть на меня сверху вниз, уродец, - Чунмен бьет его по ногам, заставляя упасть перед собой на колени. Слуга даже не поднимает на него глаза, и Чунмен улыбается еще шире, - вот так, молодец, - затем наклоняется к нему, - ты рожден от кровосмешения, и клянусь тебе, так просто ты от меня не избавишься. Ким Чонин становится тенью господина Ким Чунмена. Он следует за ним повсюду, исполняет его прихоти и первое время спит на полу. Рядом с огромной кроватью господина. Он переодевает его по утрам и пробует его еду, принесенную с кухни. И за два года не единого возражения. - Эй, ты, - Чунмену становится как-то скучно рядом с ним, и он решает найти еще несколько поводов для извращения над своим слугой, - тебя разговаривать учили? - Да, господин. - А еще? Чонин смотрит недоуменно, хмурит брови и пожимает губы только, потому что нет не учили, и он не понимает того, чего от него хотят, совсем то есть, слова чужие – набор звуков только, принимает указания чисто на интуитивном уровне. - Чтобы к концу недели научился разговаривать со мной, понятно? – Чунмен искрит глазами прожигает дыру в чужом теле, затем подходит и дает пощечину, - понятно, что от тебя требуется, отродье? - Да, господин. - Вы, - зовет он нянек неподалеку, - до воскресенья это недоразумение должно уметь со мной разговаривать. И я надеюсь вы научите его делать это правильно, хорошо? - Да, господин, - кивают ему грузные женщины в формах, подходя к слуге и кладя свою руку на его плечо. На этот жест Чунмен реагирует моментально: дает старой тетке пощечину. - Собственность господина, - объясняется он позже, а затем подходит ко второй такой же нянечке и вдавливает на ее плече синяк пальцем, - это чтобы не забыли. До воскресенья. *** Ким Чунмену 14, у него есть все для роскошной жизни, одним только всемогущий ему не угодил: семейкой чертовой. Он бы всех придушил, отрезал бы конечности одну за одной и скармливал бы как собакам, потому что как смеют они, это рабы смертных грехов говорить что-либо о высшем обществе. Вот он – идеальный образец. Чунмен всегда соблюдает все правила и разговаривает учтиво. Не повышает голос и не выражает на лице никаких эмоций – не эстетично, кроме ухмылки, что считается в его кругах высшим проявлением милосердия к себе подобным. Он выходит в сад и направляет к стене, заросшей травой, чтобы отыскать в ней металлическую дверь, куда никому нет хода, кроме Чунмена. Он спускается по темному коридору вниз с факелом в руках и наконец попадает в небольшое помещение. Тем темно. Изредка слышно только как капает вода из крана в комнате и слабое дыхание висящего на стене Чонина. Господин ставит факел в подставку на стене и обращается к своему слуге. - Так ты подумал над своим вчерашним поведением? – он подходит ближе и по привычке хватает того за подбородок, заставляя смотреть на себя. Чонину свет глаза слепит, но он стойко пытается смотреть в глаза напротив. - Отвечай, черт тебя дери, шваль, - раздраженно шипит Чунмен, сжимая чужую челюсть чуть сильнее. - Да, господин. - Вот и хорошо, - улыбается господин и лицо его расслабляется, оно кажется добрым, идеальным даже. Только в следующую же секунду Чунмен бьет внезапно кулаком по челюсти слугу и затем целует его глубоко, кусая губы и просовывая свой язык. В темноте слышны только звуки их поцелуев и учащенное дыхание. - Обожаю вкус твоей крови, чертенок, - на секунду отрывается от чужих губ Чунмен, а затем снова продолжает двигаться в чужом рту языком, изучая каждый угол и высасывая кровь, глотая ее вместе со слюной. Руки его тем временем начинают шарить по чужому торсу, где остались вчерашние следы от плетки. И тело Чонина невольно напрягается от таких прикосновений, он дрожит, мычит в поцелуй, хоть и против своей воли. Потому что никак не желает подчиняться. - Не нравится, да? Боишься меня? – только шепчет Чунмен в губы ему, а рукой щипает больно за кожу, - и правильно, бойся. Я твой господин. Я и больше никто. - Да, господин, – выстанывает Чонин и на его лице гримаса боли, что доставляет бледному Чунмену ужасную радость. Он ослабляет хватку, проводит по щеке Чонина пальцами и улыбается нежно, одобряющие, словно бы тает. Чонину невдомек, что он единственный видел эту улыбку на его лице, пока что, да он и не думает об этом, волнует его только собственная боль и страдания. Чунмен еще раз целует его в губы, поднимая руки и сжимая в ладонях чужие запястья и водит по рукам, от предплечий к плечам, пока его рот блуждает дорожкой укусов и мокрых поцелуев по шее Чонина. Долгие минуты спустя, Чунмен все же расстегивает металлические оковы на чужих руках и позволяет слуге встать, наконец на землю, и сам бережно опускает чужие руки вниз. - Вот так, мой хороший, - проводит Чунмен горячим дыханием куда-то в ключицу слуги, на что тот стонет протяжно, и против воли из глаз хлынут слезы, Чонин смотрит в одну точку, но и на ней слабо получатся сфокусироваться. - Мой, - только шепчет Чунмен, уволакивая тело на кровать. *** Чунмену 16, и всего взгляды на мир стали жестче, категоричнее, он сильнее бьет по слабым местам окружающих и теряет в чужих глазах всякую претензию на то, чтобы быть нормальным, завоевывает только уважение и внушает страх. Ненависть, что сочится из глубины его карих глаз только способствует этому. Он считает это правильным, и остальные тоже, потому и получает статус защитника своей семьи, его называют Сухо и перешептываются за его спиной. Говорят о нем, как о единственной надежде остаться в живых. Глупые твари не понимают, что Чунмен хотел бы уничтожить и их заодно. Разорвать чертовы тела и заставить их корчиться от боли, потому что вокруг одни ошибки, ошибки, ошибки хреновой природы и ничего больше. Рядом – покорный слуга, подчиняющийся любому приказу и готовый вынести любое посягательство на свое тело, и Чунмен с каждым разом пытает его все жестче, ему срывает башню окончательно от того, как под ним иногда стонет Чонин и иногда просит слабое «еще». - Ты должен понять, что надежды нет, совсем, - шепотом говорит ему господин, и Чонин отвечает ему положительно, но Чунмен чувствует, он чувствует чертову уверенность. Чертову надежду, которую хочется вырезать, словно она – неподходящий совсем паззл этой картины. - Помнишь сказку, что мы читали вместе в детстве? За бедным мальчиком Каем идет Герда, она спасет его, она вызволит его, она поможет, убьет Снежную Королеву и царство запестреет красками, но ты – мой Кай. И в этой версии тебя не спасет никто. Герды не существует, Ким Чонин, поэтому ты – слабый Кай, без надежды на выживание, - Чунмен выплевывает эти слова в ровное лицо Чонина, не видит в нем ни капли возмущения или протеста, но все еще чувствует слабую надежду, и это бесит его, бесит, бесит, бесит настолько, что он ударяет по этому спокойному лицу, наотмашь, несколько раз, пощечины влетают до тех пор, пока кожа не треснет и не польется алая кровь, которую потом он без стеснения слизывает, отстраняется и скалится волком. Чонину больно, но он привык к этой боли. Старается не кричать, старается доставить господину удовольствие, потому что это – единственная пища, которой тот питается. Пытки Кая этим не ограничиваются. С каждым днем, кажется, Сухо ненавидит его все больше, за смуглую блестящую кожу, за ровное лицо, и, что это? он замечает на дне черных зрачков только усталость, бесконечную усталость вперемешку с надеждой, но не на выживание, на него самого, на то, что когда-нибудь он исправится и будет все по-другому. Он смеется в лицо этим чувствам и бьет Кая в живот, как знак того, что нет, не будет по-другому, он таким рожден и ничто его не исправит. Черные навсегда останутся черными, они останутся в тени, и никто им не поможет. Чунмен по ночам вгоняет в податливое тело свою уверенность и имеет Кая жестко, хватает его за волосы, заставляя жмуриться и прогибаться в спине, причиняя как можно больше боли, чтобы тот усвоил, наконец, этот урок, и больше никогда, никогда не смел думать о чем-то кроме жизни за пределами замка. Чунмен понимает, что его слуга другого мира и не видел, не знает. Он навсегда останется узником этого замка и не выберется из него до скончания веков своих. Но почему же тогда это существо так яростно мечтает о свободе, о том, что находится за пределами этого дома. Почему подолгу стоит у окна с руками в замок за своей спиной и смотрит на горы за окном, леса, поляны, другие замки и прочие людские шалости. По ночам, когда Чунмен засыпает, он чувствует на себе этот взгляд, а позже, когда уже давно за полночь, Кай садится рядом с ним и гладит его по лицу, по волосам, убирает челку с лица и подправляет своему господину одеяло. Тогда Сухо просыпается, резко хватает того за руку и шепчет только озлобленное «не смей», выворачивая чужие руки до скрежета в мышцах, но в ответ не получает ничего. Иногда кажется, будто Кай – черная дыра. Что в нее не кинь – засосется все это и следа не останется. И Чунмен гробит на него свою ненависть, но без толку, Кай продолжает повторять свои действия раз за разом, поправляет ему челку, одеяло, гладит по лицу. «Не прикасайся ко мне» выходит у Чунмена слабо, скорее нехотя, потому что черт возьми, он бессилен против этой нежности, преданности, против этой жалости. Нет зверя, что не отзывается на ласку, и тело отзывается, что делает его врагом №1. Чунмен отторгает любые попытки в дальнейшем. Но не может отказать себе в удовольствии трогать Кая, целовать его, кусать, мять его плоть. Продавливать мышцы так, чтобы прочувствовать каждую кость внутри. Пусть даже рисунок вен виден на поверхности и боль выходит синяками на чужом теле. Чунмену недостаточно, он буйствует и бьет Чонина по ребрам, в солнечное сплетение, с каждым разом все сильнее и сильнее. - Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу, ненавижу, - кричит он в сердцах на Кая, когда сталь соприкасается с чужим телом и оставляет на нем красные порезы, а потом слизывает кровь, и немного погодя засасывает рану, чтобы кровь продолжала течь. - Переоденься, – только и выдыхает Чунмен по утрам в пухлые губы и уходит. Чонин знает – он обязательно вернется. Это еще не конец. Его господин еще не наигрался со своей игрушкой. Знает и… терпит. Его чувства давно успели исчезнуть. Чувство принадлежания себе, чувство свободы, личного времени, чувство личного вообще, потому что тело вовсе не принадлежит ему. И не принадлежало никогда, есть только Чунмен и его законы, его пожелания, его инстинкты. Но где-то на интуитивном уровне Кай все еще не понимает, что он сделал не так, не понимает, почему его тело не может принадлежать ему и почему он не может так же, как Чунмен ходить по замку и отдавать приказы, потому что вроде бы тоже человек, the same as you, но это не вырывается наружу – слишком глубоко сидит. И не понимает, почему раны господина так долго остаются на его теле, когда он по ошибке задевает себя, а на его собственном они способны затягиваться менее, чем за сутки. Чунмен разрезает его кожу где-то под ребрами и запускает руку под них после, руками сжимает чужое сердце, и «слышишь, как оно пульсирует? Это мое. Это все мое», и Чонин согласно кивает – ему больно, адски больно, но он в жизни не знал ничего другого, и может быть так и надо. Господин имеет на это право, а у Кая нет прав. И не должно быть возражений на этот счет, как и мыслей. *** В 18 у господина Сухо сносит крышу. Скончалась его бабушка – госпожа, прожившая более 70 лет в этом доме, что так яростно надоедала всем. Утром ее нашли с проткнутым сердцем, перерезанным горлом и абсолютно белыми глазами. Сухо только ухмыляется и удаляется под жалостные крики матери о том, что это серые во всем виноваты, что этот слуга навлек на себя беду. - Эй, знаешь, почему я ее убил? – крутит в руках нож Чунмен и с вызовом смотрит в черные зрачки напротив, - потому что она слишком зазнавалась. По молодости она украла ребенка и принесла в этот дом. А все потому что у него была бледная кожа и голубые, ясные глаза. Хотела сделать его наследником и выдать за своего сына. У нас должны быть чистые гены, чужая кровь нам ни к чему. Она – чертова лицемерка. Ты видишь, что из этого вышло? Этот ребенок сбежал, прихватив с собой жену-цыганку и годовалого бледного сына. А ты, к сожалению остался. Получается, он не принял тебя из-за вот этого, - и Чунмен отрезает кусок чужой кожи, кидает его в огонь и смеется, как заведенный. - Ты едва ли заслуживаешь фамилии Ким, но, о мое милосердное сердце, ты у меня самый лучший, - господин обнимает слугу, сжимает его тела до смещения костей, до последнего воздуха в легких, до темноты в глазах. - Да, именно так, - только и соглашается Кай, по его лицу текут слезы. Но он совершенно не понимает, что чувствует, потому что вот здесь рядом его защитник, его господин и другого не дано. Он его брат, а семья – самое ценное в жизни. Убийства в семье продолжаются с периодичностью в несколько месяцев, и каждый раз цвет глаз Сухо все светлее, а истории все увлекательнее, и тогда Чонин понимает: безумие совсем близко, и пелена в чужих глазах совсем не к добру. Он пытается присмотреться к господину. Но тот не дает прохода ни на секунду, сам следит за ним пристально и грозится: - Не смей ждать подходящего момента. В твоих руках никогда не окажется ножа, который ты воткнешь мне в спину, - шипит Чунмен. Кай пугается таких перемен. В нем бурлит вечное чувство, разливаясь красным пламенем в грудной клетке, с тех самых пор, как Чунмен открыл ему правду про всю его семью. И не угасает, как бы Кай не старался. *** Чунмену прочти 22 и цвет его зрачков становится бледно-желтым, а нападок с каждым разом все больше и больше. В живых остается только его отец, бродящий по замку ночным приведением или вовсе находящийся в постоянных разъездах. - Он – последний. Самое сильное звено. Перед ним была мать, умолявшая меня оставить ее в живых, но эта чертова сука так растолстела, что я почти не различал слов, - говорит Сухо за чашкой чая вполне обыденную вещь для него. Слуга стоит позади него и все слушает. Чунмен знает, что слушает. Их тела выросли. Походка и жесты Сухо изящны, в тонких руках вертится оружие с легкостью, и кажется, будто он парит в воздухе, а не идет. На теле Кая нарастает мышечная масса понемногу, он выше и крепче своего господина, шире в плечах. Волосы его цвета темного шоколада, губы пухлые и всегда розовые – от бесконечных укусов, потому что Чунмен ни на секунду не перестает его целовать. Глаза слуги как две черные бусины, и от этого страшнее ему самому. Чонин волнуется, как бы в них не вспыхнул огонь – тот, что в груди. Тот, что он усмирить не в силах с каждым днем, потому что каждое слово Сухо заставляет нож в нем совершать тысячи оборотов в секунду, а с безумием последнего это почти вечный двигатель. Чонину хочется спрятаться – то ли от себя, то ли от господина, чтобы не видел его таким. Его преданность, его любовь к нему - кажется, ничего не способно это искоренить. Но внутри что-то вновь выворачивается наизнанку, показывая Чонину путь, доказывая, что это не так. Тормоза срывает с последним убитым – отцом Сухо. Он, поиздевавшись над телом вдоволь, возвращается в комнату, где его уже ждет Чонин и улыбается. - Это он позволил им быть такими. Из него была плохая глава семейства, он не должен был запускать это до такой степени. И Каю бы стерпеть, смолчать. Согласиться. Но он зверем несется на господина и валит того на кровать. Хочет поцеловать его, но получается только острыми клыками срывать куски плоти. Его глаза становятся красными, глаза Чунмена – белыми, и это хуже безумия, что творилось все эти годы. Каю хочется снять одежду с него, медленно, неторопливо. Словно говоря «очнись, опомнись». Но получается только что ткань срывается с хрупкого тела и клочьями летит на пол. Он шарит руками по чужому торсу, сидя на Чунмене и не позволяя тому вырваться, оставляет на его теле мокрые следы от слюны вперемешку с кровью господина, потому что вещи давно перестали быть тем, что под ними подразумевается. И вместо размеренных толчков получается только грубые вжимания в кровать, когда Кай, наигравшись вдоволь с бледным телом, берет его, резко переворачивая на четвереньки и входит, особо не заморачиваясь на смазку. Вокруг слишком много крови и слез, чтобы обрабатывать заветное отверстие. Он зверем вгрызается в тело, рычит, ускоряя темп и до последнего толчка не отпускает узкие бедра, а потом обильно кончает на живот, резко перевернув господина спиной вниз. Тот только улыбается и предплечьем закрывает от него свои глаза. Кай переводит дыхание, и с каждым выдохом выходит слабое хрипение. - Ты, - вдох, - ты остался совсем один, - выдох, - ты это понимаешь? С лица Чунмена, кажется, впервые за последнее время исчезает улыбка, вместо нее из глаз текут слезы, и Чонин решается убрать руку с чужого лица. Он видит зрачки Сухо. Они карие, как в детстве, когда издевательства были забавой, а не смыслом жизни. Идеология - долгом, а не истинной причиной поступков. Как тогда, в их первую встречу, они слишком чистые, и кажется, его вовсе не в чем обвинять, но… - Так вот что ты такое, - ухмыляется господин, глядя на клыки во рту Чонина. Молчание режет комнату, разгоряченные недавно тела, кажется, совсем остыли, их дыхание неслышное. Время замирает, остается только пелена, что постепенно вновь накрывает зрачки Сухо. Из его глаз текут слезы, которые он не может остановить, но ни единого всхлипа, тело полностью расслабленно, и слишком больно напрягаться. - Пожалуйста, - только и произносит Чунмен, перед тем как его глаза окончательно становятся белыми, и он начинает кричать, вырываться, хохотать, выкрикивать бранные слова, и вновь ударяется в смех, даже если из глаз его текут слезы по-прежнему. Чонин держит его руки и кивает только, а затем вгрызается в шею и заставляет тело под собой полностью иссохнуть. *** - В этом древнем замке в средние века жили аристократы, элита общества, - говорит миловидная девушка-гид, - их потомство оборвалось примерно в… Чонин поправляет капюшон на своей голове и выходит из зала, пряча лицо в пол. Эта девушка ничего не знает, как и все люди, и им же лучше считать, что не было в то время цивилизации, электричества, оружия и того, что человечество якобы приобрело за последнее столетие. "И правильно, - соглашается внутри него Сухо, - им лучше не знать". Он бредет по улицам, прячась от прохожих. На его теле ни единого изъяна, нет ни шрама, ни одного следа от прежней жизни, но самое главное для него - спрятать глаза под капюшоном. А еще... кожа этого незнакомца до ужаса бледная.