Травы заросшего кладбища

Баба Рита - суховатая старушка с улыбчивыми морщинками вокруг глаз и плотно обтягивающей её маленький скелет кожей - вытряхивает на стол передо мной старые, пожелтевшие от времени бумаги и уходит заваривать чай. - Он, слышь-ко, - чуть шепелявя говорит она, - был человеком хорошим, добрым человеком был. А я проглядела, милок, проглядела всё это... Чай оказывается вкусным, с ягодами и какой-то ещё сушёной травой; этот чай да ещё улыбчивые морщинки бабы Риты наводят меня на мысль о том, что её в деревушке сторонятся зря. - Ты пей-пей, милок, я расскажу тебе. Поди, о его рабочих достижениях хотел от меня узнать? - старушка кряхтит, и непонятно, от смеха или от старости, сковавшей её кости. - Да, неплохо было бы, - прихлёбываю я из треснувшей кружки, - он ведь уважаемым человеком у вас в деревне был. Ссохшаяся кожа растягивается, выпуская из себя сдавленный смешок-взрыд. - Уважаемым, уважаемым, милок, да только главное-то не это. Ты посмотри, - баба Рита шерудит руками по исписанным бумагам, которые кучей лежат на столе, - посмотри, что он писал, да как он это писал. Такие рассказы были - вся деревня слушала, да вся деревня и позабыла теперяча. Он ведь, знаешь, задумчивым был, молчаливым да ласковым, а побаивались его люди, за умение сердцевинку в них видеть побаивались. А я-то помню, что добрым он был, и зла никому не желал; а люди-то всегда правды боятся, бегут от неё, как крысы от пожара, точно говорю тебе, милок... Жил он, слышь-ко, вот в этом самом доме, в котором мы с тобою сейчас сидим. Со мной жил, да я с ним жить не хотела - слова доброго ему за всё время не сказала, от улыбок его рот кривила, - а когда он съехал куда-то, так и вовсе праздновать занялась. Дура была, милок, дурой и теперь осталась - от счастья своего нос воротила. Не мужиком он мне казался, а! Мало было того, что на работу раньше петухов уходил, да делал вдвое больше прочих, мало было, что ласков оставался даже уставший вусмерть... Баба Рита задумчиво проводит рукой по старым бумагам, улыбается, словно солнце для неё после долгих дождей всходит. - Баб Рит, - я тихонько тоже прикасаюсь к вороху на столе, - а кем он работал-то у тебя? - Так шофёром был, шофёром. Лес возил, огромные такие брёвна, милок. Товарищи-то его загрузятся один раз, разгрузятся - да и домой идут, весь день у них на это уходит, а он сам расторопнее, слышь-ко, был. По два раза катался, а получал за это немногим больше остальных; другие, поди, хаяться бы начали, а он улыбался только тихонечко, сам себе улыбался, да молчал. Хороший он был человек, милок, ох, хороший... Старушка чуть покачивается, повторяя эти слова как молитву кому-то, кого я не знаю. - А писал он про что, баб Рит? - мне неловко прерывать её тихие шептания, но журналистика - это вообще неловкая работа; порой приходится говорить и делать неслыханные дерзости, чтобы получить черствую и скупую информацию. - Писал? А, так он сказки писал - про людей, про зверушек, - да ещё стихи иногда. Стихи-то, поди, я одна и слушала, слушала, а слышать не желала - а ведь он в любви мне там признавался. Знаешь, - говорил, - вот я денежек скоплю, и поедем в город, как ты хотела. Я ж, слышь-ко, актрисой мечтала стать. Все мне такую судьбу пророчили - красивую, звёздную судьбу, - да только то не моя судьба была. Ишь, кем стала - швеёй. Тоже не худшее дельце, особливо если с выдумкой к работе подходить. А уж выдумка у меня есть, милок, ты не подумай... - старушка хрипловато всхлипывает, и только улыбчивые глаза помогают понять, что это - смех. Я отхлёбываю из кружки. В холодной комнате тихо, и даже слышно, как муха бьётся в тускло горящую лампочку на потолке. Старушка неловкими движениями разгребает бумаги. Я думаю, что хотел бы всё это перепечатать - хотя бы для себя. - Вот, смотри, - говорит мне она, - вот он, Иванечка мой, вот он, светик. Уж как его детишки любили - он ведь им и вкусностей всегда припасёт, и рассказик какой интересный... уж если и не сказку, то наблюдение какое, что да почему в природе бывает. Хороший он человек был, милок, хороший... Баба Рита складывает мне всё - и исписанные ровным почерком жёлтые бумаги, и немногочисленные фотографии доброго человека с мягкой улыбкой и смотрящим в самую душу взглядом, и письма, которые он ей писал, и на которые она никогда не отвечала. Единственное обещание, взятое с меня - вернуть всё назад. Стоя на пороге этого маленького, темного и холодного дома я понимаю, какая горечь таится в улыбчивых морщинках вокруг глаз этой сухонькой, позабытой всеми старушки. - Баб Рит, - осторожно спрашиваю я, - а что с ним теперь-то стало? - А... так он когда уехал в город...я ж искала его потом, когда люди на меня и смотреть перестали. Спрашивала, где он теперяча работает. Поняла, слышь-ко, какая дура была, да только поздно поняла... мне его соседи-то тамошние и сказали, что помер он, давненько уж помер, и один. Марго, сказали, какую-то всё звал, а какую - так и не поняли. Хороший он был человек, мой Иванечка, хороший... Уже позже, гораздо позже, когда ровный почерк с жёлтых бумаг переносится на идеальные белые листы с чёрным мелким шрифтом, я понимаю...нет, я ничего не понимаю; только подступает к горлу комок каждый раз, когда кто-то наливает мне чай с ягодами и ещё какой-то сушёной травой, и щемит душу, если на улицах города я встречаю сухоньких старичков и старушек с улыбчивыми морщинками вокруг глаз...