Проклятие

Когда школа – не школа? Когда в ней нет детей. И тогда ей остается только бросать тоскливые взгляды блестящих черных окон на горизонт в надежде на их скорое возвращение. Глаза директора этой школы как прежде голубые, но что-то в них, еще бессмысленно оборонявшееся при виде тревожно собирающих вещи воспитанников, с треском развалилось, едва последний ученик сложил последний чемодан в багажник последней машины и бросил на прощание последний, зачем-то виноватый взгляд. Будто во всем была его вина. Нет, виноваты были те, кто оставался. Те, кто собирался смотреть. Глаза директора этой школы как прежде голубые, но что-то в них странно напоминает пресловутые окна. Отличие разве в том, что эти глаза не ждут никого назад, в них нет и капли спасительной надежды, которую они привыкли вселять. Они знают все наперед. Они этим прокляты. Чарльз с тяжелым вздохом сомнабулически покатил кресло назад по темному коридору – солнце садилось с другой стороны и явно собиралось светить кому-то другому. Поскрипывание половиц мучительно недолго оставалось единственным звуком в царстве боли и поднимающегося жгучей волной одиночества «Профессор, Ханна укусила меня!» - ледяной безжизненной скульптурой он движется, изо всех сил стараясь не заглядывать в открытые - раны - двери комнат, во многих из которых лежат несобранные вещи тех, кто за ними уже не вернется. Вещи еще не знают, и потому говорят слишком громко и слишком больно. «Профессор, они взорвали бассейн!» - Ксавьер бессильно опускает голову, и голоса памяти из лучистых дней сменяются незнакомыми, грубыми, и… «Мы свои, мы свои! Пожалуйста, мы же сво…» - Палящее солнце, смрадный запах, пыль, искаженные злобой и безразличием лица, неясные трели - «За что?! Они были…». Ему, плачущему и в бессилии вцепившемуся ногтями в подлокотники кресла, до кабинета помогает добраться Хэнк. - Все в порядке? – его обеспокоенное лицо мелькает перед Чарльзом за завтраком. Солнце лживо убеждает природу, будто все в порядке, но профессор не находит в себе силы соврать и кладет себе на тарелку еще тост. Совсем не обязательно быть телепатом, чтобы знать – ничего не в порядке. Нет чертового порядка, и не будет никогда, не для них. - И почему мы не использовали эту уютную столовую? – беспечно пытается разгладить ломаную линию напряженной тишины Хэнк, и тут же спохватывается – понимает, почему. Раньше требовалось помещение куда больше. Остаток завтрака проходит в молчании. Пока Ксавьер, вырвавший у Маккоя право самостоятельно передвигаться, возвращается в кабинет, разум издевательски показывает прекрасно счастливую картинку, к которой он так легко и беспечно привык за семестр. Хлопающие двери, топот, смех… Жизнь. О нет, Мойра не лгала, что все будет хорошо. Зато Чарльз лгал себе превосходно. Быть способным читать чей угодно разум, кроме своего собственного – еще одно проклятие. В этот день, едва закрылась дверь кабинета, оно произошло впервые. Тончайшая, бывшая на удивление крепкой нить лопнула со стоном боли, когда ей стало нечего соединять. Кто-то погиб, и Чарльз бросил все свои силы на то, чтобы случайно не узнать, кто именно. Неведение – анестетик масс. Дальше - чаще, дальше – мучительнее. Нитка за нитью, жизнь за жизнью – смерть стала оглушать так, будто саму суть мира, его искусно выделанную ткань, варварски распарывают тупым ножом. И никто не собирается этому помешать. Через образовавшуюся дыру в этой ткани докричаться до Чарльза было в разы легче. «Помогите!» - сбившееся дыхание, запах гари. Черное небо. Пулеметные очереди… «Помогите!» - смрад и тьма полевых больниц. Очереди, очереди… «Помогите!» - криогенные камеры, металлический блеск иглы, цепи, лица под масками… Бесконечные пулеметные очереди, уносящие жизни дорогих ему людей звучат набатом в его голове, Чарльз хочет помочь, просто не в состоянии пожелать этого сильнее. Ведь он способен? Иначе, зачем просить его о помощи.… До Церебро он идет не в одиночку. Серебряные стены зловеще блестят, по-затхлому тихие от внезапного запустения коридоры разносят крики и стоны, с чьей-то злой усмешкой вплетаемые в яростный марш тысяч пар ног. Лишь после того, как он оказался в Церебро – на секунду Чарльз предался паническому ужасу, что дверь не откроется, и он будет вынужден вечно слушать какофонию из предсмертных стонов и ровного электрического звука сканера сетчатки глаза – голоса замолкли. Профессор выдохнул и направил кресло вперед. Он сумеет все это закончить. Он сумеет остановить войну даже ценой жизни других людей. Дрожащими руками Чарльз надевает шлем… «Настоящий контроль, я считаю, находится где-то между гневом и безмятежностью» … и темная сфера Церебро остается все такой же безнадежно темной, даже будто выцветает на пару тонов. Все, кому он хотел забраться в голову, уже успели достаточно прочно обосноваться в его собственной. Разворачивая кресло, Ксавьер видит себя и смутно знакомого мужчину в дверях, и не хочет - чувствует, что не должен - слышать ни единого слова из их разговора, потому что всего остального с него предостаточно, однако… - … ожидает множество бед, но ты справишься со всеми. Только потому, что ты способен пережить их заранее. Это величайший дар… Проклятие? Через пару часов в полубессознательном состоянии, подрагивающего от несуществующего холода, у Церебро его находит Хэнк и помогает добраться до кровати. Тени от разросшихся кустов, щедро разбросанные ветром, гуляют по комнате. Солнце ушло навсегда, но Луна, хозяйка ночи, не отпускает своих детей так легко. В спальне холодно и холодает сильнее, несмотря на закрытое окно и теплое одеяло. Проваливаясь в сон, Чарльз малодушно надеется на то, что ему удастся замерзнуть насмерть этой ночью и обрести покой... Покой? Ни-ко-гда. Ночное покрывало разорвала граната, разбросав ледяные осколки стекла и впустив колючий ветер. Нелепо раскинув руки, профессор валится с постели, беспомощно прикрывая руками голову в попытке защититься, и его надрывающий горло голос сливается с всеобщим криком о помощи, на котором зациклился его разум – вот только кто поможет тому, кто обычно помогает сам? Никто. Никто? Пара контрастно-резко теплых ладоней крепко удерживает за запястья, унимая колотящую дрожь ледяного ужаса и становясь единственной точкой опоры, а еще одна старается как можно незаметнее утереть незамеченные слезы с щек. - Рэйвен? – чужой, хриплый и неверящий голос. В ответ – невеселая, жалостливая улыбка. Это его, его Рэйвен, однако ночной свет издевательски падает так, что ее кожа отливает безжалостной синевой. Кто здесь? - Эрик? – железно-сдержанный кивок от того, кто знает, как на деле слаб и уязвим метал. Они помогают встать и вернуться в постель. Почему они садятся на разные стороны кровати, Ксавьер не задумывается, и ничего не спрашивает – боится, сам не зная, почему и чего. Голоса и кошмары боятся еще сильнее, и отступают. Мягкие прикосновения, спасительная тяжесть жарких тел и горячие губы над ухом – утешение, панацея. Они живы, и одно лишь осознание этого факта избавляет от страшного холода. Когда Хэнк подоспевает на крик, профессор спит и выглядит относительно безмятежно. Чарльз засыпает, цепляясь за чью-то руку, как за якорь лучистых дней и чувствуя осторожные пальцы в волосах на макушке. Наутро Хэнк приносит шприцы, и профессор не понимает, отчего, даже на ничтожное мгновение, колеблется с выбором.